…Ну что, начнём, "помолясь", Па-ашка! - Валентина специально "спела" его имя и выстрелила глазами. В "яблочко" она попадала легко…
Вспомнив крестное знамение Захарыча в больнице, и решив, что так у цирковых принято, Пашка честно ответил, что молиться он не умеет. Хохот Валентины не умолкал несколько минут…
- Какой же ты!.. О-ох-х… - она смахнула невольные слёзы. - Ладно, начнём без заутрени и литургии.
Павлик в очередной раз толком ничего не понял, но переспрашивать не стал. У него и так закружилась голова, и стало невыносимо жарко - Валентина придвинула свой стул вплотную к нему и села бок о бок. Её бедро касалось бедра Пашки и казалось жжёт его, как если бы туда плеснули кипятком.
- Ну, давай проверим что ты знаешь, чего нет. Что такое "неизвестные" в математике ты, надеюсь, в курсе? Ну там - "x", "y"… - Валентина стала рисовать на чистом листе Пашкиной тетради латинские математические символы.
Пашка неожиданно для себя нервно хохотнул. Он вдруг вспомнил, как в его вечерней школе взрослые дядьки отреагировали на эти буквы, когда молоденькая учительница математики стала писать их на доске. Последняя буква "z" явно разочаровала - привычное знакомое слово из трёх букв не получилось. Но комментариев и зубоскальства на том уроке было много, что довело учительницу до слёз…
- Ты чего? - Глаза Валентины непонимающе посмотрели на Пашку.
- Ничего, так, извини, пожалуйста!..
- Ладно, покажи чего вам задали, а я соображу в чём твои проблемы.
Пашка полистал алгебру, показал нерешённые примеры, рассказал, заикаясь от непрекращающегося мандража, где и чего не понимает. Валя стала неторопливо объяснять, обдавая Пашку волной нежных пьянящих духов и теплом своего жгущего бедра.
Пашка кивал, ничего не слыша и не понимая. В нём бродили какие-то токи, блокирующие слух и сознание. Он то "включался" в процесс обучения, то проваливался в пучину мечтаний, незнакомых до селе желаний, помыслов и грёз…
- Э-э, маэстро! - Валентина медленно провела лакированными ноготками по щеке Пашки - Вы тут?..
Пашка вздрогнул от нежного прикосновения и мгновенно появившихся мурашек, которые набросились на него словно лесные муравьи, атакующие противника.
Валентина задержала на нём свой "слепой", без зрачков, кошачий взгляд. Её лицо освещало солнце, которое сместилось правее. На влажных, чуть приоткрытых, и слегка тронутых губной помадой губах играла загадочная улыбка.
Пашка почувствовал себя маленькой серой мышкой, зажатой в угол.
Валентина потянулась к нему своим лицом. Запах тонких духов ударил в его лёгкие. Он закрыл глаза, сваливаясь с качелей в бездну и полетел…
В дверь постучали.
- По-шёл вон, "Мухомор"! - ровным, без эмоций, голосом послала Валентина стучавшего.
- Валя! Это я! - раздался из-за двери голос.
Когти кошки разжались, но теперь отверзлись пружинные погибельные ворота мышеловки. Пашку выбросило из сладостного наркоза "бездны", как вылетают струи гейзера из бушующих недр…
Щёлкнули обороты ключа, замок хрустнул старыми суставами.
На пороге стоял Виктор Петрович.
- Пап, извини, думала опять Рыжов - достал! - Валентина несколько смущённо объяснила свои слова. С отцом они были в очень доверительных и дружеских отношениях. - Позавтракаешь?
- Нет, спасибо, уже ел. - отец внимательно посмотрел на Пашку, открытый учебник и чуть исписанную тетрадь.
- Что, Ромео, грызёшь гранит науки? Ну-ну, молодец! - он обратился к Валентине:
- Пойду на переговорный, позвоню в Питер. С мамой поговорить не хочешь?
- В другой раз, пап, сейчас вот - занимаемся!
Виктор Петрович ещё раз сказал своё: "ну-ну!", пожелал удачи и закрыл за собой дверь.
- Так, неделя началась со звонков. На прошлой звонил маме трижды. Затосковал мой батенька, затосковал - верный признак! - Валя вздохнула, и вновь стала простой и домашней.
Дальше с учёбой как-то не клеилось. Солнце зашло за край гостиницы, в комнате Валентины стало немного темнее. Осень - она и есть осень…
Пашка несколько сумбурно прощался, не поднимая глаз. Уже в дверях споткнулся о смеющийся взгляд Валентины, которая крепко взяв его за руку, "по-товарищески" поцеловала в щёку - словно ожгла, и на прощание "пропела":
- Па-ашка! Какой же ты ещё… ребёнок!..
Глава двадцать пятая
- Эдуард Андреевич! К вам посетитель, с киностудии! - секретарша приоткрыла дверь в кабинет к директору цирка.
- Для них я занят! Всегда! - буркнул сидевший за столом.
- И для меня тоже? - из-за плеча секретарши выглянул довольно известный в стране кинорежиссёр, с которым они частенько встречались на городских худсоветах в управлении культуры. Такому человеку отказывать было рисковано.
- Входите, чего уж там, коль пришли. - не очень радостным голосом поприветствовал директор коллегу по "культурному фронту". - Ниночка, кофе гостю!..
Директор догадался о цели визита "киношника"…
Накануне в цирке разгорелся конфликт.
Все сразу сообразили, что после того памятного худсовета в начале гастролей, директор, оказывается, ждал часа, чтобы "сравнять счёт". И сделать это ему надо было так, чтобы всё выглядело, как нарушение трудовой дисциплины Смыковым. На "пьянке" и "аморалке" того подловить было невозможно, тут действовать надо было "тоньше"…
В цирке повесили объявление, что тогда-то и тогда-то состоится шефское представление с выездом на местное предприятие к передовикам производства. Едут: те-то и те-то. В конце перечисленных фамилий заслуженных артистов и народных, "почётно", крупными буквами было написано, что особо ждут труженики известного артиста цирка и кино клоуна Анатолия Смыков.
Директор знал, что делает: во-первых, он тут же противопоставляет эту "дутую звезду" экрана и манежа своим не менее известным сотоварищам, а это прямой путь к скандалам и пр. "Посмотрим на их закулисную солидарность!.." Во-вторых, Смыков в это время на съёмочной площадке…
Конечно же, состоялся очередной "принципиальный" разговор в кабинете директора на повышенных тонах, где звучали "высокие слова" и "политические мотивы". Смыков, чтобы не сорвать график съёмок, естественно, вынужден был отказаться от выездного представления. Директор пригрозил дальнейшими "неприятностями"…
В назначенный день группа артистов выехала на подшефное предприятие в рамках программы "Союз искусства и труда". Вместо Смыкова директор заведомо пригласил театральную клоунскую группу "Арлекины XX века", на спектакле которых он накануне побывал. Те принимали участие в творческом конкурсе, где директор цирка был председателем жюри. Там ему и пришла на ум эта "гениальная идея"…
Мода на клоунские театры появилась стремительно. Они стали создаваться по стране всюду и массово.
"Арлекины XX века" были из их числа. Четверо молодых ребят густо мазали гримом лица, как это делали когда-то на Западе, работали длинные репризы, где события развивались чисто по-театральному - неторопливо и самодостаточно. На сцене они имели шумный успех, в городе их начинали потихоньку узнавать.
На шефском представлении работать пришлось на импровизированной сцене. Рабочие рукоплескали цирковым артистам. "Арлекинам" же устороили настоящую овацию - подмостки для тех были родной стихией. Директор был вне себя от радости.
- Видите какой успех? - сиял директор. - Не то, что ваш Смыков, который плюнул на всех вас! Вот они его и заменят на манеже с завтрашнего дня.
Александр Анатольевич, который и здесь вёл программу, попытался было возразить, мол, сцена - это не манеж, там другие законы, темпо-ритм и прочее. На манеже они "провалятся". Директор зло посмотрел снизу вверх на "А.А." и резко оборвал:
- Не учите меня! Я не первый год живу на свете! Как я сказал - так и будет! Анархию тут развели, разболтались все…
На утро был вывешен приказ о снятии Смыкова с программы, вынесении ему строгого выговора: "за срыв выездного представления, политическую безграмотность, неуважение к труженикам подшефного предприятия, невыполнение планов и рекомендаций нашей партии", и так далее и тому подобное - пунктов на десять.
На следующий день место Смыкова в программе заняли "Арлекины". Они были не в курсе ситуации и с готовностью согласились - им было любопытно поработать на цирковом манеже.
Артисты программы перешёптывались по углам. Котова материлась без всякого юмора. Все всё прекрасно понимали, но, увы, сделать ничего не могли.
Довольный директор потирал руки и напевал: "Гоп со Смыковым - это буду я!.." - чуть переиначив известную блатную песенку "Гоп со смыком". А ещё он где только мог вещал свою придуманную хохму:
- Он потерял на манеже "одиннадцатый" палец, я ему нашёл свой - "двадцать первый"!.. - Эдуард Андреевич при этом заразительно смеялся, - придумка ему казалась верхом остроумия. - Пусть сначала похудеет! А то его уже не отличить от его же свиней!..
…Директор вяло пожал руку визитёру и начал сам:
- О Смыкове и слушать не буду! Саботажник! Сорвал мне шефское, чуть не опозорил перед передовиками! Гнать таких надо из искусства - серость несознательная!
- Ну, ты уж, Эдуард Андреевич, и скажешь тоже! - Кинорежиссёр удобно сел в предложенное кресло и расстегнул кожаный плащ. - Ты же знал, что он на съёмках с утра до вечера. Мы его отпускаем только на представления. У него двадцать киносъёмочных дней! Потом, возможно, - пролонгация. Не у каждой звезды такое везение! А впереди ещё озвучание. Работы - невпроворот. Мы его специально в этот город подтянули, а ты войну затеваешь. Чего тебе неймётся?
- Во-первых, я не помню, чтобы мы с вами пили на брудершафт, поэтому давайте на "вы". Во-вторых, я в ваше хозяйство не лезу, не лезьте и вы в моё! Тоже мне, - мастера "хлопушки" и "мотора"!.. - директор принял за столом угрожающий вид, как нахохлившийся ёжик, или, скорее, - колобок.
Секретарша внесла кофе. Дымящуюся чашку она поставила перед посетителем на гостевой столик.
- На брудершафт не пили, это точно. - кинорежиссёр напряжённо, но миролюбиво улыбался. - Что ж, давайте, (он нажал на окончание в этом слове), выпьём хотя бы кофейку и поговорим спокойно.
- А я и так не нервничаю! Кофе не пью, берегу здоровье!.. Я понимаю, - если немного перефразировать великого Ленина, то: "Для вас из всех искусств важнейшим является - кино." А для меня - моё место работы!
- Простите, но это высказывание, по факту, вряд ли может принадлежать "великому Ленину", скорее не менее великому Луначарскому. - спокойно возразил гость тоном искусствоведа. В 1923 году, когда появилась эта цитата, Ленин уже, практически, ничего не мог сказать, он был парализован. Ну, разве что сидел в колясочке и об этом думал…
- Что такое? - напрягся директор, привычно почувствовав в иронии свободомыслие и крамолу. Он ещё совсем недавно заведовал в ЦК отделом пропаганды в одной из союзных республик. Там за это время здорово поднаторел в поисках "политических подоплёк" и "лохматых ведьм". По слухам, на культуру его "бросили" за какую-то провинность. Но партийная хватка осталась…
- Об этом говорят факты и исторические документы, милейший Эдуард Андреевич! - гость с аппетитом отхлебнул глоток. - Мм-м! Какой чудесный кофе! Я такого не пил! - кинорежиссёр ещё раз с видимым удовольствием отхлебнул дымящийся напиток. - Кстати, Ленин или Луначарский - неважно, они не забыли и о вас в этом высказывании.
- Обо мне? - директор, хмыкнув, недоверчиво надломил бровь.
- Представьте себе! К вашему сведению, полностью эта фраза звучит так: "До тех пор, пока народ будет полуграмотным, из всех искусств для нас важнейшими являются - кино и цирк". Это немного позже о цирке "забыли". Видите, а я помню. Так что давайте дружить!
- Ну и чего вы от меня хотите, коллега по "пролетарскому искусству"? - директор скривил лицо.
- Смыкова верните на манеж и забудем эту историю… - миролюбиво улыбнулся кинорежиссёр и протянул руку директору цирка.
- Щ-щас, всё брошу и верну! - взвился хозяин кабинета. Протянутая рука режиссёра одиноко повисла в воздухе. - Я говорю один раз: никаких Смыковых в моём цирке не будет! Закончили на этом!..
Рука кинорежиссёра медленно опустилась. Он встал, неторопливо поднёс чашку к губам.
- У тебя уже свой цирк, хм, не знал, что твоя фамилия - Чинизелли! - Он отхлебнул кофе и поставил недопитую чашку на стол директору.
- Если честно, кофе у тебя - говно! Сахара для людей не жалей!.. - Последней фразой кинорежиссёр постарался сказать больше, чем сказал. Пока директор сопел, придумывая, что ответить посетителю, уже в дверях добавил:
- Не раздувайся так - однажды лопнешь! - и подчёркнуто хлопнул дверью, снова сказав больше, чем сказал…
…Александр Анатольевич, как всегда, вёл представление, объявляя артистов, ассистируя клоунам, и, если надо, помогая в цирковых номерах…
Часто этот инспектор манежа, в отличии от других, делал короткие словесные вступления перед теми или иными номерами, иногда комментировал трюки по ходу представления, что нарушало устоявшиеся цирковые традиции. В этом было что-то от эстрадного конферанса. Делал это "А.А." деликатно, не нарушая драматургии номеров, привнося что-то домашнее, доверительное, доселе неведомое ни артистам, ни зрителям. Многим это нравилось, некоторым не очень. Всё новое всегда трудно пробивало себе дорогу. И тем не менее…
Слова и голос инспектора манежа то подчёркивали героику одного номера, то весёлость и лёгкость другого. Женщин он объявлял с теплотой и любовью, мужчин - как подобает объвлять мужчин.
Его манежные интонации не повторялись. Каждое слово зрители слышали и внимали ему, благо с дикцией и техникой речи у этого мастера было всё на высочайшем уровне.
"А.А" с одинаковым успехом носил и фрак, и смокинг. Как правило, если он надевал что-то в первом отделении, то во втором выходил в совершенно ином костюме. Высокий, статный, с красивым лицом, поднятым подбородком, он привлекал не только взгляды женщин, но и мужчинам было чему у него поучиться.
Работал он вдохновенно, с удовольствием. Его никто никогда не видел без улыбки на манеже. Александр Анатольевич, невзирая на строгость и жёсткие требования, любил создавать "микроклимат" за кулисами, чтобы все были веселы и настроены на работу. Для каждого из артистов у него всегда находилась какя-нибудь присказка, хохма или шуточная "оценка" их творчества - лишь бы те улыбались.
- Летите, голуби, летите… - напевал он тихо слова известной песни, когда полётчики шли мимо него на манеж. - Только манеж мне не засрите!.. - подбирал он новую рифму в продолжении. Полётчики прыскали и начинали сверкать белозубыми улыбками. Инспектор галантно и торжественно провожал в полёт воздушных гимнастов, приглашая красивым жестом на манеж. Те, с поклоном, проходили мимо инспектора. Руководитель номера Виктор Петрович успевал бросить:
- А ещё во фраке!..
- Лети, лети, старый перДнатый… - рука инспектора манежа, мягко доторонувшись до плеча главного "Ангела", "благословляла" того в полёт.
Не слыша "междусобойчика", когда жесты абсолютно не соответствовали "текстам", зрителям, со стороны, казалось всё очень красивым, невероятно пафосным, галантным и "высокостилевым". На это и рассчитывалось. Высшим пилотажем считалось "не расколоться"…
- Лауреат Всесоюзного конкурса артистов цирка эквилибрист на пьедестале Николай Родыгин! - Инспектор манежа опустил микрофон и повернулся к форгангу. Оттуда лёгким пружинистым шагом вышел с голым торсом атлет.
- Коля "Померанцев"! Любитель выпить и любитель танцев!.. - негромко повторил "А.А." объявление, но теперь уже только для ушей недавно "проштрафившегося" артиста, "припомнив" тому, как пару дней назад, подвыпив, он лихо отплясывал на очередном дне рождения.
Спиртному Николай всегда "проигрывал", как ни пытался его "победить". Выпивал он вроде немного, но в силу особенностей своего организма хмелел мгновенно и неожиданно для всех, и в первую очередь для себя и своей жены. Понять, что "Коля дошёл до кондиции", можно было сразу, как только тот начинал широко улыбаться и пытаться обнять первого встречного. В этом состоянии Николай был необыкновенно добр и до скандалов навязчив. Увести домой проспаться такого мужика было непросто. Это редко удавалось, пока Коля не "ломался"…
Утром он толком ничего не помнил. Всегда сильно стыдился, страдая морально и физически, в который раз клятвенно обещая себе и жене, что "больше никогда в жизни…". При этом, то и дело повторял свою сокровенную фразу: "Помира-а-ю…"
На последнем дне рождении одного из артистов программы их с Эльбрусом еле разняли. Николай стал признаваться джигиту в любви, пытаясь высказать тому восхищение как наезднику, то и дело пытаясь обнять и поцеловать. Эмоции переполняли эквилибриста, а слов как-то не хватало. Эльбрус терпел сколько мог, но когда тот поцеловал его в губы, взорвался:
- Э-э! Я тебе, что женьщина! Или голубой! Отвали!
Ответ захмелевшего Коли, который видимо хотел сделать джигиту комплимент, привёл того в бешенство:
- Нет! Ты не женщина, ты - лучше!.. - ткнул пальцем в грудь Эльбрусу Родыгин. Пока наездник топорщил в изумлении свои усищи и сжимал кулаки, Николай подумал и решил исправить сказанную двусмысленность, боясь, что его неправильно поняли:
- Нет-нет, не так! Я имел ввиду… ты хуже!..
Для принявшему порцию спиртного кавказца всё сказанное Родыгиным стало "бикфордовым шнуром", и если бы не старший брат Казбек и окружающие - быть беде.
Потом ещё целых полчаса беснующемуся Эльбрусу "переводили" на русский язык то, что именно хотел сказать Николай. Родыгин уже совсем осовевший и не очень понимающий что происходит, только сонно кивал…
- Что, Коля, опять "цыганочка с выходом"? - тихо спросил "А.А.", мягким круглым жестом приглашая артиста на манеж. Тот в ответ, с поклоном головы в сторону инспектора, хмыкнул:
- Угу! Стояние кверху ж…й с уходом, без чечётки!..
По небольшим уступам на ножках хромированного пьедестала эквилибрист в два шага влетал на высокую площадку. Зрители видели рельефную грудь артиста и внушительных размеров бицепсы. Широчайшие мышцы спины, так называемые "крылья", делали его торс чётко треугольным. Талия атлета по сравнению с плечами казалась невероятно тонкой. Квадратики брюшного пресса выделялись так, что на них можно было играть в шахматы. Ноги обтягивали белые эластичные брюки, подчёркивающие каждую мышцу бёдер. Фигура Родыгина была безупречна и совершенна.
- Женщина должна быть похожа на гитару, мужчина - на балалайку! - любил говаривать Родыгин, постоянно качаясь в спортзале, не жалея сил и времени…