Поэту в высокой степени доступна передача эмоционального ощущения, вызываемого в человеке явлениями внешнего мира. Именно поэтому каждую весну Л. Н. Толстой повторял тютчевские строфы: "Как ни гнетет рука судьбины…", а Некрасов писал по поводу стихотворения "Весенние воды"; "Читая их, чувствуешь весну, когда сам не знаешь, почему делается весело и легко на душе, как будто несколько лет свалилось долой с плеч…".
Прочитав впервые "Записки охотника" Тургенева, Тютчев дал им такую оценку: "Редко встречаешь в такой мере и в таком полном равновесии сочетание двух начал: чувства художественности и чувства глубокой человечности. С другой стороны, не менее поразительно сочетание реальности в изображении человеческой жизни со всем, что в ней есть сокровенного, и сокровенного природы со всей ее поэзией".
Сказанное в этих строках о Тургеневе с полным правом может быть отнесено к поздней лирике самого Тютчева. Явно усиливается в творчестве поэта "чувство глубокой человечности", или, иначе сказать, гуманистическое начало.
Глубоким сочувствием к людям согреты такие стихотворения Тютчева, как "Слезы людские, о слезы людские…" и "Пошли, господь, свою отраду…" Потоки беспросветного осеннего дождя сливаются в художественном восприятии поэта со столь же "неисчислимыми" и "безвестными" людскими слезами, а вид "бедного нищего", бредущего в летний зной вдоль решетки недоступного для него сада, вызывает по контрасту образ "гостеприимной сени" деревьев и "росистой пыли" фонтана, наводит на мысль о человеческом одиночестве, человеческой отверженности.
Жизнь человека в представлении Тютчева всегда "борьба", "бой", "подвиг". Эта борьба часто "отчаянна" и "безнадежна", бой "жесток" и "неравен". Однако потому – то и велик подвиг "непреклонных сердец", что они гибнут, не одолев "рока", но внутренно устояв перед ним. В самой гибели их таится для поэта жизнеутверждающее начало ("Два голоса").
Мотив жизни – борьбы с большой трагической силой раскрывается и в любовной лирике Тютчева, через которую проходит ярко индивидуализированный и глубоко человечный образ женщины, "Так пламенно, так горячо любившей// Наперекор и людям и судьбе". Образ этот намечается еще в ранних стихах Тютчева. Человечность, дышащая в стихах Тютчева и находящая в них различные формы художественного воплощения, находится в явном противоречии с представлением о нем как о крайнем индивидуалисте, замыкавшемся в своем внутреннем мире. Стремление уйти от "бесчувственной толпы", от "бессмысленного народа", которое порою испытывал поэт, отнюдь не свидетельствовало о пренебрежении или презрении его к человеку. "Все пошлое и ложное" в людях, "бессмертная пошлость", стирающая в человеке человеческое, – вот что было неприемлемо для Тютчева и от чего подчас он отгораживался в своем молчаливом одиночестве ("Silentium!", "Душа моя, Элизиум теней…").
Невольно вспоминается то, что писал в своей статье о Тютчеве Фет: "Два года тому назад, в тихую осеннюю ночь, стоял я в темном переходе Колизея и смотрел в одно из оконных отверстий на звездное небо. Крупные звезды пристально и лучезарно глядели мне в глаза, и по мере того как я всматривался в тонкую синеву, другие звезды выступали передо мною и глядели на меня так же таинственно и так же красноречиво, как и первые. За ними мерцали во глубине еще тончайшие блестки и мало – помалу всплывали в свою очередь. Ограниченные темными массами стен, глаза мои видели только небольшую часть неба, но я чувствовал, что оно необъятно и что нет конца его красоте. С подобными же ощущениями раскрываю стихотворения Ф. Тютчева".
Действительно, несмотря на близость между собою отдельных стихотворений Тютчева, исключительная насыщенность мыслью и совершенство ее художественного выражения делают книгу его стихов одним из замечательнейших явлений русской поэзии.
Тонкий мастер, Тютчев не стремится блеснуть внешними эффектами и изысканностью формы.
Стихотворение "Последняя любовь", придают ему тем большую ритмическую выразительность, что она находится в полном соответствии с содержанием:
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!…О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
Поэзия Тютчева, как и многие другие выдающиеся литературные явления прошлого, далеко не сразу получила всеобщее признание. "О Тютчеве не спорят, – заявлял Тургенев, – кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии"
Самая запальчивость этого заявления уже была свидетельством того, что о Тютчеве спорили. В высшей степени интересно признание Л. Толстого: "Когда – то Тургенев, Некрасов и К – едва могли уговорить меня прочесть Тютчева. Но зато, когда я прочел, то просто обмер от величины его творческого таланта…"
Внутренне ближе других Тютчеву был только крупнейший поэт дореволюционной России – Александр Блок. Ему, как и Тютчеву, свойственна была "безумная любовь" к жизни наряду с трагическим восприятием реальной действительности, "неотступное чувство катастрофы", вызванное ощущением непрочности и обреченности старого мира, постоянная "внутренняя тревога", пронизывающая его творчество и в конечном счете обусловленная "революционными предчувствиями".
Блок утверждал, что историческая эпоха внушает поэту, способному ее чувствовать, даже "ритм и размеры стихов". Поэзия Тютчева оправдывает это тонкое замечание. Ее тревожные тона и оттенки с необыкновенной выразительностью отражают тяготение поэта не только к изображению "стихийных споров" в природе и в истории, но и к воспроизведению их ритмов.
Время, отбросив все случайное и наносное в истолковании
Тютчев протестовал против предельно абстрактной рационалистической картины мира в немецкой философии – она убивала все живое, отделяла человека от внешнего мира.
Об этом писал Гете:
"…Мне всегда хочется думать, что если одна сторона никогда не может извне добраться до духа, другая изнутри едва ли достигнет тела".
И здесь Тютчев также против антиномического разделения на тело и душу, против их противопоставления. По нему, человек часть природы, природа одушевлена человеком.
Но и глубокие сомнения обуревали его: а вдруг вместо природы – бесконечная пустота.
"Природа – сфинкс! И тем она верней
Своим искусством губит человека.
Что, может статься, никакой
От века загадки нет и не было у ней".
И здесь же о себе, вот эти безжалостные слова скорби:
"На самого себя покинут он -
Упразднен ум, и мысль осиротела.
В душе своей, как бездна, погружен,
И нет извне опоры, нет предела!"
Надо помнить, что Тютчев жил в век "отчаянных сомнений", " в наш век,, неверием больной".
Его называли эллином мифологического, трагического (гомеровского) ощущения мира. В отличие от Пушкина, который верил в разум, в пробуждающую и бунтующую природу чувств; нес в себе ощущение эпикурейское, чувственно – наслаждающее.
***
Большую часть жизни Тютчев прожил вне России, на Западе. Этот изысканный европеец одновременно был человеком глубоко ведического, исконно русского мышления с его верой в великие предначертания России. Эта вера граничила с шаманским гнозисом, магическим представлением о мире.
Не зря ведь философ Владимир Соловьев писал:
"И сам Гете не захватил, быть может так глубоко, как наш поэт темный корень мирового бытия"
Тютчев видел мир и природу порой недобрыми, злыми – "угрюмый тусклый огонь желания":
"…Та жизнь, – увы! – что в нас тогда текла,
Та злая жизнь, с ее мятежным жаром,
Через порог заветный перешла?"
Тютчев видел в душе человека постоянный поединок, причем, роковой поединок страстей:
"О как убийственно мы любим,
Любовь, любовь – гласит предание -
Союз души с душой родной…
И роковое их слияние, и роковое сочетание -
И поединок роковой"
Важная тема поэзии Тютчев связь человеческой мысли и природы. Мысль, ее сила и ее слабость – вот что беспокоит поэта, ведет к глубоким раздумьям.
Фет назвал Тютчева "поэтом мысли", а Лев Толстой – " глубоко настоящий – умный старик".
Однако, будучи в действительности человеком острого ума, Тютчев сомневался в мощи человеческой мысли, в ее безмерности.
По Тютчеву, человек - это "мыслящий тростник", который только ропщет. Жизнь осмысленного человека представлялась ему " как подстреленная птица, подняться хочет и не может". Мысль человека подобна фонтану, рвущемуся вверх, но какая -то "длань незримо – роковая" ниспровергает вниз. Как в легенде о "Летучем голландце" – пристать к берегу хочет, но не может. Он пишет:
"Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай"
Тютчев хочет постоянно проникать в бессознательное, туда, где "непонятные муки", но для него – "понятный сердцу язык". Он иррационален. Он не верит в слово, считая " мысль изреченная есть неправда, ложь".
Мыслящий человек – начало дисгармонирующее, он чужд все природе. Горестно восклицает поэт:
"О, нашей мысли обольщение,
Ты, человеческое я".
Он считает личность категорией драматической и страдающей, потому что она чужда по своей сути природной гармонии:
"Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем".
В мире все таинственно и все неисповедимо, человек не в силах сам сознательно расположить любовь природы, добиться признания среды:
"Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовется -
И на сочувствие дается,
Как нам дается благодать".
И вместе с тем Тютчев парадоксально диалектичен. Он защищает человека, который не сдается, борется с роком, бессознательным, с темной стихией земли:
"Мужайтесь, о други,
Боритесь прилежно".
Он понимает, что отрицание мысли приводит к безумию. Его тезис – пусть мысль иногда слаба, но не безумьем же ее заменить, бессознательным. Одновременно с неприязнью к мысли он любить ее, любить мысль.
Сам он, по его выражению, жил, " у мысли стоя на часах". Не как охранник, а как сопровождающий экскорт:
"Мы …не арестантский, а почетный
При ней держали караул".
Сотканный из противоречий, поэт неожиданно прославляет мысль и личность:
"Счастлив наш век, кому победа
Далась не кровью, а умом -
Счастлив тот, кто точку Архимеда
Умел сыскать в самом себе".
По Тютчеву, человек характерен тем, что мыслит, думает – " Рассеян, дик иль полон тайных дум…"
Он был одним из дерзновенных и острейших умов той эпохи – выдающейся, преобладающею стихией в Тютчеве была мысль.
Он выжил после апоплексического удара. Когда оправился, по словам Аксакова, " первым делом его… было ощупать свой ум. Жить для него означало мыслить, и с первым, еще слабым возвратом сил, его мысль задвигалась, заиграла и засверкала, как бы тешась своей живучестью".
И здесь же он предупреждает против безмерного доверия к человеку, человеческой мысли, к мысли сформированной; он, выделяя, заостряя, требует предельного внимания к высказанной мысли, он не доверяет высказанной мысли: "Мысль изреченная есть ложь". Считает, что причина трагедии человека, его безмерных страданий именно в обольшении мыслью.
По Тютчеву, именно мысль является источником несчастий; он подозревал мысль в том, что она вводит человека в соблазн: алчность, леность, вялость, всевластие.
И даже свои взгляды на Россию он растворял в этом океане стихийной жизни. Считая Запад демонически гордым, безмерно рационалистическим, с гипертрофированным индивидуальным "Я", в России он видел другое значение – эмоциональное, "душевное":
"Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить;
У ней особенная стать -
В Россию можно только верить".
Не понимает " гордый взгляд иноплеменный", что сквозить и тайно светит" в " наготе… смиренной" России.
Тютчев считает, что некогда цветущая западная цивилизация пропитана смертельным ядом – таинственным Злом. Запад он выражает через метафору "Рим". Рим – это историко – философский символ западной государственности, власти, рационализма:
"Люблю сей божий гнев!
Люблю сие, незримо во все разлитое
Таинственное Зло -
В цветах, в источнике прозрачном,
Как стекло,
И в радужных лучах,
И самом небе Рима".
Он говорит о себе, как " Римской лжи суровый обличитель", называет Запад " в цепях юродствующий Рим". Запад кажется поэту адом: "Кровь льется через край, и Запад тонет в ней".
Тютчев пишет о Западе: "Цивилизация, убивающая себя собственными руками", и "Запад исчезает, все рушится, все гибнет". В Европе развилось "высокомерие ума".
Он считает Запад противником России, противником сильным и беспощадным. Он пишет: "Европа Карла Великого очутилась лицом к лицу с Европой Петра".
Категорически настаивает, что Россия есть самостоятельный и жизнестойкий организм. Он пишет: " Истинный защитник России – история, ею в течение трех столетий неустанно решаются в пользу России все испытания, которым подвергает она свою таинственную судьбу".
Почти по – гоголевски восклицает он: "Что такое Россия? Каков смысл ее существования, ее исторический закон? Откуда он взялась? Куда стремится? Что выражает собой?"
По – державински, по – пушкински он упоен мощью страны: "От Нила до Невы, от Эльбы до Китая – от Волги по Ефрат, от Ганга до Дуная… Вот царство русское".
Парадоксальность Тютчева и в том, что он, сторонник православной Русской империи, всю жизнь прожил за границей, увезенный из России еще мальчиком. Он почти всегда говорил и писал по – французски, и был, по выражению Аксакова " чистокровное порождение европеизма", как личность, он вызревал в недрах горделивой Европы.
Гейне считал " юного русского дипломата" "лучшим из своих мюнхенских друзей".
Глядя на Россию издалека, через пелену гнусно – извращенных порождений о исторической немощи России, становится крайним славянофилом, неистовым защитником Русской империи. Возникло необычное мировоззренческое явление, впоследствии названное как "иррациональный патриотизм Тютчева с его "слепой верой".
Почти превратившийся в иностранца, живя постоянно за пределами Родины, "мундирный" дипломат, сановник, он стал, в силу генетических, природных своих начал, защитником "идеи России", горячим сторонником ее права среди других государственных организмов, агрессивно теснящих ее со всех сторон. Он – один из создателей идеи Своеобразия России, ее Непохожести ни на кого.
Одинокий мыслитель, архаичный в своем консерватизме, тем не менее он понимает вред застоя, обозначая его метафорой "зима железная". Он предупреждает стареющих сановников России, правительство, от негодования по поводу будоражущего, бунтующего нового и молодого:
"Спаси тогда, нас добрый гений…
От чувства затаенной злости
На обновляющийся мир"
Он просит это новое и молодое не забыть "предназначенье крыл", тем самым не утерять способность полета:
"И вот благое провиденье
С цепи спустило сорванца,
Чтоб крыл своих предназначенья
Не позабыть им до конца"
Одинокий мыслитель, природный созерцатель, Тютчев подчас ставил знак равенства между мощью государственности и силой народной: " Судьба России уподобляется кораблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа е может быть сдвинут с места, и лишь только одна приливающая волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить".
Нельзя не отметить тот факт, что вся русская литература была в тесном мундире сановника.
Пушкин в мундире лицеиста, чиновника и камер – юнкера,
Державин в мундире солдата и министра.
Лермонтов, Толстой, Достоевский, Батюшков, Чаадаев в офицерских мундирах.
Грибоедов, Тютчев были в мундире дипломата.
Несоизмеримая контрастность: дипломат… и поэт, воспеватель стихии свободы, так стесненной и гнетущей государством. Но ведь еще в Библии сказано: "Дух веет, где хочет"
Поэт любил силу, мощь, величие – будь то природа, вселенная, государственность. И в этом смысле он истинный сил классицизма, он благоговел перед общим смыслом мироздания. От того качество тютчевской лирики – сродни державинскому стилю, такое же высокое, торжественное, восхваляющее: