Глава тридцать седьмая
Пашкино пыхтение было слышно на всю конюшню. Пот градом лил с его худощавого лица. Вздувшиеся вены готовы были лопнуть на перетруженных руках.
- Двадцать оди-ин… Хм, дохляк! Двадцать два-а… Я тебе покажу - "ручонки слабоваты!" Двадцать три-и… - Пашка, с небольшими передышками, яростно ворочал оставленную кем-то ржавую пудовую гирю. При каждом отрыве от земли этого холодного куска металла его "штормило", как при хорошей качке на корабле.
За последние месяцы парень заметно вытянулся. "Ты на целый спичечный коробок прибавил!" - оценил Захарыч "творческий рост" своего помощника. В сантиметрах-то он прибавил, а вот в килограммах явно отставал. "Длинноголявая жердя!" - таков был вердикт Стрельцова.
Пашка терзал себя и гирю, как бы споря с невидимой Валентиной, отвечая ей на вчерашнее публичное оскорбление, которое его немало задело.
Накануне, когда разминали перед выступлением лошадей, воздушная гимнастка решила проехаться верхом круг-другой. Иногда допускалось "самоволие", когда не было рядом инспектора манежа. Валентина попросилась к Пашке на Изумруда. Конь был спокойным, но высоким. То ли она как-то неловко поставила ногу в стремя, то ли Пашка от волнения, коснувшись её бедра, поторопился подсадить воздушную гимнастку, короче - они вдвоём рухнули на пол под общий хохот находившихся за кулисами. Ничего особо страшного не произошло, но Валентина перед своим скорым выходом на манеж чуть потянула кисть руки и испачкала халат, наброшенный поверх костюма для выступления. Её глаза вспыхнули гневом и она громко оценила "мужские достоинства" Пашки:
- Дохляк! Иди, подкачай свои ручонки! - и пошагала в медпункт.
- Ну, что же ты, Ромео! Облажался! Ай-яй-яй!.. - партнёр Валентины Женька театрально всплеснул руками и состроил сочувствующую физиономию.
Пашка не знал куда деться от стыда. На глаза навернулись слёзы, но сбежать было некуда - через несколько минут его номер должен был выйти на манеж.
- Э-э! Нэ бери в голову, бери в плечи! - успокоил подошедший Эльбрус. - Эти женьщины такие кусучие бывают, как комары в нашей гостинице!..
Пашка попытался улыбнуться - несмотря на зиму ночами комары его тоже ели немилосердно.
- А почему в плечи? - молодой служащий никак не мог понять юмор циркового выражения, шмыгая от обиды носом.
- Это когда акробаты ставят партнёра на плечи, вот тогда и говорят: "брать в плечи". Э-э, Пашка, нэ парся, нэ в бане! Пошли работать!..
…Это было вчера. Сегодня же помощник Захарыча решил всерьёз заняться своей физической подготовкой. Старый берейтор не мешал, лишь понимающе хмыкал себе под нос.
- Двадцать четыре… - Пашка решил сделать очередной небольшой перерыв. В левом боку заныло сломанное когда-то ребро. Он уже почти забыл о той истории, но иногда, нет-нет, короткая, как выходной день, боль напоминала о себе.
На манеже закончилась репетиция воздушного полёта. Уставшая, но довольная стабильностью "двойного", Валентина направлялась к себе в гримёрную. Её тёмно-синее трико, так выгодно подчёркивающее стройную фигуру, было выпачкано белой магнезией. В руке она несла прочный надёжный страховочный пояс-лонжу. Проходя коридор, ведущий к конюшне, она увидела надрывающегося Пашку Жарких.
- А-а, герой-Ромео! Бог в помощь! Правильно делаешь. Так, глядишь, и хватит сил подсадить девушку на лошадь! - с ядовитой улыбочкой напомнила Валентина Пашке его позор.
Пашка гневно сверкнул глазами в сторону недавно шлёпнувшейся "Джульетты" и продолжил пыхтеть:
- Сорок пя-а-ть… - приврал он сразу почти на пару десятков натужным, хриплым выдохом. Гиря повела его влево, но он удержал равновесие и подготовил её к очередному толчку.
- Сорок пять! Какие мы сильные! - не унималась Валентина. Только смотрите, юноша, чтобы ваш пупочек не развязался - эта "игрушка" для мужчин, а не для…
- Не развяжется! - не дал ей договорить Пашка, с яростью грохнув гирю на пол. - У меня он на морской узел завязан. И вообще - твоё место на манеже, вот туда и иди, а сюда не суйся! - он вдруг взорвался. - Тоже мне, принцесса цирка, Джульетта!.. - Пашка было снова рванул гирю вверх.
У Валентины от удивления широко раскрылись глаза. Она и представить не могла, что этот, всегда робеющий под её взглядом парень, способен на такую дерзость.
Пашка сам испугался собственных слов. Они вырвались как-то сами собой, против его воли. Он уже готов был извиниться, видя, как наполнились слезами глаза Валентины и затрепетали крылья её кукольного носика, но не успел…
- Ты, ты… Ты - гадкий, грязный! Да, моё место на манеже. Я - артистка, обо мне газеты пишут. А твоё место на конюшне, в навозе! Конюх!..
Последние слово Валентина выкрикнула, голос её сорвался и она убежала, пряча брызнувшие из глаз слёзы.
Пашкина рука невольно согнулась, он больно ударил гирей колено и сел на заасфальтированный пол конюшни. Силы его иссякли: и моральные, и физические. Он, тяжело дыша, глядел на лошадей, мирно жующих в станках сено. Сердце гулко било в грудную клетку. В голове его эхом звучал Валин крик: "Конюх… конюх… конюх…"
…На вечернем представлении за кулисами всё шло свои чередом. Одни артисты выходили на манеж, другие в это время разминались, поправляли причёски, костюмы, подбадривали друг друга шутками-приколами и создавали привычное весёлое настроение.
Валентина была необычайно весела и усиленно не замечала Павлика.
Закончился антракт. Пашка как всегда водил, разогревая перед работой лошадей. Подошло время выступления "Ангелов".
В середине номера стихла музыка, и инспектор объявил об исполнении двойного сальто-мортале. Все, кто были за кулисами, невольно прислушались. Валерка Рыжов прилип к занавесу.
Лошади негромко топали по деревянному полу кулис. Пашка, зажав повод, внутренне напрягся, представляя себе много раз виденную картинку: вот Виктор Петрович раскачивается, вот он, хлопнув в ладоши, командует "Ап!". Валя срывается с мостика и красивой птицей летит к куполу, вот она отрывается от трапеции и накручивает обороты…
Зрительный зал взорвался аплодисментами. "Есть!" - выдохнули за кулисами. Валерка оторвался от занавеса и, сияя лицом, словно это он исполнил трюк, доложил всем и никому: "Есть! С первого раза!.."
Пашка облегчённо выдохнул. Гимнасты выбежали за кулисы разгорячённые, уставшие, но счастливые. Валентина в руках держала огромный букет. Надевая халат, она демонстративно, явно рассчитывая на Пашкино внимание, несколько раз переложила цветы из рук в руки. Проходя мимо, она задиристо шепнула:
- Вот так-то, коневод! Рождённый там, - она многозначительно кивнула на конюшню, - летать не сможет!
- Посмотрим! На земле тоже дела имеются! Ещё не вечер!.. - зашипел в ответ уязвлённый до глубины души Пашка Жарких.
От бессильной злости на себя, на такую недоступную, и от этого ещё более желанную Валентину, на этих улыбающихся счастливых людей, от досады на весь мир, он играл желваками и чуть не плакал.
И начались для Пашки кошмарные дни. То он проспит на работу, то опоздает с кормлением. Во время представления он постоянно что-то путал. Со всех сторон слышались замечания. То он подведёт не того коня, то вдруг начнёт рассёдлывать ещё выходящего на заезды другого ахалтекинца.
Казбек ручкой арапника легко толкнул Пашку в плечо, пытаясь вернуть на землю:
- Аллё, Ромео, не спи - замёрзнешь! Ты чего это сегодня, нэ выспался?..
Захарыч незаметно страховал своего помощника, не влезая в душу и не говоря ни слова, видя как тот осунулся.
Каждый день Пашки заканчивался невыносимой словесной дуэлью с Валентиной, где он постоянно проигрывал, чаще отмалчиваясь, нежели что-то говоря в ответ. Та, уходя в свою гримёрную после выступления, обязательно говорила что-нибудь очень обидное и унижающее мужское и человеческое достоинство Пашки. Тот таял на глазах. Дальше так продолжаться не могло…
- Всё, Захарыч, - не могу больше! - устало переставляя ноги, вошёл в шорную Павел. - Я ухожу из цирка! - Он сел на пол и закрыл глаза.
Захарыч внимательно посмотрел на издёрганное, осунувшееся от бессонницы лицо своего помощника. Волна жалости и нежности прошлась по сердцу старика. Он попробовал, как можно спокойнее что-то объяснить:
- Эх, парень, парень! Тебе не кажется, что ты вместо борьбы выбираешь самое лёгкое - побег? И тогда на стройке, и сейчас. От себя-то не убежишь… - Захарыч стал сворачивать "козью ножку". - И за Валентину тоже нужно бороться. Или хорошенько подумать - нужна ли она тебе, тот ли это человек, кому можно сердце отдать?..
При этих словах лицо Пашки болезненно дёрнулось, он горько усмехнулся, вспомнив дуэль с Валеркой Рыжовым.
- Как бороться, с кем? Кто я для неё - конюх? Она - артистка, ей каждый день цветы, о ней в газетах пишут. Разве я ей пара? Она мне это в открытую сказала!
Пашка перевёл дух и тихо добавил:
- Кому нужно моё сердце! Она насмехается надо мной…
Захарыч молчал, играл желваками. Наконец произнёс, пыхая махоркой:
- Всему своё время…
- Какое время? Ты хочешь, чтобы я так и прожил всю свою жизнь, как ты, ночуя на конюшне? Я не желаю быть таким же неудачником как ты!.. - он ударил Захарыча тем же словом, каким вчера Валентина отправила в очередной "нокаут" его самого. Пашкины глаза сверкнули слезами.
Наступила напряжённая тишина. Только было слышно, как петух Семёнова что-то рассказывает то ли самому себе, то ли своей соседке козе Изольде.
- Ну вот что, парень! - наконец обрёл дар речи Стрельцов, справившись с кипевшими в горле гневными словами. - К начальству не ходи, - хрипло сказал он. - Оставь заявление об уходе у меня. Месяц я за тебя отработаю и вышлю документы на адрес твоей тётки. У тебя будет мно-ого времени подумать обо всём. Прощай! - Захарыч, часто моргая, вышел из шорной…
Глава тридцать восьмая
…Павлик ехал в поезде, прислонясь к холодному стеклу вагонного окна. Он взял боковое место в плацкарте первого попавшегося проходящего поезда, шедшего через Воронеж.
Была глубокая ночь. Потрёпанный полупустой вагон спал, благоухая всеми запахами поездов дальнего следования. Печка топилась плохо. Было холодно и грустно. Перед глазами мелькали полустанки, редкие огоньки на столбах, тёмной заснеженной полосой чернел нескончаемый лес. Нет-нет, ухнув, пролетал мимо встречный поезд, толкнув воздушным потоком и без того качающийся вагон.
Чем дальше Пашка Жарких уносился в ночь, тем острее чувствовал, что теряет в своей жизни что-то главное, настоящее. В животе у него урчало. За последние дни он дважды заходил в цирковой буфет, что-то там кажется ел. Вечером, приходя в гостиницу, сил хватало только на то, чтобы раздеться - падал "без ног". Сейчас голод напомнил о себе, но досаждающие мысли, словно зубная боль, отгоняли это чувство на второй план.
Обидел Захарыча ни за что! - сверлила одна и та же мысль, словно привязавшаяся муха. - Неудачник!.. А что я знаю о нём? Вон у него сколько медалей и орденов - просто так их не давали. Ребята говорили, он в своё время был таким наездником, что перед ним именитости шапки ломали. Не всегда же он был стариком. Эх, Павел Александрович! - укорял себя Пашка, покусывая от досады пальцы, - Дубина ты стоеросовая!.. Близких всегда укусить просто: знаешь - простят. Вот и кусаем, грызём. Это как обидеть маму. Самое большее, что она сделает - заплачет…
Пашке так стало нестерпимо горько и тоскливо, особенно, когда вспомнилась мать, что он тихо, по-мужски, заплакал.
Поезд, словно подтверждая Пашкины рассуждения, стыдил, "поддакивая":
- Так-так, так-так, так-так…
…Родной Воронеж встретил лёгкой позёмкой и солнцем. Мороз был, но не "кусался". Пашка брёл по знакомым улицам, всматривался в них, будто не был здесь много лет. И Захарыч, и Валентина, и все знакомые цирковые остались где-то невообразимо далеко, как в прошлой жизни. Чувство стыда и ощущение глупости своего поступка занозой саднили душу.
Он не заметил, как добрался до своего района. Вот и частный дом с покосившейся калиткой. Всё в полном запустении. Палисадник выглядывал из-под тонкого слоя снега чёрными палками, сожжённого морозом, бурьяна. Мутные окна давно не мыты. Стены поблекли и потеряли цвет. На широкой ухоженной улице знаменитой Чижовки его дом смотрелся, как нищий среди праздничной толпы. Жалость резанула Пашкино сердце. Но что он мог сделать в свои семнадцать с половиной лет?..
На обшарпанной двери висел ржавый замок. Пашка пошарил под крыльцом в потаённом месте - пусто…
- Никак Павел вернулся? - из-за забора раздался голос соседки бабки Дуси. - Ключ у меня - забрала от греха подальше. Заходи!..
Пока Пашка обедал, он узнал, что его тётку отправили на принудительное лечение в область.
- Совсем была плоха, около забора валялась… - сообщила гостеприимная хозяйка. - Она как получала деньги, так в запой. Вот мы и решили её, родимую, спасти. Не бросать же, зима, того гляди замёрзнет - человек всё же…
Пашка с наслаждением съел наваристого борща. Бабка Дуся знатно его всегда готовила. Когда умерла мама, она под разным поводом зазывала его покормить. Повод был всегда - Пашка дружил с её внуком Сашкой. Тот на год был старше, поэтому "верховодил".
- А Шурка где?
- Так его в ноябре призвали. На Дальнем Востоке служит, ракетчик. Уже три письма прислал.
Пашка от сытости и бессонницы начал "клевать носом".
- Ложись поспи, в доме-то наверное бардак. Там не то что спать, находиться нормальному человеку негоже.
Пашка "взбодрился", тряхнув головой.
- Нет, спасибо, баб Дусь, надо порядок наводить.
- Ты как пропал, мы тут все переполошились. Особенно, когда через неделю прораб пришёл со стройки. Он твою трудовую принёс и рассказал, что там у вас произошло. Извинялся, звал назад. Тех-то алкашей поймали-таки на воровстве. Выгнали с треском, чуть не посадили.
У Пашки не было ни злорадства, ни удовлетворения от того, что справедливость восторжествовала, словно и не с ним это произошло ещё каких-то пять месяцев назад. Что-то невидимое отделило, словно отрезало, его от прошлого.
- Ты как деньги тётке первый раз прислал, мы успокоились - жив, знать завербовался куда-то. Соседка внимательно рассматривала Пашку. На нём были вещи не дорогие, но опрятные и ладно сидящие. Пашка в двух словах рассказал, где работает. Начал с азартом, но вдруг как-то сник, замялся и, сославшись на усталость, распрощался, поблагодарив за вкусный обед.
- Ци-ирк! - недоумённо протянула соседка вслед уходящему Пашке и как-то неопределённо покачала головой, как если бы он ей сообщил, что только что вернулся из космоса…
…Павел отворил скрипучую дверь. В её "голосе" было столько родного!..
На него пахнуло затхлым запахом заброшенного жилья. Всюду валялись пустые бутылки, смятые пачки папирос и сигарет, обрывки газет, горы мусора и какого-то грязного тряпья. По углам комнаты висела паутина, везде царствовала пыль. Старый тёткин диван был прожжён в трёх местах. Видимо пьяные оргии проходили здесь ежедневно.
Походив по дому, повздыхав, Павлик взялся за работу. Через два часа посветлевшее и проветренное жильё нельзя было узнать. Тарелки и чашки с отбитыми ручками были перемыты и поставлены в старомодный буфет. Пол блестел влагой. Пыль и паутина собраны были сначала веником, потом тряпкой. Расшатанные стулья и табуретки встали на свои привычные места. Диван застелен старым выцветшим покрывалом. Дом приобрёл жилой вид.
На следующий день Павел поехал к своей тётке. Встреча была холодной, как и декабрьский день. Ещё не старая женщина, видевшая смысл и радости жизни только в пьянстве и загулах, не очень-то была рада решению соседей. Она ругала и Пашку, и его беспутного отца, и свою "загубленную" жизнь, и всех на свете…
Вернулся Павел расстроенным и опустошённым. От скуки и безделья он занялся своим двором. Исправил калитку, подправил покосившийся сарай, где-то срубил, а где-то вырвал с корнем, вымахавший в палисаднике чертополох. Стало похоже на то, что здесь живут люди…
Но каждый вечер Пашка не находил себе места. Чего-то не хватало, что-то волновало, подталкивало изнутри. И вдруг он понял это "что-то". В это время, вечером, начиналось представление. У каждого, кто работает в цирке этот час, как рефлекс, даёт о себе знать даже в отпуске.
На следующий день Пашка не выдержал и купил билет в цирк. Там во всю работали ежедневно по три представления. Шли новогодние представления, так называемые "ёлки".
До антракта он не досидел. Со слезами на глазах выскочил из зала, где когда-то в детстве, от удовольствия заснул во время представления. Теперь же он чуть не задохнулся, словно из зрительного зала выкачали воздух…
Решение в нём давно созрело, он просто не признавался себе в этом. И вот на шестой день собственного изгнания Пашка Жарких поспешил на вокзал…
Глава тридцать девятая
…Дядя Захарыч! Куда исчез Пашка? - в дверях шорной стояла Валентина.
Стрельцов долго и внимательно смотрел на девушку, наконец, осуждающе покачал головой.
- Садись, попей чайку, а я тебе кое-что скажу. - Хозяин шорной налил гостье чаю крепкого и ароматного.
- Я твоего отца знал, когда он ещё пацаном у Янушевского Владислава Константиновича, знаменитого Кадыр-Гуляма, за верблюдами убирал и потихоньку репетировал. Не скоро он артистом стал - много времени утекло. Трудный путь прошёл, прежде чем его назвали "Ангелом". Ты родилась в цирковой семье, тебе повезло. Теперь вот хорошей гимнасткой становишься, зарабатываешь неплохо. Но кто тебе, Валюха, позволил людей обижать? Унижать их человеческое достоинство! Ты под Богом ходишь и летаешь, разве так можно! Одно неловкое падение, сломанная рука, спина, и что дальше? Кто ты?.. Скромности в тебе не хватает, дочка, скромности. И - человечности. Рано ты себя великой стала мнить. Таковой ещё нужно стать. Прежде чем Кем-то казаться - нужно Чем-то быть! Запомни мой отцовский наказ - никто тебе правду не скажет.
Валя сидела опустив глаза и обняв ладонями алюминиевую кружку с остывающим чаем. Ей было стыдно перед этим старым человеком, которого она помнила, как и он её, с детства. Последнее время ей стали часто делать подобные замечания.
- Дядя Захарыч, миленький, я, честно, сама не понимаю, что со мной происходит: думаю одно - говорю другое, хочу вот так, а выходит - эдак, и, в основном как-то "криво…" - призналась Валентина и тихо спросила:
- Где Павлик?
- Эх, Валюха-горюха! Осиротели мы с тобой. Уехал Павлик. Всё бросил и уехал. Обидела ты его шибко… А сердце-то у него золотое. Ты почитай, как он о тебе пишет, о цирке, обо мне! - Захарыч протянул Валентине общую тетрадь с Пашкиными стихами, в спешке забытую им. - Мы все торопимся в этой жизни, суетимся. Толком так и не успеваем рассмотреть друг друга…
Девушка читала, любуясь красивыми буквами написанных строк и словно слышала голос Павлика, тихо шепчущего ей нежные слова.
"Милый мой, Пашка, где же ты сейчас, дорогой мой дурачок?" - она подняла полные слёз глаза и посмотрела на Стрельцова.
- Он вернётся, правда? Дядя Захарыч, он вернётся, да?..
- Вернётся, Валюха, конечно вернётся, куда ему без цирка. Цирк да я - вот вся его родня…