Все это было очень грустно. Какие-то организации вроде Земского союза, пытались что-то делать, устраивая бесплатные столовки и ночлежки, но за недостатком средств учреждения эти дышали на ладан.
И все-таки все как-то жили. Около тех, кто ел пироги, как всегда, питались крохами голодные. Голодных, конечно, было больше, чем сытых, но и сытых было немало. Предприимчивые купцы возили что-то в Батум, нагружали пароходы, возвращались и снова куда-то везли. Потом, когда возить уже было нельзя, "загоняли" пароходы, часто им не принадлежавшие, и долго еще жили на эти деньги.
Первое время какой-то микроб "беспечности" носился в воздухе. Думалось - все поправится, скоро вернемся на родину. Сделки, барыши, деловые знакомства - все это "вспрыскивалось" по-старинному - шампанским, отмечалось кутежами, швырянием денег.
Главный заработок был от иностранцев. Им очень нравилось все русское. Начиная от русских женщин, капризных и избалованных, которые требовали к себе большого внимания, и кончая русской музыкой и русской кухней. Грубоватые американцы, суховатые снобы-англичане, пылкие и ревнивые итальянцы, веселые и самоуверенные французы - все совершенно менялись под "благотворным" влиянием русских женщин. "Переделывали" они их изумительно - русские женщины любят "переделывать" мужчин! Для иностранцев "условия" были довольно трудные. Но чего не перетерпишь ради любимой женщины!
Помню, был у меня один приятель француз. Человек довольно неглупый, молодой, богатый и веселый. Подружились мы с ним потому, что он обожал все русское.
- Гастон, - спросил я его однажды, - вот вы так любите все русское. Почему бы вам не жениться на русской?
Он серьезно посмотрел мне в глаза. Потом улыбнулся.
- Видите ли, мой дорогой друг, - раздумчиво начал он, - для того чтобы жениться на русской, надо сперва выкупить все ее ломбардные квитанции. А если у нее их нет, то - ее подруги. Раз! Потом - выписать всю семью из Советской России. Два! Потом купить ее мужу такси или дать отступного тысяч двадцать. Три! Потом заплатить за право учения ее сына в Белграде, потому что за него уже три года не плачено. Четыре! Потом положить на ее имя деньги в банк. Пять! Потом купить ей апартаменты. Шесть. Машину. Семь! Меха. Восемь. Драгоценности. Девять! и т. д. А шофером надо взять обязательно русского, потому что он бывший князь. И такой милый. И большевики у него отняли все-все, кроме чести, конечно. После этого она вам скажет: "Я вас пока еще не люблю. Но с годами я к вам привыкну!" И вот, - вдохновенно продолжал Гастон, - когда она к вам, наконец, почти уже привыкла, вы застаете ее… со своим шофером! Оказывается, что они давно уже любят друг друга, и, понятно, вы для нее нуль. Вы - иностранец, "чужой". И к тому же - хам, как они говорят. А он все-таки "бывший князь". И танцует лучше вас. И выше вас ростом. - Гастон расхохотался. - Ну, остальное вам ясно. Скандал. Развод. На суде она обязательно вам скажет: "Ты владел моим телом, но душой не владел!" Зато ваш шофер имел и то и другое. Согласитесь, что это комплике (сложно), мой друг!
Шарж был ядовитый. Но в общем довольно верный. И тем не менее женщины все-таки побеждали.
Они выходили замуж за кого угодно, начиная от самых "больших" особ первого класса и кончая самыми маленькими.
А турки вообще от них потеряли головы. Наши голубоглазые, светловолосые красавицы для них, привыкших к своим смуглым восточным повелительницам, показались ангелами, райскими гуриями, женщинами с другой планеты. Разводы сыпались, как из рога изобилия. Мужья получали "отступного" и уезжали искать счастья - кто в Варну, кто в Прагу, кто куда, а жены делались "магометанскими леди" и наряжались иногда в восточные одежды, которые носили не без шика.
Турецкие жены забили тревогу. Собрав много тысяч подписей, они подали петицию коменданту Константинополя полковнику Максвельду, в которой наивно жаловались на измены мужей, подчеркивали опасность, угрожающую их семейному очагу, и требовали… выселения всех русских женщин из Турции! Не знаю, какой ответ дал им комендант, но факт остается фактом.
А пугаться было чего. Константинополь был буквально переполнен молодыми и хорошенькими женщинами. Военная молодежь из белых армий где-то в Крыму, в Ростове, Екатеринодаре переженилась "с перепугу" на молодых девчонках и привезла их с собой, надеясь на знаменитый русский "авось". Девчонки сразу освоились и как-то внезапно, точно по уговору, оказались все дочерьми генералов, полковников, губернаторов и миллионеров. Иностранцам они рассказывали о себе чудеса. Те слушали их, разинув рты, и лезли из кожи. Мужья сердились, но терпели, "Главой в доме" была жена. Сменив военную форму на штатское, мужчины чувствовали себя как-то неуверенно. Имея много свободного времени, они ревновали своих жен, тяготились создавшимся положением или, наоборот, спокойно мирились с ним и от скуки целыми днями торчали в бильярдных.
Я пел в "Черной розе". Конечно, не свои вещи, которых иностранцы не понимали из-за незнания русского языка, а преимущественно цыганские. Веселые, с припевами, в такт которым они пристукивали, прищелкивали и раскачивались. Это им нравилось. Почти ежевечерне по телефону заказывался стол верховному комиссару всех оккупационных войск адмиралу Бристоль. Он приезжал с женой и свитой, пил шампанское и очень любил незатейливую "Гусарскую песенку" ("Оружьем на солнце сверкая…"), которую я ему пел, искусно приправляя эту песенку всякими имитациями барабанов и военных труб.
Тратил он очень много, и мой патрон был в восторге. А за адмиралом тянулась и остальная денежная публика. Постепенно меня стали приглашать на все официальные банкеты и приемы в посольстве - я танцевал с пожилой адмиральшей и разговаривал по-французски, - английского я не знал.
Однажды адмирал пригласил меня даже обедать на свой флагманский корабль. В это время Кемаль-паша, будущий создатель Новой Турции, сидел в Анатолии, ощетинившись всеми верными ему штыками, и не обращал внимания на угрозы союзников. Американские и английские корабли блокировали Анатолийское побережье. Где-то шли какие-то переговоры, пока же остальная Турция во главе с султаном была ими изолирована.
Однажды я был приглашен в "Ильдиз-Киоск" к султану на "селямлик". Я приехал со своим оркестром и в ожидании выхода султана стоял в приемной зале дворца и разговаривал со знакомыми дипломатами. Греческий атташе Псилари объяснял мне, как надо заводить роман с турчанками, чтобы не повредить их репутации. Я слушал и смотрел в окно: до приема султан должен был по ритуалу посетить мечеть.
Мечеть находилась тут же, в ограде дворца, и скоро показалось его ландо, запряженное шестеркой белых лошадей. Султан в блестящем, расшитом золотом мундире, с лентой и орденами, сидел один, а по бокам от его коляски в полных парадных одеяниях и также при всех орденах и регалиях бежали его министры, положив руку на крыло экипажа. Полюбовавшись парадом, я отошел от окна. Вечером, после приема, вдоволь напевшись, я получил от султана в подарок ящик его личных сигарет из чудесного турецкого табака с длинными картонными мундштуками, украшенными султанской эмблемой.
В числе наполнивших город соотечественников, к моему изумлению, оказался и Слащев. Он поселился где-то в Галате с маленькой кучкой людей, оставшихся с ним до конца. В числе их была и "знаменитая" Лида. Мы встретились. Вернее, я сам разыскал его. Слащев жил в маленьком грязноватом домике, где-то у черта на куличках. Он еще больше побелел и осунулся. Лицо у него было усталое. Темперамент куда-то исчез. Кокаин стоил дорого, и, лишенный его, он утих и постарел сразу на десять лет.
Разговор вертелся вокруг одной темы: о Врангеле.
У Слащева была смертельная, неизлечимая ненависть к этому человеку. Он говорил долго и яростно о каких-то приказах - своих и его, ссылался на окружающих, грозил, издевался над германским происхождением Врангеля, кричал, что Россию продали немцам, и упорно сводил счеты с другими белыми генералами. Трудно было понять что-нибудь в этом потоке бешенства. Всем своим новым, "штатским" видом Слащев напоминал мне больную птицу, попавшую в клетку. Адъютанты молчали, потихоньку перестригаясь из "львов" в "пуделей" и подумывая о новом хозяине. Как ни странно, но о "красных" Слащев ничего не говорил. По-видимому, он уже "что-то понял".
Встретив в городе турка, которого я знал по России, - некоего Нуридин-бея (он был дипломатом в Петрограде и говорил по-русски), я рассказал ему о Слащеве и о том, что тот нуждается. Нуридин-бей предложил посылать ему хлеб на всю братию (у него была своя булочная) и обеды из нашего ресторана "Черная роза", открытого этим турком.
Я аккуратно посылал Слащеву еду. Так продолжалось с полгода. Потом я потерял его из виду.
Еще через год я у шел из "Черной розы" и пел уже в загородном саду "Стэлла". Хозяином его был знаменитый русский негр Федор Федорович Томас, бывший хозяин московского варьете "Максим".
Однажды вечером в "Стэллу" приехал Слащев. Он был с компанией неизвестных мне лиц, много пил и молчал. После пения я подошел к нему. Он обрадованно, но грустно улыбнулся. Его лицо изменилось до неузнаваемости. Это уже не был "белый генерал", "герой Перекопа", как его величали, "трагический Пьеро" разбитой армии, - это был грустный, усталый и старый человек.
Слащев предложил мне вина.
- А ты ведь действительно "что-то знаешь!" - вдруг раздумчиво сказал он. - Но и ты ошибся! Как я! Мы все ошиблись! Ужасно, непоправимо, непростительно ошиблись! Мы проглядели самое главное! Мы не имеем права жить!
Он взял в руку деревянную палочку-размешалку, которую подают к шампанскому, и сломал ее. Его лицо скривилось в мучительной гримасе.
Мы молчали. Говорить при посторонних было неудобно.
- Хочешь послушать моего совета? - спросил он. - Возвращайся в Россию!
Я молча кивнул головой. Увы, я это понял, едва ступив на берег Турции. Но поправить мою мальчишескую ошибку я уже не мог.
Через несколько дней я узнал, что Слащев уехал в Советскую Россию, а еще через два года из газет мне стало известно, что его убил на улице рабочий, брат одного из тех, которых он повесил в Джанкое.
Так окончилась жизнь этого странного и страшного человека.
До сих пор не понимаю: откуда у меня набралось столько смелости, чтобы, не зная толком ни одного иностранного языка, в двадцать пять лет, будучи капризным, избалованным русским актером, неврастеником, совершенно неприспособленным к жизни, без всякого жизненного опыта, без денег и даже без веры в себя, - так необдуманно покинуть родину. Сесть на пароход и уехать в чужую страну. Что меня толкнуло на это?
Задавая себе этот вопрос спустя десятки лет, я все еще не мог найти в своей душе искреннего и честного ответа.
Я ненавидел советскую власть? О нет! Советская власть мне ничего дурного не сделала.
Я был приверженцем какого-нибудь иного строя? Тоже нет. Убеждений у меня никаких в то время не было. Но тогда что же случилось? Что заставило меня уехать? Почему я оторвался от той земли, за которую готов был теперь с радостью отдать свою жизнь, если бы это было нужно?
Очевидно, это была просто глупость! Юношеская беспечность. Может быть, страсть к приключениям, путешествиям, к новому, еще неизведанному? Не знаю.
Так или иначе - я оказался в Турции…
Начиная с Константинополя и кончая Шанхаем, я прожил длинную и не очень веселую жизнь эмигранта, человека без родины.
Я много видел, многому научился. Может быть, у себя дома, поставленный в благоприятные условия существования - искусство у нас очень поощряется и очень бережно культивируется, - я бы не дошел до такой остроты чувств, до такого понимания чужого горя, до такой "человечности", какую мне дали годы скитаний.
Говорят, душа художника должна пройти по всем мукам. Моя душа прошла по многим из них. Сколько унижений, сколько обид, сколько ударов по самолюбию, сколько грубости, хамства натерпелся я за эти годы!
Сколько проглоченных обид! Сколько пропущенных безмолвно оскорблений родины!
Это была расплата. Расплата за то, что когда-то я посмел забыть о ней. За то, что в тяжелые для родины дни, в годы борьбы и испытаний я ушел от нее. Оторвался от ее берегов.
Галиполи
Галиполи в переводе с греческого - "город красоты". Трудно было себе представить, почему турки назвали так пустынное, выжженное солнцем место. Наши солдаты называли его "Голополе", и это название больше подходило. Солнце. Синие горы вокруг. Жара. Раскаленный камень. Ящерицы. Очень мало зелени. Так выглядел Галиполи, когда из черных закопченных транспортов в него высадилась тридцатитысячная армия усталых, разочарованных, отвоевавших людей, людей без родины, без будущего и даже без настоящего.
Когда-то здесь стояли шатры крестоносцев. Белые перья рыцарских шлемов развевались по ветру. Здесь был рынок, где продавали рабынь. Когда-то разъяренный Ксеркс приказал здесь высечь цепями Геллеспонт. Потом все смывающий ветер истории начисто выдул отсюда все признаки прошлого. Несколько землетрясений… И только забытые турецкие могилы - серые камни в белых тюрбанах - скучно молчат на серо-желтом фоне. А вокруг море и море…
Для русского лагеря отвели место на земле какого-то турецкого полковника. Называлось оно "Долиной роз и смерти", потому что хотя над речкой, в расселинах гор, рос мелкий шиповник, но москиты, скорпионы и змеи подстерегали здесь человека на каждом шагу.
Вот на этом-то голом месте в очень короткое время вырос белый полотняный город. Почти год прожила там армия, зализывая раны. Отмылась, отчистилась от вшей, от дизентерии. Кутепов завел строгую дисциплину, видя в ней единственное спасение. За малейший проступок сажал на гауптвахту. Он хотел спасти армию во что бы то ни стало, спасти самое сердце "белой идеи", но идеи уже не было. Идея угасла еще там, в России. Кому нужны были, кому были дороги интересы белой армии, кроме нее самой?! Никто даже не вспоминал о ней. Спекулянты нажились, интеллигенция стремилась к центрам - в Париж, Берлин, Лондон. Молодежь просилась в Америку, в Бразилию, Аргентину - куда угодно, лишь бы вырваться отсюда и начать новую жизнь.
"Союзники" помогали слабо. Кроме консервов да кое-какой одежды, от них ждать было нечего. Жили впроголодь. Вначале солдаты даже просили милостыню. Французы запретили им ловить рыбу. От селитры, которая была в консервах, у многих на теле начали появляться какие-то язвы. Подкармливал немножко женщин и детей Земсоюз. Днем проходили ученья, маршировали, занимались, как полагается. В юнкерском училище юнкерам читали лекции. Россия жива, Россия будет. И надо ей служить. Все равно что здесь или в Африке. Сторожили знамена. Тосковали по родине. Мечтали о походе на Константинополь… Захватить суда и поплыть в Россию. Восемь офицеров застрелились от тоски. Два генерала сидели в приморском кафе - пили. Увидели на рейде маленький истребитель, схватили наганы и, как обезумевшие, бросились в воду. Доплыть, захватить истребитель и - в Россию!.. В воде отрезвились, подобрал их русский катер.
Когда по всему миру русские эмигранты впали в истерику, когда их "политики" стали делать ставку на "эволюцию большевизма", на "крестьянские восстания", "голод", когда "Общее дело" заявляло, что через две недели начнется поголовное бегство комиссаров из Кремля, сухопарые, очкастые галиполийские лекторы, загибая тощие пальцы, говорили: "Не верьте! Все это истерика или выдумка. Не сегодня и не завтра придет спасение. Не верьте политиканам. Они ослепли в политической мгле. Это самообман, а правда - проста. Мы одни. Мы полузабыты, и мы должны крепить свой дух".
Все эти белые мальчики верили в свой подвиг. Они думали, что приносят свои жизни на алтарь родины - для ее счастья, ее спасения. Белые воевали за старое, за прошлое. Красные воевали за новое, за будущее. Русский народ пошел за теми, кто дал ему настоящее счастье на земле, перестроил его психологию, весь его внутренний мир, всю его сущность.
…На рейде время от времени появлялся старый закоптелый пароход "Рашид-паша", который ходил в Одессу и мог увезти на родину. И долго смотрели на него люди в белых рубашках, и тысячи мыслей о том, как бежать, как вырваться, как вернуться, рождались в их головах. И бессильно умирали. Возврата не было.
Армию продвигали на Балканы.
Отъезд из Турции
В зеленой гуще деревьев и пальм в Бебеке, где стояли белые турецкие виллы, увитые снизу доверху огромными чайными желтыми розами, пели соловьи. А в "Пти-Шане" пели шансонетки. Балетмейстер Виктор Зимин ставил "Шахерезаду". В "Стэлле", в саду у нашего московского негра Томаса, играли русские музыканты, танцевали русские балерины, русские дамы пленяли сердца американцев, англичан и французов. Все шло как по маслу. Но деньги кончались.
Те, кто "устроился", так или иначе еще существовали, остальные, истратив все и продав все "фамильные драгоценности", невольно вынуждены были как-то устраивать свою дальнейшую судьбу. Опять началась беготня за визами. Кое-куда их еще давали. "Интеллигенцию" принимали чехи. Туда двинулись профессора, писатели, журналисты. Желающих "сесть на землю" звали в Аргентину. Туда стремилось казачество. Люди со средствами уезжали во Францию, в Париж. Эмиграция рассасывалась.
Турецкое правительство, слегка опомнившись от своих собственных переживаний, подбодренное независимым положением неукротимого Кемаль-паши, потихоньку приходило в себя. На эмиграции это отразилось довольно чувствительно. Появился ряд декретов, сильно ограничивших свободу и даже пребывание русских в Турции.
Нужно было куда-то "бежать" дальше. Я стал думать о своей дальнейшей судьбе. Тут передо мной возникли два основных вопроса: куда ехать и с какими документами? Был еще и третий вопрос: с какими средствами?
Того, что я зарабатывал пением, хватало на жизнь, но и только. А пароходные билеты до любой страны стоили сотни лир. Но, очевидно, судьба думала обо мне. Вскоре возле меня стал вертеться маленький юркий "театральный человечек" - русский грек, некий Кирьяков. У него родилась "идея" повезти меня в Румынию, главным образом в Бессарабию, где было коренное русское население и где можно было на мне "заработать". Выбирать мне не приходилось. Я искренне обрадовался этому предложению и стал готовиться к отъезду. Вскоре у меня появился греческий паспорт, купленный Кирьяковым за сто лир на имя греческого подданного, рожденного в городе Киеве, Александра Вертидиса (так переделал мою фамилию предприимчивый Кирьяков для большего сходства с Грецией). О родителях было сказано, что отец из Афин, а мать - с Украины. В общем получался недурной "коктейль".
С благодарностью вспоминал я потом об этом человеке. Что бы я делал, если б не он? И не только в тот момент, но и в дальнейшем. Как-никак, но с этим "паспортом" я объехал чуть не полсвета, минуя все эмигрантские затруднения.
На прощанье симпатичный чиновник, продавший мне этот паспорт, сказал:
- Можете ездить по всему свету, только старайтесь никогда не попадать в Грецию, а то у вас его моментально отберут!
Этот завет я помнил всю жизнь. Вероятно, поэтому я так и не видел Греции!
Постепенно закрывались рестораны, прижатые новыми правилами. Прикрывались игорные дома и лото-клубы, сворачивались магазины, лопались дутые предприятия, отбирались пароходы.
Правительство султана висело на волоске, а Кемаль рычал, как разъяренный тигр на мирно отдыхавших "победителей" и не давал им покоя. Приходилось "сматывать удочки".