- Это ж надо такому совпасть: и у него четвёртая отрицательная! - вместо приветствия хриплым голосом встретил директор своего спасителя. Он никак не мог определиться в своих чувствах к Смыкову и это его раздражало. К тому же его крепко подташнивало. Но не встретиться с ним не мог - помнил, тот сегодня уезжает…
Больного разрывали противоречия, доставляющие боль, не меньшую, чем жесточайшая травма, полученная при аварии. С одной стороны, директор не хотел быть должным этому толстяку, стоящему сейчас перед ним с бледным лицом. А уж тем более благодарить его. С другой, сделанное клоуном для него в "их" ситуации вызывало невольное уважение, скрытое восхищение и глухую ревность - он бы так не смог!..
Директор подытожил всё, что пережил за последние полсуток:
- Угораздило ж меня!..
- Не расстраивайтесь! Зато мы с вами по крови "хорошисты", ну может с небольшим "минусом". - Смыков не знал, как себя вести с человеком, который ему сделал ему столько гадостей, но на которого не было ни обид ни зла. Только сострадание: "Не ведает, что творит. Прости ему, Господи!.."
- Мм-да-а! Уж лучше бы я был "неуспевающим", тогда бы не попал с тобой в "один класс". - Эдуард Андреевич с трудом сглотнул слюну. - Ну, и "кровные" мы теперь с тобой - кто?..
Смыков не ожидал подобного вопроса. Он попытался оценить ситуацию и как-то ответить. Но шутить не хотелось и уж тем более говорить серьёзно.
- Не знаю. Друзья… вряд ли…
- Врагом тебя назвать - язык у меня тоже, вроде как, не поворачивается… - его потрескавшиеся запёкшиеся губы изобразили что-то подобие улыбки. - Хотя кровь ты мне окончательно испортил!
- Может теперь чаще улыбаться будете. Кровь-то в вас новая, смешная…
- Да уж! Оборжусь теперь!..
Смыков посмотрел на часы. Разговор получался натужный, трудный для обоих.
- Мне нужно идти. Прощайте! У меня ещё погрузка не закончилась. Ночью таможня и самолёт…
Белый халат на клоуне смотрелся очень комично. Его полы заканчивались сразу под мышками. Рукава по локоть. "Как он ухитрился натянуть его на себя?.." Директор облизал сухие губы.
- Думаю, "до свидания!" - негромко, но со смысловым нажимом, сказал "кровный" больной. - Ты в моём цирке ещё своих свиней не работал - за тобой должок!
- Когда я следующий раз сюда приеду, вас уже не будет.
- Это почему?
Смыков улыбнулся:
- Вас же "туда" собираются забрать! - Смыков показал пальцем на потолок, намекая на слух о повышении.
- Хм, уже чуть не забрали… - в свою очередь отшутился директор. - Никуда я из цирка не пойду. Там моё место! Я может впервые почувствовал, что занимаюсь настоящим делом. Так что через год тебя жду…
Клоун потоптался, не зная что ответить человеку, которого он считал… В эту секунду Смыков уже не смог бы ответить определённо - кем он теперь его считал. Всё так перепуталось…
- Выздоравливайте, Эдуард Анатольевич, поживём - увидим.
- Я - Андреевич!
- Теперь почти Анатольевич!
- Ах, да! - директор сделал попытку громко хмыкнуть, но тут же сморщился от боли. - Ну, вот, видишь, уже ржу! Испортил ты мне кровь, испортил!.. Ну, удачи тебе, "гоп со Смыковым - это будем… - мы!" А похудеть нам с тобой обязательно надо, Толя!..
Глава тридцать четвёртая
Яркий свет дешёвой люстры спугнул за окном черноту раннего утра и осветил ближние ветви клёна, с которым ещё совсем недавно Пашка здоровался "за руку". Теперь ветви были голыми и заиндевевшими. Он по привычке приоткрыл окно. Струя морозного воздуха холодной змеёй вползла в гостиничный номер, коснулась обнажённого торса парня. Пашка поёжился, вспомнил своего бывшего соседа Славку с его вечными стенаниями по поводу "стужи" и закрыл окно обратно. В комнате и так было, прямо скажем, не жарко. Над Пашкиной кроватью на плакате застыла в полёте нарисованая воздушная гимнастка. Неделю назад он выпросил-таки у администратора цирка афишу "Ангелов" и повесил её в своей комнате.
Гимнастка на плакате была почти раздета. Пашка кивнул полётчице:
- Привет! Не холодно? Хм, мне тоже…
Воспоминания парня о прощальном дне с Валентиной притупились. Обиды не было. Осталось что-то неопределённо хорошее и грустное…
За окном нарождался рассвет. "Белые мухи", чередуясь с ледяными дождями, кружились разведчиками совсем уже близкой зимы. С каждым днём они становились всё "кусучей", соревнуясь с гостиничными комарами. Проходные дворы, которыми Пашка ходил вечерами в школу, обжигали порывами ледяного ветра. Заканчивался ноябрь. На очередную зарплату он купил тёплую куртку и зимние ботинки, сделав себе своеобразный подарок на день рождения. Чуть оставил денег на еду, остальное отправил тётке в Воронеж. Кроличью шапку накануне ему подарил Захарыч. Теперь надвигающиеся холода ему были нипочём.
Умывшись и причесавшись, Пашка потрогал кожу на шее, где когда-то "красовался" Валин подарок. Её засос сначала посинел, потом пожелтел и со временем как-то исчез сам собой. Теперь не осталось и следа. Долго он тогда носил водолазку, которая скрывала от любопытных глаз их тайну…
Пашка надел тёплые вещи и поспешил в цирк на работу. Впереди ждала утренняя репетиция и обычный рабочий день…
На конюшне фыркали лошади, во всю голосил петух клоуна Семёнова, ему вторила проголодавшаяся коза Изольда, стоявшая теперь в вольере Крали. Животных Смыкова давно отгрузили и увезли гастролировать далеко на восток. О дяде Толе у Пашки остались добрые и стойкие воспоминания. Их не смогли заглушить даже впечатления от работы нового молодого клоуна Володи Семёнова. С ним Пашка быстро подружился, часто встречаясь на конюшне, когда тот со своей женой Таней кормили своих подопечных. Семёнов работал в русском плане, этаким клоуном Петрушкой. В его репризах, как и у Смыкова, тоже участвовали животные, но только петухи, гуси и козы. Репризы Семёнова были озорными, смешными и темповыми. Он вошёл в программу, как будто здесь работал с самого начала. Человек он был добрый, улыбчивый и без всяких "закулисных заморочек"…
…Пашка с Захарычем наскоро попили чаю с сухарями и стали готовить лошадей к репетиции. Казбек пружинисто ходил по своей "сокровищнице" и придирчиво осматривал лошадей.
- Ныкита Захарович! У Топаза что-то коленка вспухла - не бурсит ли? Не дай бог - хороший конь, рабочий!
Стрельцов подошёл к деннику, дал команду коню: "Прими!", дотронулся до сустава ахалтекинца, помял, помассировал.
- Нет, Казбек, успокойся. Ни опухоли, ни температуры нет - показалось.
Руководитель номера облегчённо вздохнул - своему берейтору он верил без оговорок.
- На всякий случай пусть конь отдохнёт, ему вечером работать.
Захарыч не стал спорить, мнение своего руководителя он тоже уважал.
- Хорошо, Казбек, как скажешь. Паша! Топаза не седлать!..
Ещё толком не проснувшиеся джигиты разбирали лошадей и уводили их поближе к кулисам по пути вяло разминаясь. На Янтаре прямо с конюшни выехал и Пашка. Ему уже разрешалось вместе со всеми рысью скакать по манежу, разогревая лошадей, пока не приступали к индивидуальным заездам.
Потом среди дня на репетицию Пашку ждали Комиссаровы. Своими способностями в жонглировании тот продолжал всех удивлять. Далее по расписанию - школа. Вечером представление. Жизнь Пашки обрела размеренность и стабильность…
Глава тридцать пятая
Захарыч был не в духе. Старик что-то ворчал себе под нос, громыхал тазами с овощами, покрикивал на лошадей, постоянно делал перекуры. Он беспрерывно вёл диалог с кем-то невидимым, споря, доказывая и серчая. Причина была проста. Захарыч заметил резкие изменения в Пашке: его грусть, рассеяность, раздражительность и апатию. Связал он это с Валентиной, которая встала между ним и его помощником. Она давно улетела, но всё равно незримо присутствовала здесь. Стрельцов окровенно ревновал, хоть и не признавался себе в этом. Ему хватало мудрости не говорить Пашке ни слова против Валентины. А так хотелось!..
Старому человеку легко было заметить в молодой созревшей девушке, которую он знал с детства, все зарождающиеся пороки красавицы-сердцеедки. Она своими повадками, речами, стремлениями была копией матери. С ней он встречался несколько раз в жизни. От этих встреч осталось двойственное впечатление. С одной стороны, в матери Валентины присутствовала незаурядная женская красота, этакий магнит, очарование театральной актрисы. С другой, пугала несчастная семейная жизнь симпатичного ему человека Виктора, отца Валентины. Он видел, что Пашка влюблён, тянется к Валентине, и как та его "курочит". История повторялась…
Захарыч догадывался, что его помощник нравился Валентине лишь как диковинная игрушка. Нравился своей неопытностью и редкими человеческими качествами. Пашка был подросшим ребёнком, чистым и непосредственным, не искушённым в человеческих пороках. К тому же он формировался и превращался на глазах в статного молодого парня, привлекательность которого уже трудно было не заметить. Он был высок, галантен, терпелив, нетороплив в словах и поступках, уважителен к людям. Многие видели это и высказывали своё восхищение Захарычу, находя в этом и его заслуги. Откуда в простом воронежском парне из неблагополучной семьи такие человеческие качества - оставалось загадкой. Стрельцов тоже видел это, гордился и оберегал, как мог! Пашку Жарких он воспринимал как сына и ему было далеко не безразлично кто встречался на его жизненном пути. В угасшем стариковском сердце совсем недавно, неожиданно для него самого, заполыхал огонь родительской любви. Любви поздней, и оттого яркой и жаркой, как вспыхнувший фейерверк. И теперь, вдруг, появилась такая неожиданная опасность!..
Захарыч не знал, что делать. А когда он не знал, как поступить, старался не поступать никак. Следуя житейской мудрости, он всё пустил на самотёк, доверясь "Божьей воле, его милости и провидению". Тем не менее, внутри него всё негодовало, кричало и взывало о помощи…
…Пашка сделал свои дела на конюшне и отпросился у Захарыча. Сегодня на него как-то вдруг накатило, он затосковал. В цирке стало тесно от воспоминаний и терзающих образов. Пашка выскочил на улицу. Он бесцельно бродил по городу, подняв воротник и прячась под зонтом. Сверху беспрерывно капало что-то монотонно-холодное, бесцветное и заунывное. Дождь вперемешку с мокрым снегом азбукой морзе барабанил по зонту, будто хотел что-то сообщить по секрету. Машины осторожно крались по лужам, включив фары. От их капотов шёл пар. Окна старых домов прижались друг другу и перекосились в полосах позднего осеннего ненастья. К глянцевым крышам трамваев прилипли оставшиеся сопревшие листья и ехали в последний путь безбилетниками…
Пашка остановился на берегу пруда. Из кафе, где они ещё совсем недавно сидели с Валентиной, звучала музыка. Блюзы были минорными и грустными, как голые ветки ивы, опущенные в озябшую воду. У берега утки чистили намокшие перья, нет-нет, яростно крутили головами, пытаясь сбросить падающие капли и сонное оцепенение. Несколько птиц серыми кляксами замерли на бетонных плитах у воды, балансируя на одной ноге. Они дремали, засунув клювы под крылья. Было холодно…
Пашка долго плутал по промокшему до нитки городу и не заметил, как снова оказался перед служебным входом в цирк. Он изрядно продрог…
- Па-аш, чайку? - Захарыч участливо заглядывал своему помощнику в глаза.
- Да-вай…
Посидели, помолчали, прихлёбывая горячую жидкость. Внутри Пашки оттаивал застывший после улицы холод. Его чуть знобило. Захарыч задавал какие-то никчёмные вопросы, Пашка односложно отвечал. После чая он выскользнул за ворота конюшни.
Его глаза были устремлены под купол цирка, где раньше висела аппаратура "Ангелов". Теперь там не было ни мостов, ни верёвочных лестниц, ни штамбертов для трапеции и ловиторки. Гулкая пустота…
В его сознании, словно на экране, вспыхивали и тут же гасли кадры репетиций полётчиков, движения Валентины в воздухе, её трюки, изящные позы и комплименты. "Кино" было немым и чёрно-белым…
Многие заметили настроение Пашки. Даже Валерка Рыжов, как-то не удержался и по-дружески, как "коллега коллеге" по "несчастью", посочувствовал:
- Не грусти, встретитесь…
Вечно приподнятые уголки губ Пашки приобрели скорбный вид. Серые выразительные глаза смотрели куда-то вглубь себя. Его всё чаще можно было видеть с заветной тетрадью в руках. Он постоянно что-то писал. Задумывался, закрыв глаза. Замирал на мгновенние с поднятым подбородком. Потом его ручка вновь скользила по странице тетради…
Комиссаровы постоянно зазывали Пашку к себе в гости. На репетициях уделяли ему повышенное внимание, забыв о своём номере. С каждым днём жонглирование для него всё больше становилось страстью, любовью и смыслом существования. Если бы не кольца, мячики и булавы, Пашка, наверное, от тоски сошёл бы с ума…
Глава тридцать шестая
…По циркам поползли слухи о скандале с "Ангелами", случившемся во Львове в программе, которая формировалась за рубеж и о том, что они возвращаются назад в прежний город и коллектив. Цирк - есть цирк, ни от кого ничего не скроешь…
Пашкино сердце от такой новости затрепетало и заныло с новой силой, словно сорвали повязку с только что начавшей заживать раны.
Шептались о коротком и бурном "зубодробительном" романе Валентины с известным иллюзионистом. В его аттракционе она выходила на манеж как ассистентка вместо приболевшей и оставшейся в Москве супруги.
Тот был известный "ходок". Валентина… - девственницей…
Слушок об адюльтере разлетелся трескучей сорокой…
Роман "зубодробительным" оказался в прямом смысле: Виктор Петрович, не побоявшись последствий, неприминул набить морду ловеласу.
Позже к скандалу подключилась срочно прилетевшая жена иллюзиониста, которую, более чем успешно, замещала Валентина.
Шуму и грязи было много!
"Замещённая" жена, спасая срывающуюся зарубежную поездку, стала защищать мужа, всем доказывая, что Валентина, как и её известная театральная мамаша, - далеко "не ангелы"…
- …Чёрт меня дёрнул связаться с "Ангелами"! - запоздало сокрушался муж-иллюзионист, что звучало тоже довольно каламбурно и двусмысленно…
Валентина была несовершеннолетней - иллюзионисту грозил срок. На Виктора Петровича тоже подали в суд - "за избиение". В конце-концов скандал замяли - "высокие" связи сделали своё дело…
Известный на весь мир иллюзионист потерял зуб, сохранил семью и поехал в Венгрию. Срывать зарубежные гастроли никак было нельзя. Его там ждали. Он представлял страну.
Виктор Петрович "за дебош" был снят с зарубежной поездки, приобрёл строгий выговор, понимание и уважение нормальных людей, сохранил чувство собственного достоинства и вернулся в прежнюю программу, которая продолжала гастроли.
…Затяжные дожди, переходящие в тяжёлый снег, отполировали асфальт на мостовых до зеркального блеска. Пашка каждое утро, едва рассветало, по хрустящим полузамёрзшим лужам добегал до работы, подняв воротник и оберегая купол зонта, который то и дело выворачивался под порывами ветра в обратную сторону. Вчера зонт сломался окончательно и теперь лежал беспомощным инвалидом в колченогом шкафу гостиницы, обнажив рёбра поломанных спиц.
Накинув капюшон и глубоко засунув руки в карманы, Пашка вымокшей сутулой тенью шагал в свинцовой серости зарождающегося утра. Рядом шли такие же безмолвные люди-тени, спешащие на автобусные остановки. Подъезжающие серые прямоугольники с номерами маршрутов, заглатывали людей в свои тесные утробы и растворялись в улицах и переулках промокшего до нитки города. Жизнь как-то вдруг потеряла ориентиры, ритм, время и цель. Мир замер в однообразной серости проливных дождей, липком снеге и полинявшей осени…
Не было дня, чтобы Пашка не думал о Валентине, не вспоминал пережитые минуты общения с ней. Его мысли и фантазии то взлетали радостно в мокрое поднебесье, то срывались оттуда в стылые лужи безысходности. Иногда, с появлением робких солнечных лучей, отчаянно прорывавшихся из-за серой завесы туч, Пашкины губы растягивались в улыбке - его душа начинала оживать надеждой. Но как только дожди вновь начинали разрисовывать мир в косую линейку, душа Пашки скукоживалась и пряталась в лабиринты отчаяния и безнадёги. Валя была бесконечно далека…
За дождями Пашка не заметил, как во дворах осень намела остатки грязно-рыжих холмиков из пожухлых прелых листьев. Теперь они то там, то тут заброшенными могилами напоминали об ушедшем лете и такой роскошной осени. Деревья, словно стесняясь собственной наготы, замерли на бульварах в коматозном ожидании неминуемой зимы. На привокзальной площади куранты ударили надтреснутой медью, обозначив срок. Календарная затянувшаяся осень оборвала последний лист…
…"Ангелов" ждали. Встречали радостно, словно не виделись много лет! Было много объятий, радостных возгласов и рукопожатий. Естественно, никто никаких вопросов не задавал, и никто ничего не рассказывал. Все делали вид, что ничего не было…
Пашка, при встрече, издалека, незаметно вглядывался в Валентину, пытаясь отыскать следы изменений в ней, и не находил.
Он понимал - с Валентиной произошло "что-то", что происходит у людей во взрослой жизни. Пытался трепещущим сердцем и разумом понять эту тайну. Это "что-то" его тяготило, не давало ровно дышать, мучило. Павел вспоминал впечатления, полученные в кинотеатре, рисовал себе яркие картины происшедшего с Валентиной, задыхался и терял покой. Это напоминало ревность, но к чему или к кому? Никакого "мужского" опыта у него самого ещё не было. Нет, представление он теперь имел, но не до конца…
Пашка ходил с этим навалившимся на него новым чувством, словно носил тяжеленный мешок с овсом, от которого никак не мог избавиться. Временами эта тяжесть исчезала, но наваливалась новым спудом, когда он издалека видел Валю.
Павел избегал встреч с ней. Захарыч когда-то пошутил: "Манеж круглый - в каком-нибудь углу обязательно встретишься!" Случилось, как пророчил старик. Пашка отчаянно скрывал от себя, что этих встреч искал…
Он видел прежнее чарующее лицо Валентины. Украдкой рассматривал локоны каштановых волос, нежный изгиб шеи, вздымающуюся при дыхании грудь, которая помнила его поцелуи и теперь ещё хранила ту самую "тайну".
Пашка вновь тонул в знакомых серо-зелёных "кошачьих" глазах. Они теперь были может чуть менее улыбчивыми, слегка напряжёнными и задумчивыми, но ещё более притягательными. В них тоже пряталась - тайна…
Валентина неуловимо похорошела. Она стала взрослой…