Марианна медленно поднимается наверх и останавливается на первой лестничной площадке у окна. При виде скатывающихся по стеклу дождевых капелек ее с новой силой охватывает боль разлуки с ребенком.
С близкими она простилась дома, не желая, чтобы родители провожали ее на вокзал. Мать тут же занялась генеральной уборкой. Прикрыв косынкой седые волосы, она стояла, опираясь на щетку, перед свернутым в трубку ковром и только сказала:
"Удачи тебе, и возвращайся к рождеству".
Отец гладил Марианне щеки и никак не мог расстаться с ней. Она же больше походила на мать: когда душевные переживания доставляли совсем уж нестерпимую боль, ее последним прибежищем была внешняя занятость, повседневные заботы. Потому она почти холодно простилась со своей маленькой дочуркой. Она намеревалась не оборачиваясь сесть в машину, которая должна была доставить ее на вокзал, но это ей не удалось. Ведь в эту минуту они, наверное, подошли к окну и смотрели ей вслед.
На подоконнике стояла на коленях малютка, и Марианне казалось, что стекающие по стеклу капли бегут по щекам ребенка. Однако большие светлые глаза девочки были широко раскрыты, и она кивала матери, не двигая при этом поднятой вверх ручонкой, шевелились только пальчики, открывая и закрывая крохотную ладонь.
Марианна гонит от себя эти мысли, с трудом поднимаясь по больничной лестнице. У нее влажный лоб, она останавливается, ищет носовой платок, обнаруживает использованный железнодорожный билет и улыбается…
Когда Марианна уезжала, на перроне вокзала скопилось множество людей. Сначала через узкий проход выпускали пассажиров прибывшего поезда. Марианна стояла в толпе ожидающих. Брата она увидела только тогда, когда он взял ее за руку.
"Все еще растешь", - сказала она.
"Метр девяносто… Освободился, хотел повидать родителей. Можно будет тебя проведать?"
Она покачала головой.
"Туда нельзя никому, Дитер. Хорошо, что ты пришел, мать и отец…" - она оборвала на полуслове.
Он оставался до отхода поезда, рассказывал о том, как он изучает физику в Берлине, хвалил одного профессора, ругал другого, поцеловал ее на прощание и сказал:
"Ни пуха тебе, ни пера, дорогая!"
Поезд был переполнен. Солдаты, получившие увольнение на выходные дни, стояли в проходах, оживленно переговаривались и потягивали пиво из бутылок. Молодой человек в клетчатой куртке, которому она предъявила свое удостоверение инвалида, освободил ей место и озадаченно на нее смотрел: девушка с прекрасным цветом лица, карие лучистые глаза, хорошо сложена, без обручального кольца. Он продолжал внимательно ее разглядывать.
Нет, протеза вместо ноги у меня тоже нет, хотелось ей крикнуть ему, но у нее начался длительный приступ кашля.
И вам не надо отодвигаться в сторону, сударь, я не легочная больная. Ведь мы с вами живем в 1965 году, и туберкулез встречается редко, нет у меня и гриппа, и вообще никакого простудного заболевания. Мой кашель идет от сердца, так что успокойтесь, больное сердце никого заразить не может. Я еду в больницу на операцию, и, если на обратном пути мы встретимся, я уже не буду кашлять, очень просто, кашлять уже не буду. Но что это значит для меня, вы в своей клетчатой куртке, конечно, не представляете.
Теперь путь этот уже позади, преодолена и последняя ступенька. Марианна очень устала. Медсестра отводит новую больную в палату № 2. Единственная свободная кровать стоит у окна, и Марианна этому рада.
Робко смотрит она на четырех больных, которые, очевидно, уже познакомились, и раздевается. Сестра Гертруда забирает с белого стула вещи, записывает все в квитанцию, которую Марианна должна подписать, и уносит одежду, закрыв за собой дверь. С этой минуты рвется нить, связывающая Марианну с внешним миром. Спокойно, с чувством облегчения лежит она на кровати. Теперь она уже больше не больная среди здоровых, пытающаяся не отставать от других. Здесь больны все. В этом доме и здоровые знают, как она себя чувствует и что должно с ней произойти. Здесь никто не смотрит на нее с заботливой любовью или, напротив, отчужденно, когда она кашляет, никто не старается сделать вид, будто не замечает ее учащенного дыхания. Здесь на все смотрят реалистически. То, что должно произойти, находится в руках людей, которым она доверяет. Ей самой остается лишь быть мужественной, разумной и думать о том, как все это пережить. А жить она хочет так страстно, что будущую операцию готова встретить с улыбкой.
Тогда она еще преподавала в школе. Растерялась, услышав от врача слово "пенсия". Инвалид в двадцать четыре года! Достаточно грустной была новость, что у нее порок сердца, излечить который не могут никакие лекарства.
Как же ей быть теперь? Отказаться от радости вглядываться в детские лица, объяснять своим малышам чудо, с помощью которого из "з-а" и "я-ц" вдруг рождается самый настоящий заяц на четырех ногах с мягким мехом и белым обрубком хвостика?
"Заяц у изгороди". Это было предложение, почти что целая история. Вместе с зайцем дети резвились в капустных огородах городского предместья, сидя в теплом классе, они вдыхали свежий морозный воздух, который был там, снаружи, а что самое замечательное - они читали эту историю собственными глазами, и было им семь лет от роду. Были ученики, которые вначале не справлялись. Марианна ежедневно придумывала что-то новое, чтобы и у них пробудить вкус к чтению. Она не теряла терпения, встречая беспомощность, досаду, гнев или слезы, пока вдруг, как гром среди ясного неба, и для этого ребенка отдельные буквы не превращались в слова. Марианне никогда не удавалось дознаться, почему это произошло именно в данный момент. Она давала ребенку возможность насладиться открывшимся перед ним миром. Даже если уже начался урок арифметики, пальчик мог скользить по строчкам детской хрестоматии: "Лео у автомобиля… Бабушка в доме".
Марианна, возможно, потому так сильно любила жизнь, что и для нее слов "заяц у изгороди" было довольно, чтобы ощутить его мягкий мех, услышать биение его сердца и увидеть синевато-красную капусту на белом снегу.
Позывы к кашлю начались задолго до ее визита к врачу. Она сосала леденцы, чтобы их преодолеть. Постепенно ей уже стало трудно стоять и расхаживать между партами, что с малышами было необходимо. Потом добавились колющая боль и ощущение тяжести в груди. Но уходить с работы она все еще не хотела. И лишь когда заметила, что не в состоянии улыбнуться детям, поняла: время пришло.
Тогда она впервые легла на обследование в больницу, в терапевтическое отделение. Там она пробыла две недели. Сестры, не знавшие, как часто она была близка к полному отчаянию, считали ее скромной, приятной больной.
Чтобы испытать ее силы, ее посадили на неподвижно прикрепленный к полу велосипед. Она нажимала на педали и наблюдала за указателем скорости. С каждой минутой увеличивали нагрузку, ей казалось, она поднимается в гору. Она дышала в трубку, соединенную с кислородным баллоном. Электронное устройство приводило в движение карандаш, вычерчивавший на бумаге кривую ее дыхания. Езда на велосипеде должна была продолжаться семь минут.
Пока она, задыхаясь, старалась выполнить упражнение, а сестра терпеливо уговаривала ее не волноваться, она думала: точно так же происходит и в моей жизни, я мучаюсь, выкладываюсь из последних сил и все-таки не двигаюсь вперед. Я топчусь на одном месте, все медленнее, все слабее, а потом и вовсе останавливаюсь. Как все это бессмысленно.
Потом она подумала о Карле, и тут силы сразу ее оставили. Прошло всего четыре минуты.
Через несколько дней во время другого обследования ею без всякой причины овладел панический страх. Она лежала под очень сильным источником света. Когда врач после анестезии кожи у локтевого сгиба сделал маленький разрез, открывший вену, она не ощутила боли, и вообще все это обследование было безболезненным и безопасным. И все-таки ее пугала мысль о том, что должно последовать дальше.
В открытую вену врач ввел длинную упругую трубку из синтетического материала и медленно проталкивал ее вперед. Марианна чувствовала, как она ползла вверх через плечо и остановилась. Какое-то препятствие. Трубку оттянули немного назад, потом вновь протолкнули вперед - все дальше…
Что произойдет, если врач, дойдя до сердца, слишком сильно его ударит? Не остановится ли оно тогда, как маятник, когда его коснутся?
Марианна открыла глаза и попыталась успокоиться: обычная работа, они выполняют ее двадцать раз в неделю, тысячу раз на протяжении года. Большой рентгеновский аппарат, темным чудовищем нависший над ее телом, надежно укреплен и не сможет внезапно на нее обрушиться.
В комнате стемнело. Вероятно, врач через катетер уже ввел в область сердца контрастное вещество, чтобы можно было наилучшим образом все рассмотреть. Ей очень хотелось узнать, как выглядит ее сердце на экране этого большого аппарата. Пока она делала один вдох, врачи и сестры сделали много снимков с экрана рентгеновского аппарата. За одну секунду они могли сделать двадцать четыре снимка ее сердца. Как долго должны были люди ломать себе голову, пока этого добились. А она лежала здесь, и ее терзал беспричинный страх. Теперь врачи смогут определить, какое количество крови еще пропускал ее слишком узкий сердечный клапан. Будет ли ей больно, если они возьмут у нее через трубку несколько капель крови, чтобы установить, сколько в ней кислорода?
"И он взял три капли крови из ее сердца…" - из какой это сказки?
Дети охотно слушали сказки, и Карл тоже. Вначале он хотел, чтобы она каждый вечер рассказывала ему сказку. "Но принц должен найти принцессу, дорогая", - требовал он.
Мудрые сочинители сказок заканчивают свой рассказ тем, что принц женится на принцессе, потому что знают: принцу легче освободить пленницу из пещеры великана, а принцессе спастись темной ночью бегством на храпящем коне, нежели устоять в борьбе с тяготами будней.
После катетеризации сердца Марианну вернули в палату. Больных, которым такое обследование еще предстояло, она заверила, что у них нет никаких оснований для беспокойства. Когда высокого роста врач, выглядевший как студент, сказал то же самое, она с возмущением подумала: ему легко говорить, он при этом только присутствовал. Ее раздражало его цветущее здоровье, рыжеватые волосы. Позднее, все продумав, она поняла, что он прав, и удивилась собственной нелогичности.
Доктор Штайгер чувствовал, что больные не поверили его словам. Молодой врач, он радовался, передавая свои знания другим. Убежденный в том, что знание освобождает от страха, он начал обстоятельно, рассказывать, какую важную роль играет катетеризация при диагностике болезней сердца.
Марианна лежала с закрытыми глазами. Пока доктор рассказывал, она представляла, как заяц прыгает через изгородь и мчится по снегу на капустное поле.
Сестра принесла в пустой еще зал пленки с данными катетеризации сердца. Затем собрались специалисты по болезням сердца: профессор детской больницы в сопровождении своих врачей, заведующий терапевтическим отделением и самая главная фигура - директор отделения сердечной хирургии профессор Людвиг с ассистентами. Марианна видела все так ясно, словно сама принимала участие в происходившем. Профессора Людвига она представляла себе самым старшим по возрасту, с седыми волосами и в темных очках.
Врачи расселись, палатный врач раскрыл папку и зачитал:
"Марианна Мартене, двадцать четыре года, первые признаки митрального стеноза появились четыре года назад, причина: скарлатина на третьем году жизни с последующим ревматическим заболеванием. Больная заявляет, что в состоянии преодолеть пятнадцать ступенек".
После того как врач закончил свое сообщение, на освещенном экране началась демонстрация кадров пленки с изображением сердца в натуральную величину. Катетер толстой светлой полосой тянулся вплоть до внутренней части сердца.
"Стоп! - воскликнул профессор Людвиг. - Покажите этот кадр еще раз".
Он не знал Марианны, ее фамилии, никогда ее не видел. Он видел лишь ее больное сердце и все свои знания, ум и опыт - вместе с десятью другими врачами, находившимися в этой комнате, - стремился использовать для его исцеления. Все усвоенное за годы учебы, бесконечные вечера, проведенные за чтением книг, исписанные страницы с конспектами прочитанного и сделанные впоследствии операции - все было сейчас направлено на то, чтобы исцелить сердце больной.
В помещении царила тишина, было слышно даже шуршание сматываемой с большой катушки целлулоидной пленки. В эту секунду профессор решал вопрос о жизни и смерти. Для большинства больных его решение оперировать означало спасение, а произносимое во всеуслышание слово "неоперабельно" - смертный приговор. Изредка попадались и счастливцы, которым можно было помочь, не прибегая к операции.
Каково было на душе у хирурга, когда он отказывался от операции? Являлось его решение результатом внутренней борьбы или он видел перед собой лишь безымянное изображение и, принимая решение, не давал воли эмоциям? Не мог же он приходить в отчаяние каждый раз, когда он отказывался оперировать, - такого напряжения не вынес бы никто. Ведь Марианна тоже не испытывала особых огорчений, прочитав в газете сообщение о смерти незнакомого ей человека.
Рядом с ней на больничной койке лежала Паула. Ее должны были оперировать еще девять лет назад. Тогда ей было девятнадцать, она только что вышла замуж. Однако ее муж, фрезеровщик, об операции и слышать не хотел. Сейчас, спустя девять лет, Паула на ней настояла, согласился и муж, которому теперь пришлось нести ее на руках по ступенькам, ведущим в палату. И если ее признают неоперабельной, он, чья фотография стоит там, на ночном столике, будет виновен в смертном приговоре, вынесенном его жене.
Врач не мог ничего при этом чувствовать, он не знал Паулу, не видел ее забавных взъерошенных волос, не знал, что она обожает Жана Габена, платья зеленого цвета и шоколадное мороженое. Он никогда не слышал ее смеха.
Если состояние было безнадежным, решение наверняка принималось быстро. Ну а как относились врачи к судьбам тех, для кого равную опасность представляли и операция, и отказ от нее? Трогали ли их до глубины души такие случаи?..
Еще до катетеризации Марианну отправили на обследование в рентгеновский кабинет. По дороге туда она встретила маленького мальчика, такого же возраста, как ее первоклассники. На нем была красная шапочка с кисточкой, он улыбнулся ей, затем, словно она позвала его, пошел рядом, рассказывая о своем бумажном змее.
"Он поднимается очень высоко, совсем как птица, - сказал он, - туда, где небо уже не голубое".
"А как он там выглядит?" - спросила Марианна.
"Погоди, тетя", - сказал он и стал на колени.
"Ты что-то ищешь?"
"Нет, я просто не могу так много ходить, - и он посмотрел вверх, туда, где небо. - Там наверху он, наверное, имеет все цвета: зеленый, красный, желтый и лиловый".
Не о нем ли доложил сейчас врач детской больницы: "Больной, семи лет, каждый раз, пройдя пятьдесят метров, без сил опускается на землю", и не сказал ли именно тогда профессор "неоперабельно"? Не замирает ли в ужасе его сердце, когда он произносит это слово? И как он скажет об этом родителям?..
Марианна спокойно выслушала предложение доктора об операции, сделанное им по окончании обследования.
"Потом вы снова сможете вести нормальный образ жизни".
Для нее это было решающим. Казалось, нет на свете большего счастья: жить как все.
Больше не заниматься постоянно собственной персоной; пробуждаясь утром, не думать сразу же о том, насколько по сравнению со вчерашней усилилась одышка, и в состоянии ли я буду сделать то, что наметила.
Когда после обследования Марианна возвращалась к родителям, ею владела одна мысль: иметь возможность жить как все.
Молодая женщина несла на руках своего маленького ребенка - это смогу делать и я. Мужчина догонял трамвай, девочка прыгала через веревочку, сильные мокрые руки развешивали на балконе белье. Никто из них не подозревал, каким счастьем были его будни, насколько захватывающей может быть для человека мысль, что наступит день, когда он вновь будет в состоянии сам все это проделывать.
Когда она пришла домой, то уже настолько свыклась с утешительной мыслью об операции, что сразу же, без подготовки, выложила все родителям.
"Но ведь врач сказал, что ты и без операции сможешь еще долго жить, - прошептала мать, - подумай о ребенке". Отец сказал:
"Мне шестьдесят восемь, и я нездоров, подожди с этим, пока я…"
Марианна не ожидала от него подобных высказываний. Обычно отец вел себя так, словно он вообще не допускал мысли о смерти.
"Моя операция не опасна, из ста больных у девяноста семи исход удачен, почему же оставшиеся мне, может быть, двадцать лет я должна прожить инвалидом? Впрочем, место в больнице освободится самое раннее только через девять месяцев".
Для отца отсрочка во времени, по-видимому, служила утешением, мать же думала, как Марианна: если это должно свершиться, то лучше поскорее.
Отец, слесарь по ремонту машин и уже два года пенсионер, но по-прежнему очень занятый человек, попросил дочь написать ему, как на языке медиков звучит эта болезнь - порок клапанов сердца.
"Что ты снова затеваешь?" - спросила она.
"Просто интересуюсь".
"Теперь еще и болезнями, - сказала мать. - Промышленность, сельское хозяйство, культура, чужие страны, почтовые марки, краеведение, а теперь еще и болезни и, значит, новая связка архивных материалов".
"Не исключено", - отец бросил на нее воинственный взгляд.
Квартира, в которой родители жили уже сорок лет, состояла, как и другие рабочие жилища в предместье Виттбурга, из двух комнат и кухни, туалет находился на пол-этажа ниже. Но если у всех жильцов в подвале хранился уголь да еще стояла отслужившая свой срок детская коляска, то у них громоздились кучи газетных вырезок. И не только там - они лежали под кроватями и между ножками шкафа, и количество их росло с каждым днем.
Личная же его переписка находилась на полках кладовой, там, где другие хранят консервированные фрукты. В Виттбурге с его сорока тысячами жителей не было ни одного человека, который вел бы такую международную переписку, как Фриц Кесснер.
"Это объясняется его чисто детской верой, - сказал однажды Дитер, - детская вера двигает горы".
Когда отец вышел на пенсию, ему дали пятое по счету поручение, на сей раз в совете мира. В протоколе первого заседания, в котором он участвовал, было записано: организация выставки детских рисунков из всех стран, тема: мир, один из ответственных за организацию выставки: Кесснер.