Семнадцатилетняя девушка, страдая от злой мачехи, хотела вырваться из дому. К ее отцу захаживал один красивый солдат, и он стал писать девушке письма. Всякий раз, бывая в увольнительной, он проходил мимо их дома. Человек он был неразговорчивый, но его письма, очень ее волновавшие, доказывали, что́ с ним происходит. Когда он отслужил, они поженились, и к нему перешел хутор его отца. Она уже ждала ребенка, когда выяснилось, что письма за него писал кто-то другой. Сам он мог разве что с грехом пополам связать несколько слов на бумаге.
Она словно оцепенела и в том, что касалось мужа, никогда больше не была такой, как прежде. Она начала в бессонные ночи мечтать о том, другом, который писал ей такие прекрасные строки. И твердо верила, что он тоже тоскует о ней. Только так можно было жить дальше. Когда у нее было уже четверо детей, а старшему стукнуло восемь, она встретила человека, который и выглядел, и говорил как автор писем, каким она его себе представляла. Он один хозяйничает на маленьком хуторе. И они уже давно любят друг друга. Но разве она может оставить детей?
Она скромно поведала мне свою историю и сказала, что в деревне она ни с кем не могла бы об этом говорить.
В конце зимы Франк заболел тяжелым гриппом с целым рядом осложнений. Он не жаловался, никогда не звал Мееле или меня, пока мы сами к нему не входили, без возражений глотал лекарства и с каждым днем худел и бледнел. Врач приходил редко, перевозить больного мальчика нам не советовали. Я, сколько могла, находилась при нем. Мееле самоотверженно ухаживала за ним и впервые была строга с Тиной, если та шумела, когда Франк спал. После месяца, полного страхов, он начал медленно поправляться. Едва он выздоровел, мелкие ссоры между ним и Мееле начались сызнова. Лучше всего они ладили, когда я бывала в отъезде, но я же не виновата, что старая женщина и маленький мальчик бывают не в ладах.
Однажды, не успела я поставить чемодан, он начал скакать вокруг меня.
- Поэтница, поэтница!
- Говорить надо "поэтесса", если ты это имеешь в виду.
- Но ведь говорят "художница", "писательница".
Франк опять с утра подбил Мееле рассказывать истории, впрочем, это было нетрудно.
- Она мне поверила эту тайну! - торжествующе кричал он.
Стоило Франку услышать или прочитать какое-то не слишком обиходное слово или выражение, он без конца повторял его, покуда не всплывало и не привлекало его внимание какое-то новое слово.
- Совершенно верно, - сказала Мееле, - в девять лет ты сочиняла стихи, а в десять писала рассказы. Я верила, что из тебя выйдет настоящая писательница. И потом, когда у тебя появился письменный стол, он всегда был битком набит рукописями. Ты заказала его безработному столяру, он тоже был партийный, брюнет, с усами, и за работу дешево взял. Ты выплачивала ему из своего ученического жалованья тридцать марок в месяц. Я это хорошо помню, я сама добавила пять марок. Твои родители были очень строги на этот счет, никогда никакого баловства. А для тебя самое главное было иметь ключ, чтобы мы с твоей матерью не могли читать твои бумаги.
Мееле задела меня больше, чем предполагала. Я могла бы ей сказать, что и теперь еще пишу, но страницы лежат в моем столе в лучшем случае одну ночь. В моем положении не стоит лишний раз привлекать к себе внимание.
Я спросила Мееле, откуда она знает, что я начала писать в девять лет.
- Очень просто. "Уж третье рождество встречаем за войну и ждем весну" - это твои стихи, а в 1916 году тебе было девять. Стихи в честь твоего дяди Фреда, когда он получил Железный крест, ты написала в том же году.
И вражья пуля храбреца пронзила,
Но, слава богу, шлем лишь зацепила.
Мы с Мееле расхохотались. Франк счел стихи прекрасными.
Да, дядя Фред был храбрец. И, наверно, из храбрости он после прихода Гитлера к власти не последовал совету моего отца, а остался на родине, в Германии, которую он любил. Позднее его вместе с женой уничтожили в Терезиенштадте. У них было четверо детей.
В марте 1939 года гитлеровские войска оккупировали Прагу. В марте же фашист Франко вступил в Мадрид. Чехословакия и Испания оказались под игом фашистских диктаторов.
Снег таял, весна была сказочно прекрасной. У самого "Дома на холме" расцвело необозримое поле нарциссов. Дети с трудом прокладывали себе путь в этом море цветов, приносили домой огромные охапки, но проплешин не было видно. Аромат цветов, проникавший в дом, был настолько силен, что на ночь приходилось закрывать окна.
В городе Лиги Наций, Женеве, кишмя кишели агенты разных стран, особую опасность для нас представляли засылаемые туда целыми косяками гестаповцы. Немецкие эмигранты делали все возможное, чтобы вырваться из этого, некогда надежного, убежища, и чем дальше, тем лучше. Мееле, побывав в гостях у Лилиан, вернулась чрезвычайно озабоченной. Лилиан рассказала ей, что ходят слухи, будто евреев с просроченными паспортами будут отправлять на немецкую границу.
- У тебя паспорт просрочен, - сказала мне Мееле.
- Здесь многие вообще без паспортов, а о высылке речь может идти только в отдельных случаях.
- Если они что-нибудь пронюхают про твою работу, тебя как раз и вышлют. А что тебя ждет у Гитлера, ты знаешь. Тебе там не выжить.
Мееле побледнела как мел.
- В одном я тебе клянусь, - продолжала она, - дети будут со мной, даже если мне придется их прятать. Если меня отправят назад, в Германию, я возьму их с собой. С их голубыми глазами и светлыми волосами никто ничего не заподозрит. Денег на нас троих я всегда заработаю. Ты можешь быть за них спокойна. Им со мной будет хорошо.
- Но я ведь еще жива. Может статься, никто мою работу не обнаружит, а может статься, они арестуют меня, но не выдадут Германии.
- И ты еще смеешься, - укоризненно сказала Мееле, - ты, видно, не понимаешь, как я за тебя боюсь. Ночью я смотрю, до каких пор у тебя горит свет, и никак не могу заснуть. Я понимаю, ты должна делать то, что ты делаешь, я и сама по мере сил помогаю тебе. Я понимаю, что без меня ты не смогла бы разъезжать и не имела бы того спокойствия, которое нужно в твоей работе. Но иногда я спрашиваю себя, должны ли они взваливать такое на молодую мать двоих детей? Не слишком ли это жестоко?
Я чувствовала ее любовь ко мне. Но что я могла ответить? Жесток был фашизм, не мы.
- Мееле, не надо больше следить, до какого часа горит свет, это нехорошо. Важно одно: если что-то случится, ты выйдешь заспанная из своей комнаты, ты ничего не видела и не слышала, на том и стой. Мы ведь уже достаточно много об этом говорили. А то, что ты сказала о детях… Что ж мне, бросить мою работу из-за детей или из-за подпольной работы наплевать на них? И то и другое для меня невозможно. А больше всего мне хотелось бы еще одного ребенка.
- У тебя есть мужчина на примете? - осведомилась она. - С тебя станется иметь троих детей от троих отцов. Только не смейся опять.
Вскоре Мееле пришлось - и гораздо активнее, чем я могла предположить, - подключиться к моей работе.
Летом 1939 года в горах почти не было туристов… Иностранцы не появлялись, никто не решался покидать пределы своей страны, даже в разгар сезона гостиницы пустовали. Мы теперь были в одиночестве, Мееле ощущала это острее, чем я.
В то лето мне сообщили, что в Швейцарии находятся деньги, собранные для арестованных членов КПГ и СДПГ. И запросили, не вижу ли я возможности переправить через границу довольно значительную сумму и передать ее одной женщине. Адрес мне дадут. Ее муж, один из вождей рабочего класса, уже давно находился в заключении.
Я взвесила, смогу ли я проехать туда нелегально. Может быть, по паспорту Мееле? Если что-то сорвется, она скажет, что я его у нее украла… Но как быть с тем, что она старше меня на двадцать три года, я высокая, а она маленькая, у меня глаза карие, а у нее - зеленые? Впрочем, они ведь не меня имели в виду, мне только надо найти кого-то, кто согласится на такое путешествие, связанное к тому же с незаконным перевозом денег через границу, что карается очень строго. Меня рассердил этот запрос. Как будто подходящие люди на улице валяются! А я сама столько усилий приложила к тому, чтобы жить, соблюдая все законы, и теперь должна кому-то открыть свои карты! Но, с другой стороны, это дело не давало мне покоя. Я обязана была поддержать эту акцию международной солидарности, и отказаться было бы…
Мысли мои вернулись к Мееле. Незаметная, маленькая и серая как мышка. Это был бы самый правильный выход. Так родилась мысль - послать Мееле.
Она согласилась, не задавая лишних вопросов и не задумываясь. Чтобы описать наши приготовления, понадобилось бы множество страниц.
В оправдание своей поездки Мееле заявила, что хочет вновь увидеть тот приют для солдатских дочерей, где она выросла и провела прекрасные годы отрочества. В Германии у Мееле никогда не возникало потребности посетить этот дом. Теперь, когда она все чаще вспоминала молодость, Мееле спросила меня, не заглянуть ли ей туда на самом деле, это ведь всего в 150 километрах от Берлина.
Тут к нам подошел Франк. Мееле не прекратила разговор, а взглянув на него, сказала, что теперь до приюта не надо добираться на телеге, как когда-то доставили туда первую группу осиротевших девочек.
- Откуда? - спросил он. Стоило Мееле упомянуть о приюте, он уже тут как тут. Мысль, что она туда поедет, страшно ему понравилась, и когда она об этом говорила, они были лучшими друзьями.
- Девочки выехали из Потсдама в три часа ночи и только к вечеру добрались до замка, но это было в мое время.
- А что такое Потсдам? - полюбопытствовал Франк. Он не знал свою родную страну. Родился он в Китае и в Германии никогда не был.
Мы просили дать нам купюры покрупнее, чтобы вся сумма влезла в отверстие моей платяной щетки. Деньги мы сложили, плотно набили ими отверстие и с трудом надвинули верхнюю часть щетки так, чтобы нигде не было щели.
Оставались две трудности. Следят ли еще за квартирой этой женщины? С ареста ее мужа прошло уже шесть лет. Если да, то для Мееле это чревато опасностью, ее могут задержать. А может случиться, что женщина сочтет визит Мееле провокацией фашистов и вообще ее не впустит.
Мееле ко всему относилась просто и спокойно. Только простившись с Тиной, она сказала:
- Я старуха, и, даже если не повезет, что со мной может случиться? Но разлуки с девочкой я не переживу.
Мы не назначали точного срока ее возвращения, но она не должна была задерживаться больше, чем на две недели.
На пятый день мы увидели, как она спускается по тропинке к дому; мы бросились ей навстречу.
- Все в порядке, - крикнула она и только после этого взглянула на Тину.
Едва войдя в кухню, она принялась раздавать подарки. Тина получила медвежонка, Франк - большой ящик с красками. Чтобы осилить такие дары, Мееле пять дней питалась только сухим хлебом.
- Оставь, для меня это радость, - сказала она.
Только вечером нам удалось наконец спокойно поговорить. Мееле, как и было условлено, пошла на квартиру этой женщины без денег, была встречена более чем холодно и сказала все так, как мы договорились.
"Не принимая деньги, вы хорошо страхуете себя, но тем самым вы из осторожности отказываетесь помочь голодающим семьям членов партии".
И женщина согласилась взять эти деньги.
Они условились встретиться на следующий день, под покровом темноты и не на квартире. Мееле передала деньги, женщина обняла ее и сказала: "Я никогда этого не забуду. И большое спасибо всем друзьям". Она заплакала, и Мееле тоже.
На третий день Мееле отправилась в приют. В Виттенберге, городе Лютера, она пересела на маленький обшарпанный поезд. Более сорока лет назад, когда Мееле впервые ехала в этом поезде, он был новенький и сверкал чистотой.
Городишко был отвратительный, то есть это теперь он показался ей отвратительным. А тогда она завидовала детям, жившим в этих темно-красных кирпичных домах с высокими узкими окнами; овальные сверху, они были как бы забраны аркой из грязно-желтого камня: башенки, шпили, лепнина где только можно, и где нельзя - тоже. В конце прошлого столетия, в эпоху безвкусных, претенциозных маленьких вилл местные буржуа нажили себе порядочные состояния на новых винокуренных заводах и на курортниках, наводнявших городок с гордым названием Моорбад. Темные грязи должны были хорошо действовать на старые кости. Впрочем, ни одни местный житель никогда этими грязями не лечился. И лишь одно в городе примиряло со всеми его уродствами - повсюду росли деревья.
Мееле прошла мимо почты, никогда не доставившей ей ни одного письма, прошла по центру города и разволновалась, увидев за́мок. Ее взору представилось здание столовой, куда они входили трижды в день, а один раз в год торжественно вступали через "рисовые врата". Это бывало в день рождения кайзера Вильгельма II. Путь к столовой лежал через замковый двор. Каждый год 27 января впереди воспитанниц шествовал оркестр, и они входили в зал через эти особые врата. Из года в год в этот достопамятный праздничный день подавалась рисовая каша на молоке, любимое блюдо девочек.
Погруженная в свои мысли, Мееле прошла еще несколько шагов, как вдруг дорогу ей преградил солдат с собакой на поводке.
Конечно, это не могла быть та собака, это не могла быть даже ее правнучка. Та собака принадлежала паромщику, что жил возле Эльбы. Переправа к деревне на противоположном берегу находилась всего в нескольких минутах ходьбы от замка. И это было единственным нарушением дисциплины, которое позволяла себе обычно прилежная Мееле. Девочка всегда удирала без разрешения - она никогда бы его не получила, - как овца, отбивалась от стада, согнувшись, кралась под защитой деревьев, а последние пятьдесят метров во весь дух мчалась, уже без всякого прикрытия, по широкому лугу. Паромщик ворчал, но собака радовалась, виляла хвостом и лизала девочке руку. Собака любила ее. Плоские прибрежные луга обычно бывали мокрыми, а девочка не могла каждый день надевать вместо промокших ботинок праздничные, и потому не удивительно, что Вильгельмина часто простужалась.
Одна из воспитательниц выследила ее.
"Если внушения, угрозы, выговор не действуют, тогда вступает в силу "Уложение о наказаниях"". Ее провинность заключалась в непослушании и упрямстве.
Поскольку ей шел десятый год, то в дело были пущены не розги, а палка. Так что в следующий раз она прокралась к собаке с избитой попкой.
Мееле приветливо взглянула на часового и с улыбкой подошла к собаке, и тут произошло невероятное: строго выдрессированная собака перестала ворчать и скалиться и завиляла хвостом. Часовой, выдрессированный, не менее строго, но все-таки человек, двинул собаку в пах и закричал все еще улыбающейся Мееле: "Назад! Вход воспрещен!"
Мееле робко попросила украшенного свастикой солдата, нельзя ли ей на минутку зайти, она проделала такой долгий путь из Швейцарии.
"Из Швейцарии, чтобы сюда попасть?" - переспросил солдат.
Она кивнула.
Он провел ее в парк к первому из домов, которые королева Эбергардина строила для своих придворных. В доме сидел офицер. Часовой, подняв руку и вытянувшись по стойке смирно, отдал рапорт.
"Хайль Гитлер", - сказал офицер, обращаясь к Мееле.
"Хайль Гитлер", - отвечала она.
"И вы, значит, специально приехали из прекрасной Швейцарии, чтобы здесь все разнюхать? Они теперь используют для этого старых баб? Кто вас прислал?"
Мееле покачала головой, открыла сумочку и достала оттуда пожелтевшие фотографии, надеясь своим рассказом о давно минувших днях смягчить сердце офицера.
Он немного послушал, засмеялся раз-другой, а потом как заорет:
"Убирайтесь отсюда вон и радуйтесь, что ноги унесли!"
Мееле, испуганная и грустная, ушла, но, несмотря ни на что, все же решилась спуститься к реке неподалеку от замка, на луга, полюбоваться бескрайней равниной с прекрасными купами деревьев и широким горизонтом…
Более чем через тридцать лет состоялся процесс над одним из долго скрывавшихся военных преступников. Он сообщил, что этот замок был строго секретным учебным центром нацистов, и он проходил там обучение. Шпионы специально изучали труды Маркса, Ленина и Тельмана. Кое-кого из них засылали в концлагеря, чтобы напасть на след коммунистов-подпольщиков.
Первый день войны.
Мы знали, что это может быть скоро, очень скоро. Но человеку необходимо, не растекаясь в фантазиях, иметь хотя бы крупицу надежды и мечты, что все еще может быть иначе.
Моя жизнь в Швейцарии, в стране, которая во что бы то ни стало хотела остаться нейтральной, очень усложнилась. Радиолюбительство было запрещено, надзор за иностранцами усилился. Меня разыскал чиновник швейцарской службы безопасности. Я смогла на все его вопросы ответить без запинки. К подобным "собеседованиям" я была подготовлена.
Отели закрывались. В бараки, что стояли в двухстах метрах над нашим домом, вселились солдаты. Раньше мы эти запущенные строения почти не замечали.
Родители увезли детей по домам, санаторий пришлось закрыть и тем самым кончилось учение Франка в школе. Мееле была счастлива, что Тина опять при ней. Но начавшаяся война больно задела и ее. Однажды она пожаловалась:
- Большие занимаются политикой, а маленькие за это расплачиваются.
У нашей тети Мееле, которая в ее возрасте прекрасно освоилась с атмосферой нелегальщины и помощь мне считала чем-то само собой разумеющимся, не было достаточной политической подготовки. Когда она передавала мне, что́ говорят люди, я пыталась многое объяснить ей. Говорила я с ней и о том, что писалось в буржуазных газетах, вернее, в той единственной газете, которую мы выписывали. Теоретических лекций она не признавала. "Я для этого слишком стара".
- Кто эти большие? - спросила я. - Разве политика Советского Союза привела к войне? Даже самый глупый противник не может искренне утверждать такую ложь. Если ты имеешь в виду правительства крупнейших капиталистических стран, то ты права, а народы, или, как ты говоришь, маленькие люди, должны за это расплачиваться. Но разве они совсем не виноваты в том, что выбрали такое правительство? Ты все очень уж упрощаешь!
К нам приехала Лилиан. Ее желудочная болезнь обострилась, она была испуганной и притихшей. Если Тина носилась по лугу, она причитала, сейчас, мол, девочка упадет, больно ушибется. Если Франк высовывался из окна на втором этаже, она глаз не могла поднять от страха. Она боялась, что, если визу дадут не скоро, она будет уже слишком больна и не сможет свидеться со своей семьей.
Мое разрешение на жительство истекло через месяц после начала войны. С тяжелым сердцем я отправилась по соответствующим инстанциям, но после нескольких вопросов мне поставили нужную печать. Для Мееле с ее законным немецким паспортом не было вообще никаких затруднений.