Лилиан еще долго пыталась повлиять на Мееле. В конце концов ей удалось заручиться обещанием Мееле ни с кем больше не говорить об этом. А Лилиан в свою очередь пообещала ей, что нам обо всей этой истории ни словечка не скажет.
Слушая Лилиан, я уже обдумывала следующий шаг. Все, что мы создавали с таким трудом, нелегально, грозило вот-вот рухнуть. Нам надо было действовать немедленно.
Даже если Мееле теперь уже молчит, не слишком ли это поздно? Парикмахер мог в целях самозащиты счесть за благо проинформировать полицию или мог рассказать друзьям эту историю, которая наверняка его занимает, и вот уже она получает распространение. В консульстве могут проверить поступившие сведения.
Кто подвергался опасности, кроме меня и Сида? Что касается Пауля, то Мееле не знала ни его настоящего имени, ни адреса, я сама встречалась с ним в отдаленных городах. Имя другого моего сотрудника было ей известно, и его я должна немедленно разыскать, а потом предупредить уже и Пауля. Обратится ли Мееле к швейцарским властям или теперь она уже способна вступить в контакт с немецкими фашистами?
Надо забрать документы с сеновала, срочно унести из дому передатчик, расстаться с Мееле, отправить в безопасное место детей, сменить квартиру. Но как расстаться с Мееле? Она не согласится, и в таком случае куда она может пойти?
Лилиан дотронулась до моей руки.
- Не могу ли я чем-нибудь помочь? Мееле я уже сказала, чтобы она как можно чаще заходила ко мне. Обещаю тебе, я сделаю все, чтобы не упустить ее из виду.
Только тут я подумала о том, как замечательно ведет себя эта женщина, которая частенько казалась нам чрезмерно пугливой. Еще каких-нибудь два дня назад она дрожала, как бы не случилось какой беды перед ее отъездом, а теперь она, вместо того чтобы уклониться от возможных осложнений, берет на себя риск помогать коммунистам-подпольщикам.
Я хотела ее поблагодарить. Но прежде чем я нашла подходящие слова, меня охватил ужас. Я ведь уехала из дому ранним утром. Что помешает Мееле в мое отсутствие вместе с Тиной покинуть страну, уехать в Германию? Сид, который не знает, что здесь разыгралось, мог, как он это любит, уйти в горы. Проверяют ли детей на границе? Достаточно ли для проезда метрики? Обратный поезд будет только через много часов. За это время Мееле может попросить хозяина на телеге довезти ее до соседней станции. Оттуда в долину, к центральной железнодорожной станции, ходят машины.
Мне надо немедленно возвращаться.
Такси довезло меня только до половины подъема, дальше я пошла пешком. Я много лазила по горам и была хорошо тренирована, но тут я думала только о следующей сотне метров, как преодолеть ее с наименьшей потерей времени. Чтобы сократить дорогу, я карабкалась по самым крутым откосам, бежала через крестьянские дворы, шла вдоль высохшего русла реки и понимала, что все это бесполезно. Если Мееле решила уехать с Тиной, она сделала это с самого утра. Сократи я дорогу к "Дому на холме" даже на целый час, все равно ничто уже не поможет. И тем не менее я мчалась вперед.
До немецкой границы много часов езды. Я часто бывала в том направлении и знала расписание поездов. Но не знала, когда идут поезда в Германию. Телефоном на нашей станции можно было пользоваться только при отправлении и прибытии поезда. Лавочник в деревне собирался сдать свой телефон, но, может быть, еще не успел! Если Мееле скроется с Тиной, я заявлю в полицию. Может, их задержат до перехода границы. Я, я буду что-то сообщать полиции?!
Что тогда произойдет, ясно как божий день. Мееле расколется. Итак, в полицию обращаться нельзя, так что же, допустить, чтобы Мееле отняла у меня ребенка? Никогда и ни за что!
Что значит никогда и ни за что?
Имею ли я право по личным причинам обратиться за помощью к полиции, если знаю, что этот шаг подвигнет Мееле все рассказать о нас, и на этот раз там, где нужно? Выходит, я сама предоставлю ей такую возможность.
Но Мееле нас уже выдала, вполне вероятно, что ее болтовня так или иначе стала известна полиции, а значит, я имею право принять любые меры, чтобы не дать увезти свою дочь в нацистское государство и тем самым лишить меня ее, может быть, навсегда. А мыслимо ли для меня самой обратиться в полицию, чтобы спасти для себя Тину? Ясно одно: если полиция узнает от Мееле о нас, вся работа, пусть даже меня не арестуют, пойдет насмарку. А вот этого-то нельзя допустить ни в коем случае.
Очень многое можно предусмотреть в подполье, но как часто возникают ситуации, которых никто не мог бы предвидеть. Вот теперь-то и выяснится, поступаешь ты как коммунист или…
Думая обо всем этом, я взбиралась на гору. Для меня не существовало ни прелестных долин, ни величественных гор, было одно только физическое напряжение, жуткий страх за ребенка и мучительные поиски правильного решения.
Станция… закрытые гостиницы… дорога через лес… Когда мне оставалось пересечь последний луг, я увидела, что Франк и Тина играют возле дома. У меня подогнулись колени, я легла в траву и, глядя в небо, лежала, покуда совсем не отдышалась.
Сид и дети бросились ко мне. Мееле была наверху, в своей комнате, в последние недели она часто уединялась. Я рассказала Сиду обо всех событиях и была рада, что не должна нести этот груз в одиночку.
- Ее надо было бы убить, прежде чем она выдаст полиции тебя и всех остальных и похитит Тину, - сказал он.
Вот так в солнечный осенний день мы сидели на деревянной скамейке возле дома; в лугах еще было полно цветов, дети играли в мяч, пожалуй, несколько осторожнее, чем обычно играют дети, потому что лес на склонах гор поглотил уже не один мяч. Тина вопила от удовольствия, а Франк посмеивался над нею. И как раз посреди их игры Сид и произнес эту фразу.
Во время гражданской войны в Испании он нередко встречался лицом к лицу со смертью. Моя прошлая жизнь тоже не раз сталкивала меня со смертью.
Такой опыт не ожесточает человека, скорее, учит его ценить жизнь, и не только свою собственную. Мы не были ни террористами, ни преступниками, ни бесчувственными, ни жестокими, когда Сид произносил свои слова, а я их обдумывала.
- Она слишком со многими уже говорила об этом, - ответила я ему, - и вообще, старая, больная женщина…
- Сегодня здесь тоже было не все в порядке, - сказал Сид, - так, мелочи, - прибавил он, увидев мое лицо.
Мне не хотелось больше в этот день слушать ничего плохого, но в связи со всем происшедшим это было неизбежно.
Сид рассказал.
Франк должен был пойти в лавку. Но увлекся рисованием и забыл.
Мееле спросила его:
"Как ты мог забыть?"
Он ответил:
"Ну, забыл, и все".
Тогда она схватила его рисунок и разорвала. Он посмотрел на нее и проговорил только одно слово:
"Ведьма!"
А она его прибила.
- Сильно?
- Несколько хороших оплеух.
- А он?
- Он? Ничего. Только, все время смотрел на нее. Не нагло, а так… ну, ты же его знаешь.
- А она?
- Еще больше разъярилась и хотела опять на него кинуться. Но тут я вмешался и сказал: "Франк, извинись перед Мееле". И постарался побольше выразить взглядом. Он сразу же сказал: "Извини", а она выбежала из комнаты.
- Ты правильно поступил, Сид. А Мееле при любых обстоятельствах необходимо удалить из дома.
Я теперь знала, как, не возбудив подозрений, довести до ее сведения, что я слышала о ее предательстве.
Она спустилась вниз и спросила, хочу я чаю или кофе и не слишком ли плотный ужин она приготовила.
- Мне надо поговорить с тобой, - сказала я.
Она испугалась. Мы пошли к ней в комнату.
- Что тут сегодня стряслось?
Она, казалось, вздохнула с облегчением и принялась излагать мне свою версию.
Я была настроена очень решительно, меня душила ярость, я говорила громко и быстро, мне было все равно, услышат меня дети или нет.
Мееле это было не все равно, она закрыла окошко.
- Это конец, с тобой ни один человек уже не может жить. Вечные рыдания, галлюцинации, ты всех нас сводишь с ума. А теперь еще и колотишь мальчика. Это последняя капля. Завтра я отправлю тебя в больницу, пусть тебе там подлечат нервы.
Она отчаянно сопротивлялась, но я не дала ей опомниться.
- Нет, ты поедешь, в конце концов я отвечаю за твое здоровье.
Мееле противилась всеми силами. Начала плакать и умолять.
- Тогда хотя бы поезжай в отпуск, отдохни где-нибудь, я найду тебе хорошее место, и недели через две ты вернешься.
- Нет, нет, нет, - сказала она, - я не дам себя выставить отсюда.
- Вероятно, в больнице будет лучше.
- Туда - ни за что.
Она предложила мне, что поживет несколько недель у фрау Фюсли, там она отдохнет.
Я задумалась. Но и это уже было достижением. Я в тог же день переговорила с фрау Фюсли.
Ночью мы с Сидом спрятали передатчик, хотя Мееле еще была в доме. Мы уже давно, заранее, вырыли яму в глухом лесу. Это было не так-то просто среди кустов и переплетения корней. Мы упаковали рацию в водонепроницаемый ящик и, когда Мееле ушла спать, крадучись вышли из дому. Мы шли сквозь темноту, стараясь двигаться как можно бесшумнее, чтобы не привлечь внимание солдат в бараках. Подняв пласт дерна и доску, подложенную под него, мы опустили передатчик в яму.
Когда через двадцать минут мы выбрались из чащобы, она казалась нетронутой. Мы пробирались через кусты, сдвигая ветки в их первоначальное положение, долго вслушивались в темноту, прежде чем перейти наш луг, и, наконец, мокрые, грязные и усталые, ввалились в дом.
Была ночь, а я лежала без сна.
Мееле, что ты с нами сделала?! В чем я ошиблась, как могло такое случиться? Разве могла я не доверять тебе? Как ты сама переживешь свой поступок, как будешь жить дальше? Как же ты в одночасье уничтожила все, что на протяжении долгой жизни было с тобой, - любовь нашей семьи? Ты могла бы всегда жить с нами и радоваться еще нашим внукам. Ни я, ни сестры, ни брат никогда не бросили бы тебя в беде. Тебе была уготована хорошая старость.
В чем моя вина? Или я обязана была все предвидеть? Твои ссоры с нашей матерью, твои настроения, когда мы были еще детьми… А как ты вела себя, узнав, что Тина будет уходить из дому на два-три часа? Твоя самоотверженная любовь, твоя лояльность, а когда требовалось, и твое мужество - во время обысков в Берлине, и потом, когда ты отвозила деньги в Германию…
Мееле не могла бесконечно жить в Швейцарии. Неужто в Германии она выдала бы нас нацистам? При таких обстоятельствах наши товарищи не захотят, чтобы мы долго здесь оставались, и тогда Мееле добилась бы как раз того, чего она больше всего боялась, - мы вынуждены были бы покинуть Швейцарию.
Трудно было всесторонне осознать трагичность ее поступка.
Через два дня, уходя к фрау Фюсли, она обернулась в дверях:
- Я вас не упущу из виду, можете быть уверены.
Теперь с раннего утра маленькая фигурка усаживалась на скамейке, у которой даже спинки не было, между солдатскими бараками и нашим домом. Стоило кому-то из нас выйти за дверь, Мееле поднимала бинокль. Откуда он у нее взялся? Если я шла в деревню или на станцию, она направляла его на меня, покуда я не скрывалась из виду.
Может быть, она набрела на идею - ее странное поведение бросалось в глаза - сообщить о нас солдатам?
Мы действовали с максимальной быстротой. Я разыскивала для Франка и Тины пристанище в какой-нибудь отдаленной местности и нашла детский пансион, который мне понравился. Директор и его жена оказались прогрессивно настроенными молодыми людьми. Я заплатила им вперед, надеясь, что они позаботятся о детях, даже если нас арестуют.
Мы с Сидом никогда не уезжали вместе, не хотели оставлять Тину без присмотра. Мееле один раз встретила Франка и спросила его о нас.
Много времени отняли поиски квартиры. В соседнем кантоне посреди большого города я нашла две комнаты, которые мне не нравились, но были удобны для работы. Да и как могли мне понравиться комнаты с холодными оштукатуренными стенами, после того как я жила в дышащем теплом, деревянном "Доме на холме"?
В тот вечер, когда я вернулась, меня поджидала фрау Фюсли.
По ее виду я сразу поняла: что-то случилось.
Мееле все ей о нас рассказала и намекнула, что хочет обратиться в швейцарскую полицию.
- Я в политике не разбираюсь, - сказала фрау Фюсли, - но знаю: война и Гитлер - это несчастье. И еще одно я знаю: вы человек, который ничего плохого сделать не может. Поэтому-то я сразу и пришла сюда. Мне бы очень не хотелось, чтобы фрау Мееле оставалась у нас. Меня возмущает то, что она сделала, и то, что еще хочет сделать.
Я просила фрау Фюсли немного подождать и объяснила ей, как прежде объясняла Лилиан, что мы - антифашисты и считаем правильным работать против Гитлера. А многое из того, что говорила Мееле, - всего лишь плод ее фантазии.
- Она все время твердит о Тине. Купила себе железнодорожный справочник и говорит, что собирается в немецкое консульство. По-моему, все это ужасно, вы только не спускайте глаз с Тины, - сказала фрау Фюсли.
Сначала Сид унес чемоданы детей. Холодные осенние туманы были нам на руку. Потом я с Франком и Тиной, по-прежнему в тумане, пошла на станцию, а Сид вернулся. Мы предпочитали не оставлять дом.
Как тяжело было у меня на сердце, когда в дороге я должна была сказать Франку, что мы едем в пансион, где он останется вдвоем с Тиной. Пора ему опять учиться в нормальной школе.
Больше всего мальчика оскорбило то, что он только теперь об этом узнаёт.
- А ты надолго нас отсылаешь? На субботу и воскресенье мы сможем приезжать домой?
- Франк, мы хотим устроить жизнь по-другому. "Дом на холме" слишком велик и слишком дорог, мы снимем маленькую квартирку недалеко от школы, может быть, в городе, и тогда вы вернетесь.
- Уехали из "Дома на холме", а я ничего не знал! - Он тер кулаками глаза.
- Мееле больше не будет жить с нами, - тихо проговорила я.
- А Сид?
- А Сид будет.
- А если бы я не сказал ей "ведьма"?
- Все было бы точно так же.
- Но Сид ведь может смотреть за нами, когда ты уезжаешь, у него это хорошо получается. Нельзя сразу так сделать, вместо этого пансиона?
Я с грустью взглянула на него.
Тине я тоже пыталась объяснить, что произошло. Она поняла это, только когда я простилась с ней в незнакомом месте, среди чужих людей.
- Не уезжай, - рыдала она, - мамочка, милая, хорошая, останься со мной. - Она вырвалась от Франка и крепко вцепилась в меня. Она горько плакала и никому не удавалось разжать ее ручонки. Франк подошел к нам и стал гладить ее по щеке, а у самого в глазах стояли слезы.
- Тиночка, я ведь тоже тут остаюсь, а мама, ты же ее знаешь, она скоро вернется.
Тут уж я не выдержала с силой разжала пальцы Тины, за руку простилась с воспитательницей и постаралась уйти как можно быстрее.
"…а мама, ты же ее знаешь, она скоро вернется". А если она не вернется? Как дети переживут такой удар? И все это даже не из-за работы, работа придала бы храбрости, а из-за сумасшедшей старухи. Из-за нее пришлось бросить дом, оставить детей, прервать революционную работу и, может быть, еще угодить в тюрьму.
В поезде на обратном пути я немного успокоилась; облегчение, усталость, тишина, которой я давно не ощущала, переполняли меня. Отступил постоянно нависавший кошмар, что Мееле похитит Тину и увезет в Германию.
Когда фрау Фюсли пришла доить коров, я объяснила ей, что мы вынуждены выехать из дома, и просила ее никому об этом не говорить. Она поняла и только сказала:
- Мне будет очень одиноко.
Такие прощания и мне давались тяжело, тем более что я лучше всех знала, что прощаюсь навсегда. Трудно было мне и окончательно проститься с домом, и с окружающей природой, которую я знала и любила в любое время года.
Ночью мы выкопали рацию, в последний раз я работала здесь, наверху. Через несколько дней я выйду в эфир уже на новом месте. Мы решили продолжать работу без долгого перерыва. Шла война, и мы обязаны были пойти на риск, несмотря на возможные последствия предательства Мееле. Ведь и то уже было равносильно чуду, что при столь частых выходах в эфир наш передатчик еще не был запеленгован! С этой точки зрения перемена места была нам даже удобна.
Сид поехал вперед. Я осталась еще на одну ночь, чтобы на следующий день, когда дом будет пуст, поговорить с Мееле.
Она явилась сама. Уже рано утром стояла у двери.
- Где дети, где моя Тина?
До сих пор мы и виду не подавали, что знаем о ее намерениях.
- Дети в надежном месте, - сказала я.
Мееле, не понимая, смотрела на меня.
- Что это значит?
Я ответила медленно и членораздельно:
- Они там, где ты не сможешь добраться до Тины, даже если со мной что-то случится. Мы уезжаем из этого дома. А теперь иди, делай, что ты хотела, ты знаешь, за себя я не боюсь.
У Мееле подкосились ноги.
Придя в себя, она долго плакала, потом стала твердить как малый ребенок:
- Я же ничего не хотела делать, я ничего не хотела делать.
- Что теперь будет с тобою, Мееле?
- Мне все равно.
- Сколько у тебя денег? Я могу дать тебе на полгода жизни.
- У тебя нет таких денег.
- Есть, я продала брошку.
- Которую твой отец подарил ей, когда ты родилась? Как ты могла, это же был наш неприкосновенный запас. Я ни за что не возьму этих денег.
Мееле отнекивалась, пока я окончательно не разозлилась.
- А можно, можно мне проводить тебя? - спросила она, снова начиная всхлипывать.
- Не имеет смысла, только взвалишь на себя лишнюю тяжесть.
- Исполни мою последнюю просьбу.
Мы вместе пошли на станцию. Мееле тихонько плакала. Она не осмелилась спросить, какой наш новый адрес и насовсем ли мы уезжаем, она знала: мы прощаемся навсегда.
В последнюю минуту перед отходом поезда Мееле сунула мне кулечек с печеньем, которое она испекла.
- Ты всегда его любила… передай привет Франку, обними мою Тиночку… и что я еще хотела спросить… у нее боли в желудке прошли? А лучше ты своди ее к врачу, а то может… может…
Поезд тронулся, она бежала рядом с вагоном, громко плача, шевелила губами, но разобрать уже ничего было нельзя.
Перевод Е. Вильмонт.
В БОЛЬНИЦЕ
Повесть
IN DER KLINIK
Berlin, 1969.
Редактор А. Гугнин
Она стоит под дождем, идущим уже вперемежку со снегом, у бокового входа в большое красное здание.
"Посторонним вход воспрещен!"
Она не посторонняя, но очень много дала бы, чтобы быть здесь посторонней.
Марианна медлит, ей хочется взять с собой что-нибудь отсюда, с улицы. Куст у бокового входа по-ноябрьски гол. В луже лежит розовый камешек. Она нагибается за ним, рукой вытирает его шершавую поверхность и кладет в карман.
Она стоит в вестибюле, с опаской поглядывая на ведущие вверх ступени. Это ощущение ей хорошо знакомо.
Мне уже не придется больше бояться лестниц, если только я выйду отсюда.
Если!