Во время войны каждое сообщение из Германии и каждая возможность оказать поддержку тамошним товарищам были особенно важны. Я начала осматриваться в поисках помощников. Если мой передатчик обнаружат, должны быть люди, готовые забрать его. И кроме того, мой передатчик слишком уж долго работал на одном месте. Мне удалось разыскать троих вернувшихся из Испании интербригадовцев. Они изъявили готовность помочь. Пауль был немец, коммунист. Нацисты приговорили его к смерти за государственную измену. Он жил у нас, пока мы вместе с ним собирали для него рацию. Судьбе было угодно, чтобы мы занимались этим как раз в тот день, когда ко мне явился чиновник швейцарской службы безопасности. Мееле встретила его, провела в комнату возле кухни, кликнула меня, а сама помчалась наверх предупредить Пауля. Если не считать этого случая, то для меня великой радостью было спокойно говорить с таким опытным немецким коммунистом, приятно было уже произнести "товарищ". Мы собрали рацию в ящике из-под пишущей машинки. Когда Пауль уже мог приступить к самостоятельной деятельности - научился работать на аппарате Морзе, - он переехал в подходящую квартиру в другом кантоне.
Второй интербригадовец позднее не выдержал тяжелых условий и покинул нас.
Третий был молодой англичанин, человек тихий, интеллигентный, храбрый и в высшей степени порядочный. Обучение его потребовало многих месяцев напряженной работы. Сид снял себе комнату в долине и регулярно приходил наверх заниматься. Я устраивала так, чтобы он не мог встретиться с Паулем, но избежать знакомства Мееле с ними обоими было невозможно. Она хорошо относилась к "молодым людям". Без лишних слов то рубашку постирает, то дырку заштопает, то лекарство от простуды приготовит. Мееле охраняла тишину и на время занятий удаляла куда-нибудь детей.
О пребывании Пауля у нас никто не знал, Сида мы представили соседям как "моего жениха". Его это не смущало, меня тоже.
Он приходил обычно ранним утром, и у Мееле не хватало духу после нескольких часов занятий отпустить его есть "эту ужасную ресторанную пищу".
В полдень Франк возвращался с гулянья. В первый раз они молча стояли друг против друга. Сид был мускулистый, худой, волосы у него были гладкие и густые, брови, сросшиеся на переносице, глаза - зелено-карие. Здороваясь с мальчиком, он улыбнулся, но тут же согнал с лица улыбку, так как она осталась без ответа. Во время первой совместной трапезы я не без затруднений вела разговор на двух языках. Ни Сид, ни Франк даже не пытались мне помочь. Трудно сказать, почему и как, но между ними завязалась дружба. Вероятно, сыграло роль умение Сида осторожно проникнуть в душу ребенка.
Даже Мееле признавала эти добрые отношения. В присутствии гостя трения между ней и Франком ослабевали, Мееле смягчало то, что Сид так часто с восхищением смотрел на нашу красавицу Тину. У девочки было доброе сердце. Мой рассказ о том, что Сид совсем маленьким лишился матери, вызвал потоки слез, и Тина бросилась горячо обнимать его. Вечером она не желала ложиться спать, а вдруг я тоже умру. Ночью она проснулась с ревом и потребовала, чтобы я взяла ее спать к себе. Мееле, вместо того чтобы ее успокоить, из ревности принялась ругать ее. Сид, который еще не ушел, стал жалобно говорить, что это он во всем виноват. В конце концов я сказала:
- Если вы сейчас же не прекратите это, придется вас всех троих завернуть в мокрые простыни.
Сид не ушел, потому что мы уже поняли, что любим друг друга. Вскоре мы решили пожениться. Мееле узнала об этом первой. Я ожидала протестов, и они воспоследовали. Да и как могло быть иначе, если в дом, бывший ее сферой влияния, входит какой-то чужой человек. Она будет страдать и оттого, что теперь она станет мне не так необходима, как прежде.
- Значит, все-таки муж, а я думала, ты с ним только работаешь, здорово же вы меня обошли. - Ее лицо исказилось. - Теперь он тоже поселится здесь, и я должна буду с ним цацкаться.
Я положила руки ей на плечи.
- Меельхен, неужели ты не рада, что у меня кто-то есть? Он хороший человек, и ты сама не раз это говорила. К детям он нашел подход и тебя он тоже полюбил, так что ты все-таки можешь быть довольна. А брак этот действительно очень важен, потому что теперь я, наконец, получу нормальный паспорт.
- Выходит, тогда отпадет опасность, что тебя вышлют?
- Да, - отвечала я.
- Значит, ты только из-за этого выходишь замуж? Фиктивный брак? - Ее лицо прояснилось.
- Паспорт, конечно, играет большую роль, а иначе мы бы просто стали жить вместе.
Она вздохнула.
- Как это на тебя похоже, ты ведь такой легкомысленный человек. Сперва у тебя был муж, лучше которого и быть не может, я радовалась при мысли, что ты замужем. А как мы все радовались, когда родился Франк, хотя, к сожалению, все это происходило далеко от нас. И вдруг ты заявляешь, что вы живете врозь, и забираешься в какое-то захолустье в Китае… Для нас это твое письмо было как гром среди ясного неба. Для нее тоже. Мы с твоей матерью сразу заподозрили, что у тебя за этим кроется что-то политическое. Следующее, что мы о тебе узнали, - что ты ждешь ребенка. Мы и мальчика-то еще не видели, а тут опять новый муж. - Вдруг она улыбнулась. - Или, может, ты опять в положении? - Лицо Мееле просветлело. - Это было бы слишком хорошо, лучше и не придумаешь. Для меня не было бы большей радости…
- Я не беременна, - перебила я ее. - Но после разгрома фашизма, если все мы будем живы, я хочу иметь еще ребенка, и мы вместе будем его растить, это я тебе обещаю.
Мееле обняла меня.
В то время, чтобы немке выйти замуж за англичанина, надо было преодолеть массу трудностей. Когда со всем этим было покончено и Сид переехал к нам, между ним и Мееле установились самые добрые отношения. Он таскал Тину наверх, чинил печную заслонку, сорвавшиеся с петель ставни, хвалил кулинарное искусство Мееле и учился у нее немецкому.
Иногда она заговаривала со мной о "третьем ребеночке", чтобы удостовериться, по-прежнему ли я его хочу и не жду ли уже теперь.
- Времена сейчас и вправду не очень подходящие, но, может, все пойдет лучше, и тогда…
Мы воображали, как будет выглядеть это "тогда", и чувствовали, как мы близки друг другу.
Но Мееле уготовила себе другую судьбу, она никогда не увидела моего третьего ребенка.
Весной 1940 года Дания, Норвегия, Голландия, Бельгия и Люксембург были захвачены немецкой армией. После того как в июне нацисты вступили в Париж, Швейцария была окружена фашистами, открытой оставалась одна-единственная узкая дорожка через Францию.
Лилиан прислала длинное печальное письмо, и мы пригласили ее к нам. Поезд ходил в долину только раз в день, да и кого было перевозить, кроме нескольких крестьян и солдат.
У нас Лилиан ожила оттого, что дети были так веселы. Мне удалось, несмотря на все удручающие события, создать в доме спокойную обстановку. Тот, кто отвечает за совместную жизнь людей, несет ответственность и за гармоническую атмосферу в доме, и кроме того, тот, кто борется, ни в какой ситуации не может быть безнадежно несчастным.
Лилиан никак не могла уразуметь, почему я, с английским паспортом, по-прежнему остаюсь в этой стране, и не давала мне покоя:
- Ты же умная женщина, как ты не понимаешь, что ты сидишь в мышеловке, которая захлопнется, когда придут нацисты. Не думаешь же ты, что их убедят твои документы. Ты хотя бы из-за детей должна уехать отсюда. В Англии, несмотря на войну, ты будешь в большей безопасности.
Что я могла ей ответить? О моей работе Лилиан, разумеется, и понятия не имела.
Мееле вскочила и побежала наверх. Она долго не возвращалась, и я пошла к ней. Она неподвижно лежала на кровати.
- Мееле, что случилось, ты заболела?
- Я не заболела, но я теперь все понимаю, - ответила Мееле.
- Что ты понимаешь? О чем ты говоришь?
Она молча уставилась в потолок. Через несколько минут она, часто дыша, сказала:
- Ты не можешь так меня обидеть, так - нет.
- Мееле, ну говори же, наконец, вразумительно.
Она отвернулась к стене и лежала молча. Потом села, ударила обеими руками по краю кровати и закричала:
- Ты меня за дуру считаешь, но я этого не допущу, не допущу. И не притворяйся невинной овечкой, ты все заранее спланировала и думала, я ничего не замечу, а потом уже поздно будет. Но ты просчиталась!
- К сожалению, я ничего не могу тебе ответить, потому что я все еще не понимаю, о чем, собственно, речь, - сказала я, стараясь скрыть свой испуг перед ее совершенно необъяснимым поведением.
- Ты прекрасно все понимаешь, ты хотела иметь новый паспорт, чтобы вырваться отсюда вместе с детьми. Ты хочешь с ними и с Сидом уехать в Англию, а меня бросить тут одну, без Тины, меня ведь нельзя взять с собой, я же немка. Вот она благодарность, вот она благодарность!
Я стала ее успокаивать, говоря, что она же знает, я никогда бы не бросила свою работу здесь ради собственной безопасности.
Возбуждение Мееле мало-помалу улеглось. В конце концов она улыбнулась и сказала:
- Ну и дура же я.
Она спустилась вниз, поговорила с Лилиан, уложила Тину спать и пошла еще к фрау Фюсли.
Спустя три или четыре дня, поздно вечером, когда все уже спали, она вдруг появилась в дверях моей комнаты. В накинутом на плечи халате с тюльпанами, вся дрожа, она сказала, что не может заснуть и хочет еще раз спокойно все со мной обсудить. У Сида призывной возраст, его наверняка призовут в английскую армию, и ему придется идти, так почему же я с детьми должна оставаться здесь, если я, она же видит, люблю его - "больше, чем меня", добавила она с горькой улыбкой.
И если я теперь поеду с ним, она это поймет, но не могу ли я оставить Тину с ней, разве так не будет лучше? Денег ей никаких не надо, она станет работать не покладая рук, и ребенок ни в чем не будет нуждаться. Неужели я хочу увезти Тину в Англию, под немецкие бомбы? Неужели я возьму на себя такую ответственность и подвергну малышку опасности? Когда времена станут поспокойнее, она мне ее привезет.
Я ввела Мееле в комнату, она, все еще дрожа, села на мою кровать. Я спросила ее, откуда эти бредни. Мы и не думали уезжать. Сид здесь учится, и то, в чем он мне помогает - борьба с немецким фашизмом, иными словами - он вносит в эту борьбу свою лепту. Откуда у нее только такие мысли берутся, кроме того, она же знает, что из-за войны дорога из Швейцарии в Англию все равно что отрезана. Добраться туда можно только через Испанию, а в Испании Сиду, как бывшему интербригадовцу, никто не даст визы. Даже вполне безобидные англичане призывного возраста, которые хотят вернуться на родину, не могут получить транзитной визы. Тем самым Франко делает одолжение Гитлеру.
Мне удалось и на этот раз успокоить Мееле, но ее состояние напугало меня. Больше сетований не было, но она делалась все тише, мало ела и совсем перестала петь. Иногда она глядела на Тину, и глаза ее наливались слезами.
Мое беспокойство возросло, когда я обнаружила, что Мееле, обычно совсем не любопытная, вскрывает мою почту и снова заклеивает. Когда я с Сидом говорила наедине, она пыталась подслушать у двери. Из-за ее поведения атмосфера в "Доме на холме" стала тревожной. Дальше так не могло продолжаться.
Я посоветовалась с Сидом, стоит ли еще раз поговорить с ней. Он счел, что это не имеет смысла. Бедная Мееле. Если уж для нас это стало невыносимо, то как же мучилась она. Страх потерять нас вытекал из ее любви к ребенку и ко мне тоже. Она заслуживала и моего понимания, и моего доверия. Кроме того, мы обязаны были найти выход из создавшегося положения. Дети тоже почувствовали, что у нас не все ладно. Когда Мееле плакала, Тина всякий раз начинала хныкать. Меня беспокоила мысль, что Мееле в этом состоянии депрессии остается на всю ночь одна с ребенком. Она теперь часто запиралась, чего раньше никогда не делала. С Тиной она вообще больше не расставалась. Один раз вышло так, что и мне, и Мееле, когда Тина спала после обеда, что-то понадобилось в деревне. Мы молча шли с ней рядом. Я искоса поглядывала на нее, и у меня больно сжималось сердце. Я положила руку ей на плечо и хотела заговорить, но голос изменил мне. Мееле обхватила меня за шею и разрыдалась. Я крепко держала ее. Потом сунула ей носовой платок. Сколько раз в жизни Мееле совала мне свой платок… Немного успокоившись, она начала говорить:
- Это я в заботе о вас. Если Сида призовут и ты опять останешься одна с детьми, как ты без меня обойдешься? Неужели нет никакой возможности поехать в Англию с немецким паспортом?
- Во время войны такой возможности нет, Мееле, но думать об этом совершенно излишне, я тебе сколько раз говорила - мы никуда не уезжаем.
- Ты сделала меня счастливой, когда взяла к себе, но теперь я уже не смогу жить без Тины.
- Мееле, ну что мне еще сделать, чтобы ты поняла, что мы остаемся здесь?
После долгих уговоров мне показалось, что кое-чего я все же достигла. Она стала говорить о будничных делах, которые предполагают совместное будущее. Хорошо бы Сид опять весной посеял перед домом мак, этот красный ковер среди зеленой травы был так красив… Не начать ли нам потихоньку пускать в ход наши продуктовые запасы - в каждом доме обязательно было держать резерв на два месяца - с тем, чтобы пополнять их свежими продуктами. Франку надо бы надеть пластинку на его выступающие вперед зубы. Можем мы позволить себе такой расход? Она слышала от Лилиан, что в городе есть хороший и не слишком дорогой дантист.
Я сказала ей, что семена мака уже куплены, а с зубным врачом я поговорю, как только выберусь в город.
Домой мы вернулись, держась за руки. И потекли хорошие, спокойные дни, в дом вернулась прежняя веселость. Мы облегченно вздохнули. Мы с Сидом уехали ненадолго, и меня отпустило то беспокойство, которое я постоянно испытывала в последнее время, если приходилось оставлять Мееле одну с детьми.
По возвращении мне прежде всего бросилась в глаза молчаливая удрученность Мееле, ее жалкий вид. На мое имя пришли два письма. Одно от Лилиан, другое от родных. Я взяла письма в свою комнату и тщательно их осмотрела. Оба конверты Мееле вскрыла, а потом опять заклеила. Во всяком случае, мне показалось, что сделала это она, а не швейцарская почта.
Лилиан писала, что вот-вот получит визу и через несколько недель уедет. Далее в письме говорилось - и это было типично для Лилиан: "Только бы за это время ничего не случилось, я уж почти не решаюсь выходить на улицы, боюсь попасть под машину".
Письмо от родственников пришло из Англии. Они просили меня покинуть ставшую опасной Швейцарию и перебраться к ним.
"Если ты останешься там до вторжения Гитлера, можешь быть уверена, тебе не уцелеть. Если тебя задерживают дела твоего мужа, которого мы не знаем, то хотя бы пришли детей. Но если он понимает создавшуюся ситуацию, он позаботится о том, чтобы ты тоже приехала".
Я ожидала от Мееле новой вспышки, но ее не последовало. И без слов было ясно, что она окончательно укрепилась в своем подозрении. Ее тяжелое молчание угнетало нас еще больше, чем прежние жалобы. И выглядела она все хуже и хуже. Я много раз предлагала ей показаться врачу, но она не соглашалась. И при этом она не переставала печься о нас, работала сверх сил, непрерывно что-то затевала, иногда совсем излишнее.
Вскоре после того, как было получено письмо из Англии, Мееле - это было в среду - поехала к парикмахеру. У нас наверху давно уже не было парикмахерской.
- Устрой себе приятный денек, Мееле, - сказала я. - Сходи в кино, навести Лилиан.
Опять глаза ее налились слезами.
- Мы проводим тебя на поезд.
Она покачала головой.
- Или подожди до послезавтра, мне тоже надо будет в город.
Она отказалась.
Вечером она вернулась усталая и бледная.
Когда в пятницу я собралась ехать в город, она предупредила меня:
- Лилиан нет дома, ей пришлось уехать на несколько дней из-за своих бумаг, мне хозяйка сказала.
- А у меня не будет времени заходить к ней, - отвечала я. И это было правдой.
Когда поезд остановился, на перроне стояла Лилиан.
- Какое счастье, что ты здесь. Я каждый день сюда хожу… случилось что-то ужасное, нет, только не ко мне, пойдем в парк.
Она нашла уединенную дорожку, осмотрелась по сторонам и тихим голосом начала рассказывать:
Два дня назад к ней пришла Мееле, до крайности взволнованная и в полном замешательстве. Лилиан дала ей валериановых капель и умолила ее прилечь. Мееле согласилась. Она непрерывно твердила: "Ты должна мне помочь, ты должна пойти со мной, ты же знаешь, я не могу жить без Тины. Пожалуйста, пойдем со мной, прямо сейчас".
По-видимому, Лилиан вела себя достаточно решительно, и Мееле пришлось объяснить все подробно:
Она уже давно знает, что мы хотим уехать из Швейцарии, сколько бы мы ни притворялись, что это не так. Мы низкие люди, мы врем ей и хотим бросить ее на произвол судьбы. Но Тину она не отдаст, если речь зайдет о ребенке, у нее есть свое средство.
Мееле побывала в английском консульстве и сообщила там, что мы - коммунисты и что ночью мы тайком проводим сеансы радиосвязи.
"Я сказала в консульстве, чтобы их не пускали в Англию, что они обязаны остаться здесь".
Лилиан была вне себя.
"Бога ради, что ты натворила? Их же могут в любую минуту арестовать".
"Тогда ребенок будет со мной".
Лилиан от ужаса не могла вымолвить слова. Но Мееле начала плакать и, всхлипывая, продолжала рассказывать:
Плохо то, что в консульстве ее неправильно поняли, не оказали ей доверия, и теперь у нее к Лилиан огромная просьба, пусть она пойдет с ней вместе в консульство и там еще раз спокойно все объяснит.
Для Лилиан забрезжил какой-то проблеск надежды. Она заклинала Мееле не ходить туда больше.
"Когда твой разум прояснится, у тебя уже не будет радости в жизни, ты всегда будешь страдать под тяжестью той вины, которую на себя взвалила. Неужто тебе не понятно, какое предательство ты совершаешь? Ни один порядочный человек не простит тебе, если ты ввергнешь эту семью в такую беду. Я рассматриваю твое теперешнее состояние как болезнь и хочу тебе помочь. Конечно, я не подозревала, что они коммунисты, но теперь скажу тебе честно, я могу ими только восхищаться". Вот так я говорила с Мееле.
Рассказав мне все это на скамейке в парке, Лилиан вдруг обняла меня.
- Да, я восхищаюсь вами, это прекрасно, что такие люди есть на свете!
Немного помолчав, она стала рассказывать дальше. Прежде всего она спросила Мееле, не говорила ли та о нас еще с кем-нибудь.
В консульстве в это время ходило столько всевозможных слухов, поступало столько доносов, что путаным словам Мееле, видимо, не придали особого значения. И тем не менее все это наверняка зафиксировали письменно. После этого Мееле отправилась к своему парикмахеру. Озлобленная неудачей, она теперь рассказала всю нашу историю ему и спросила у него совета, в какое швейцарское учреждение ей следует обратиться. Парикмахер не пожелал ввязываться во все это. Впрочем, он был ярым противником Гитлера.
"Мне надо найти другого парикмахера, этот нарочно делал мне больно", - закончила Мееле свой рассказ Лилиан, к которой она пришла из парикмахерской.