Смыков внимательно посмотрел на молодого парня. Вдруг, с серьёзным лицом, задал неожиданный вопрос:
- Ты мороженное когда-нибудь ел?
Пашкины губы, как баянные меха, растянулись в улыбке, - мол, что за вопрос! - А обращал внимание: кто как ест его?
Помощник Захарыча неопределённо пожал плечами.
У клоуна под глазом задёргалась жилочка.
- Те, кого с детства учили его лизать, в этой жизни как-то неплохо устроились. Те же, кто кусал… - Смыков вздохнул и почесал Кралю за ухом. Та хрюкнула и закрыла глаза.
Пашка стал прокручивать в памяти картинки своего воронежского детства на Чижовке. Он и его сотоварищи, эта "босота" из частного сектора, многие из которой - безотцовщина, наскребали тогда мелочь, чтобы купить вожделенный вафельный стаканчик пломбира и всей ордой его съесть. В той компании за возглас: "сорок один - ем один!" можно было схлопотать по шее или остаться надолго с пацанской отметиной - "жлоб!" Пашка припоминал, если мороженное было подтаявшее - его лизали. Так хватало большему количеству пацанов и казалось, что удовольствие растягивалось на подольше. Тому, кто давал денег больше или сам покупал пломбир, позволялось прогрызть дырочку в донышке вафельного стаканчика и высасывать оттуда сладкую молочную массу. Это был верх наслаждения… Когда же мороженное было твёрдым от холода, а терпения не хватало, его кусали…
Теория Смыкова вроде была проста и понятна. Однако Пашка так и не смог толком определиться, что же его, согласно этой теории, ждёт впереди…
…Жизнь вошла в своё привычное русло, как река после бурного весеннего разлива. Неожиданны в нашей житейской повседневности ненастья, ураганы и землетрясения. Нежданны-негаданны и животворящие лучи солнца, однажды озаряющие судьбу и смысл происходящего. Спасение часто приходит оттуда, откуда его и не ждёшь. Тем и хороша наша жизнь…
Смыкова, после просмотра, поставили на программу. Директору, за самоуправство, "поставили на вид". Аркадий Андреевич попытался, было, бурно сопротивляться решению руководства "Союзгосцирка", но те, по секрету, сообщили, что его скоро переведут в управление культуры, а там и до министерства - шаг, так что - не стоит "поднимать волну".
Директор с виду успокоился, стал ждать, когда закончатся гастроли этой "дурацкой" программы. А ждать он умел…
В случайных разговорах о Смыкове, он величал того не иначе как - "дутая звезда", при этом обязательно обрисовывал руками широкую окружность, намекая на габариты клоуна. Директору было невдомёк, что тем самым он рисует прежде всего себя…
Программу, наконец-то, перестало "штормить". За кулисами снова "включился свет". На манеже своим чередом шли репетиции и представления. В зрительном зале вновь не было свободных мест…
Время, словно гадая себе на счастье, срывало с настенного календаря листки…
…Осень основательно вступила в свои права. По утрам изо рта шёл пар, пощипывало крылья носа. Пришибленные первыми морозцами жёлтые листья жались друг к другу, но не сдавались. Клёны усыпали бульвары своими жёлтыми ладошками. Днём солнце отогревало землю и небо. Река, что текла рядом с цирком курилась паром. Оттаявшие тучи в безбрежном тёмно-синем небе радостно гонялись друг за другом. Ветер на бульварах дурачился с собранной дворниками опавшей листвой. Желто-оранжевые кучи лежали повсюду, словно свернувшиеся в клубок уснувшие лисицы. Ветер теребил их, будто хотел разбудить…
Программа, отработав свой положенный срок, постепенно готовилась к окончанию гастролей. Можно было видеть, как кто-то упаковывал репетиционный реквизит, он теперь был не нужен. Из гостиницы постепенно приносились лишние вещи. Упаковочные ящики и контейнеры с распахнутыми дверцами всё чаще стали появляться за кулисами, где копошились участники программы. Всё чаще голос инспектора манежа напоминал, чтобы не загромождали проходы кулис "барахлом" и чтобы следили за установленным порядком.
У всех было "чемоданное" настроение, - этакий переездной "зуд", который появляется у артистов цирка за неделю-другую до окончания гастролей. Начали обсуждаться первые присланные разнарядки из Главка. Кто-то радовался предстоящим гастролям в новых городах, иные недовольно роптали, мол, "в третий раз едем в эту глушь", остальные ждали распоряжений, как счастливых лотерейных билетов. По присланным распоряжениям из Москвы, по названиям городов, пытались угадать отношение к себе начальства. Дружно поругивали Главк за нерасторопность, за нелогичность в планировании маршрутов, за всё! Даже за то, что он есть…
- Засиделись в этом городе, за три месяца вещами обросли, упаковываться замучаемся! - ворчал Захарыч. - Обычно в городе работаешь месяц-полтора и переезд. Правда в Москве и Питере - там вообще полгода. Вот где привыкаешь, словно врастаешь в землю! Потом задницу не оторвать!..
Для Пашки это был первый гастрольный город. Выступлениям и дням, прожитым здесь казалось, не будет конца. Но колесо жизни неустанно вращалось, оставляя глубокие следы на извилистых дорогах планеты, лицах и судьбах людей…
На молодого парня тоже напала какая-то безотчётная то ли хандра, то ли озабоченность предстоящим переездом. Что-то неосознаное, подспудное, беспокоило, волновало сердце. Пашка вдруг заметил, что рассматривает людей и закулисье, словно видит это в первый раз. Всё стало острее, весомее, значимее…
- Привыкай! - попытался ответить Захарыч на вопрос своего помощника, что с ним происходит. - Хотя, хм, я так к этому и не привык. Каждый раз рву себе сердце, уезжая из очередного города, словно прощаюсь навсегда… Собственно, так оно и есть. Даже, если и приедешь сюда ещё раз - всё будет по-другому, лучше-хуже, не важно, - не так!.. Ничего, парень, не повторяется. Надо ценить каждую секунду этой жизни! - Захарыч задумался, похлопал по карманам в поисках табака, как он это обычно делал в волнительные минуты, забыл чего хотел, вздохнул, и продолжил:
- Ты только вслушайся в слова: "С началом!", "С окончанием!"…
В первом случае - впереди жизнь, надежда. Во втором… - Захарыч не договорил, вяло махнул рукой. - Не люблю я этого слова… Хорошо, если программа переезжает целиком, но в основном - кто куда. У каждого свой путь, своя жизнь. Бывает, Пашка, что больше и не встретишься с понравившимся человеком, не поработаешь в одной программе. Никогда. Вот такая она - цирковая жизнь. Вроде и манеж круглый, а ничего не повторяется…
Глава двадцать восьмая
Пашка Жарких объявил в вечерней школе, что скоро уезжает…
Учился он легко, в охотку, немало удивляя педагогов, привыкших видеть совсем иное отношение к учёбе заводских парней и девчонок.
- В понедельник у нас педсовет. - подошла к своему девятикласснику Анна Александровна. - Ты бы не мог, Павел, пригласить своих родителей? Мы хотели поговорить о твоей дальнейшей судьбе. Ты прилично учишься и у тебя хорошие данные. Надо подумать о будущем.
Пашка нахмурился и опустил глаза. Что он мог сказать своей классной руководительнице, этой ещё совсем молодой женщине? Что он почти сирота, что толком не знает родительской ласки и тепла, и что её волнения - это, по существу, первая чья-то серьёзная забота о его судьбе! "Она, да ещё мой Захарыч!" - подумал Пашка. - "Захарыч!" - пришла спасительная мысль. "Ну, конечно же, Захарыч! Кто есть ещё родней и ближе!.."
Взгляд Пашки посветлел и он, улыбнувшись, сказал:
- Хорошо! У нас как раз в понедельник выходной в цирке, кто-нибудь придёт.
Пашка Жарких выбежал из школы. На душе было радостно и легко. Тёплый вечер заигрывал с жёлтыми фонарями, что склонили головы перед величием старинных домов. Ветер, пробежавшись по крышам, тихо напевал в арках проходных дворов. Сердце куда-то звало и шептало что-то на непонятном языке…
Пашке вдруг так захотелось увидеть Валентину, аж сжало сердце! Он остановился, выдохнул. На память пришли слова Захарыча: "…бывает, что больше и не встретишься с понравившимся человеком, не поработаешь в одной программе…"
Вечер как-то сразу померк, словно выключили фонари. Налетевший ветер полоснул по сердцу тоской и горьковатым запахом костра из осенних листьев, оставив саднящий ожог. С этой болью Пашка Жарких и появился в цирке…
Он рванул дверь служебного входа, торопливо прошагал коридором и… нос к носу столкнулся с Валентиной. Та после выступления уставшая и счастливая медленно шла, собираясь подняться на второй этаж в гримёрную. В её руках был роскошный букет. От неожиданности сердце парня несколько раз сделало кульбит. Он смотрел то на Валю, то на цветы, топчась на месте и не зная что сказать.
- Пашка! Я сегодня сделала двойное! С первого раза! - она счастливо засмеялась, чмокнула его в губы и исчезла.
- Алё, Ромео, у тебя ноги отрываются от пола, не улети, лонжы нет! - подошедший полётчик Женька хлопнул "счастливчика" по плечу и "полетел" догонять Валентину, их гримёрные были рядом.
Пашкин сердечный "ожог" перекочевал на губы. С глуповато-счастливым выражением лица он вошёл на конюшню…
- А, Ломоносов! - встретил его улыбкой Стрельцов. - Вижу, пятёрок наполучал во всю упряжку!..
Переодеваясь, он вновь и вновь переживал вкус Валиных губ - мягких, сладких, отнимающих волю… Снова и снова вспоминал, прокручивал в памяти подробности, улыбался. Требовалось сосредоточится на работе, но это как-то плохо получалось…
Наездники со свистом и гиканьем вылетали на манеж и возвращались обратно. Пашка автоматически выполнял команды Захарыча и джигитов:
- Готовьте Топаза!.. Алмаза примите!.. Захарыч, Янтаря ближе к форгангу!.. Ромео, не спи - замёрзнешь, Малахита разверни, сейчас он пойдёт… Разноголосица звучала в крутящемся калейдоскопе представления вперемешку с аплодисментами, конским топотом, темпераментной музыкой и щёлканьем арапника Казбека. Работа за кулисами шла в таком темпе, что казалось, если кто-то замешкается на мгновение, всё столкнётся, перепутается, превратится в хаос…
Пашка постепенно приходил в себя. Выступление номера подходило к концу. Вспомнилось обещание, данное учительнице. Он тайком взглянул на своего наставника.
- Мм-да-а, хм, этот всю школу распугает!.. - Пашка представил себе картину: его великовозрастный наставник в обществе интеллигентной и хрупкой классной руководительницы - космы Захарыча, его ручищи, не выветриваемый запах конюшни, старомодные галантные манеры с женщинами и его вечный детский трепет перед образованием. Пашка невольно тихо рассмеялся.
- А всё-таки он славный старикан! - как будто впервые увидел Стрельцова Павел. - Лучше его нет!
Пашка подмигнул старому берейтору и одарил того своей открытой солнечной улыбкой…
После работы полчаса водили за кулисами взмыленных лошадей, пока те остывали. Расседлав, снимали специальные бинты на их ногах, растирали, массируя, суставы. В благодарность за работу ахалтекинцев кормили резанной морковкой и водили, водили. В центре стоял Казбек и любовался своей шагающей "сокровищницей". Нет-нет он подходил к одному из скакунов, совал тому руку между передних ног и коротко командовал: "Домой!.." Коня уводили на конюшню. Если рука хоть чуть была влажной от конского пота, Казбек говорил: "Ещё…" Лошадь шла на очередной круг. Это был необходимый ритуал, незыблемое правило мастера и знатока лошадей…
…Когда все разошлись по домам и дела были закончены, молодой служащий со своим наставником, как всегда, пили чай с сухарями, беседовали, обсуждали прожитый день.
Про школу Пашка не говорил, тянул до последнего, долго не зная как начать разговор.
- Захарыч! - наконец решился он. - Тут вот какое дело… В понедельник педсовет в школе. Учителя просили придти моих… - Павлик замялся - родителей…
Пауза в разговоре затянулась. Захарыч продолжал жевать давно проглоченный сухарь, не поднимая глаз. Пашка смотрел на сутулые плечи старика, которые напряглись, словно ожидая чего-то…
Волна нежности накатила на паренька, он задохнулся на секунду, сглотнул подступивший комок и тихо, но внятно, произнёс:
- Кроме тебя, выходит, у меня никого и нет!..
Захарыч медленно поднял голову и замер. Он сидел несколько секунд словно парализованный. Его глаза то и дело меняли цвет: то их небесную синеву вдруг размывала утренняя роса, то наоборот - сгущала тёмная синь глубоких донских омутов…
Старик зашарил по карманам. Достал табак, положил назад, скомкал курительную бумагу, вместо того, чтобы свернуть самокрутку…
Он сам, в юности потерявший родителей и нахлебавшийся сиротского лиха, понимал - чего стоило молоденькому парню произнести эти слова. На морщинистом, густо поросшем седой щетиной лице, пробежала судорога.
Захарыч встал во весь свой немаленький рост, распрямил плечи, играя желваками подошёл к Пашке. Долго на него смотрел, словно видел впервые, потом погладил по плечу и, сипя от волнения, пообещал:
- Пойду! Конечно пойду! Обязательно пойду! А как же!.. - и вышел из шорной, столкнувшись плечом с широченным дверным проёмом ворот конюшни…
…Захарыч не сразу понял, что сидит на пыльном барьере манежа в тёмном зрительном зале, частично освещённом только ночными лампочками кулис.
- Электрик загулял, дежурный свет в манеже не включил! - отметил про себя непорядок старый берейтор.
Мысли его летали, как мошкара над лампочкой. Он в который раз в памяти прокручивал себе Пашкино вымученно улыбающееся лицо и его нерешительный голос: …кроме тебя у меня никого и нет!..
- А у меня?.. - спросил себя в слух Захарыч. И замелькали перед ним в темноте зрительного зала картины "немого синематографа", переходящие в "звуковое кино"…
В цирк попал с улицы. До этого чего только не было: и беспризорность, и голод, и побои. Не было главного - дома и родителей…
Позже - шальная молодость, когда всё ни по чём: репетиции по многу часов, дежурство на конюшне, строгость Али-Бека. Молодые лица ребят, с кем прямо с манежа московского цирка, на своих же цирковых лошадях, ушли на фронт. Сколько потом гранёных стаканчиков было накрыто чёрным хлебом в гардеробных цирков! Болело всё и у всех, - были пробиты сердца не только павших…
До войны жениться не успел. В эскадроне встретил свою позднюю как осень, и короткую как волшебный сон перед боем, любовь. Надя… Она и сейчас, в сумерках циркового зала, как живая стояла перед глазами старого берейтора. В сорок третьем она тащила его на себе оглушённого и придавленного лошадью. Две пули навылет, контузия и сломанная нога. Здоровенного казака хрупкая "медсестричка с косичкой" - как её прозвали в эскадроне, тащила на себе с полкилометра до своих. Стрельцова тошнило, он стонал, метался, то приходя в себя, то вырываясь из рук санитарки. Как он оказался у своих не помнил. В памяти остались только умоляющие глаза-смешинки и школьные косички…
Из-за той контузии он так и не смог вернуться на манеж - кружилась голова и наступала потеря ориентации. Но цирк не отпустил. После войны он стал берейтором…
Ранение отняло здоровье, но подарило Надю. После госпиталя была полковая свадьба. Заздравные тосты были однообразны: "За победу!", "Дожить до победы!"
Брачное свидетельство подписали комполка, комиссар, командир эскадрона и взводный. Венчали этот документ подписи Нади и Захарыча.
А через два месяца молодой жены Стрельцова не стало. Осколком мины были убиты сразу две жизни: одна полная сил и надежд, другая только зарождающаяся. Так Никита Захарович Стрельцов не стал в своей жизни ни отцом ни счастливым мужем.
От мимолётного счастья остался привкус горечи, да пожелтевший от времени листок с выцветшей голубой печатью…
С тех пор Захарыч ни разу не любил и не женился. Всю свою нерастраченную нежность и ласку он дарил животным. Они ему, в свою очередь, отвечали тем же. И вот теперь судьба дарила ему ещё раз, что-то неведомое, забытое, но уже ставшее дорогим и необходимым.
Только сейчас Захарыч обратил внимание, что тискает и прижимает к себе поднятую по пути на манеж, оставленную униформистами метлу. Чертыхнувшись, он глубоко вздохнул и пару раз махнул метлой по репетиционному ковру. Пыль джином взвилась вверх, очертив, как на экране, квадрат плохо освещённого форганга. Там молча стоял Пашка Жарких…
Глава двадцать девятая
Когда Захарыч вышел из шорной все, кто были рядом, ахнули. Стрельцов был гладко выбрит, на нём ладно сидел серый в полоску костюм, на ногах матово поблескивали новые туфли. Благородный запах "тройного" одеколона разносился по всей конюшне.
На груди Захарыча, к всеобщему удивлению, позвякивали десятка полтора боевых наград. Никто в цирке не подозревал о таком героическом прошлом гвардии старшины кавалерийского полка, а он сам никогда об этом не рассказывал.
Под удивлёнными возгласами и расспросами Никита Захарович смущался, часто поправляя душивший его старомодный галстук, топтался на месте, как застоявшийся конь.
Павлик, поражённый, не мигая, смотрел на своего наставника широко открыв рот. Все его слова застряли в горле, теперь толкались там, силясь каждое прорваться первым, но вылетали только междометия и ещё что-то неопределённое. Пашка впервые удержался от шуток и острот. "Его Захарыч" остался где-то там, в шорной. Перед ним стоял Никита Захарович Стрельцов - боевой командир кавалерийского разведдозора.
- Ну, я пойду, что ли? - продолжая смущаться такому вниманию, пробормотал Захарыч, - А то ещё опоздаю - педсовет всё-таки, дисциплина!..
Он повернулся и медленно пошёл, унося с собой крепкий запах одеколона, своё прошлое и позвякивающих немых свидетелей боевых подвигов тех огненных лет…
…Анна Александровна встретила Захарыча радостно, с почтительностью и нескрываемым удивлением. Педагоги в учительской его тоже рассматривали, как доисторическое ископаемое: "циркач", награды, стойкий запах лошадей, давно вышедший из моды "тройной", детское смущение крепкого старика, его ручищи - всё это вызывало в них смешанные чувства, как если бы сейчас перед ними оказался какой-нибудь переодетый в современное рыцарь из средней эпохи или княжич-воин древней Руси.
Стрельцов совсем потерялся от такого внимания. Он то и дело поправлял галстук, потел, пил предложенную воду, покряхтывал и прятал глаза. Вёл себя так, словно его собирались ругать всем педсоветом.
Анна Александровна взяла слово:
- Уважаемый Никита Захарович! Мы поздравляем Вас с замечательным внуком! - учительница тоже волновалась перед этим заслуженным человеком, теребила платочек, то и дело листала классный журнал, стараясь ничего не упустить. Все её заготовленные слова куда-то улетучились с появлением этого необычного старика. - Это удивительный мальчик, мы таких редко встречаем: способный, дисциплинированный, воспитанный!.. - Анна Александровна никак не могла найти нужных слов, злилась на себя за банальность сказанного. Педагоги дружно поддакивали, кивая головами. Вдруг Пашкина учительница всхлипнула и открыла его тетрадь с сочинением.
- Ой! Посмотрите, что он написал о Вас по теме: "Что такое любовь?.."