* * *
Меня тогда часто спрашивали - мог ли я забрать клуб себе, приватизировать его на свое имя. Такой мыслью, честно говоря, я тогда вообще не задавался: прекрасно понимал, что если даже захочу это сделать, биться за клуб мне придется сразу с двумя могущественнейшими структурами - МВД и КГБ. Это было равнозначно тому, чтобы просто лечь под каток. Ну и зачем? Хотя молва все равно ходила, что клуб я создал исключительно для себя. То есть украл.
Одна из основных проблем, с которой мы столкнулись при регистрации, заключалась в том, что в стране не было прецедентов создания профессиональных команд в принципе. Многие вообще не понимали, как это делать, с чего начинать. На регистрации, помню, меня спросили: что входит в уставной капитал? Я тогда первым вмонтировал в органы государственной регистрации совершенно новое для нашей страны понятие, сказав:
- Уставной капитал - это наша интеллектуальная собственность. Тренеры и игроки команды.
Для меня во всей этой истории была еще одна сложная внутренняя составляющая. Футбол, как многие другие игровые виды спорта, это каста, которая отрицает приход в свою среду людей со стороны. Футболистам, если вы не говорите на одном с ними языке, невозможно ничего объяснить, с ними невозможно спорить, вам столько наговорят в ответ, что убедят что они работают больше всех и тяжелее всех. В этой сфере, безусловно, были и прогрессивные люди - во всяком случае, мне повезло работать с истинными корифеями. Такими, как Михаил Якушин, Гавриил Качалин, Бесков - с Константином Ивановичем мы вообще общались семьями до последних дней его жизни. Эти люди знали о футболе все, но не чурались привлекать специалистов из других видов спорта. Помню, например, как из легкой атлетики взяли Леню Бартеньева, и он заставлял команду бегать с барьерами в теннисном корте - чтобы поставить игрокам правильный вынос бедра. Футболисты ведь почти все бегают неправильно - в этом отношении мало у кого поставлена техника. Просто те тренеры, с которыми начиналось мое общение в "Динамо", были на такой вершине своего профессионального мастерства в иных футбольных аспектах, что умение максимально быстро бегать не было главным.
Когда я стал президентом клуба, первым делом сказал себе: "Ты - велосипедист. Даже если будешь сидеть с ними в одной лодке, все равно останешься чужим. Потому что для них ты из другого мира. И не питай иллюзий, что когда либо сумеешь стать "своим".
Если бы я был человеком бизнеса и имел какой-то капитал, возможно мне было бы проще развивать клуб, как бизнес. Просто в тот период я не понимал, что мыслить нужно именно так. С учетом моего накопившегося к тому времени управленческого опыта можно было бы продолжать совершенствоваться уже не в управленческих, а в бизнес-сферах. Но я в гораздо большей степени был увлечен тем направлением, которое знал досконально. То есть организационно-административным. Мне все это нравилось. А после того как случился путч, "Динамо" расформировали, и я в 49 лет в одночасье стал никому не нужен, и вовсе погрузился в работу клуба с головой.
Потом, когда меня назначили председателем Спорткомитета, разом объявились все прежние друзья: "Куда ты пропал? Мы звонили, пытались найти…" Классная формула - я проходил ее на собственной шкуре. Прекрасно знаю, что такое, когда домашний телефон не то, чтобы начинает реже звонить, а умолкает в принципе.
В общем, не хватило у меня решимости тогда совсем уж круто изменить собственную жизнь.
* * *
Уйти с поста президента футбольного "Динамо" мне пришлось в самом конце 1992-го - почти сразу после того, как завершились Олимпийские игры в Барселоне и меня назначили первым председателем нового российского Спорткомитета. Я собрал совет директоров, а перед этим переговорил с Валерием Газзаевым - просил его взять клуб. Он не решился - как и многие другие наши тренеры просто не понимал, что это такое.
Лично мне казалось, что была еще одна причина. Когда Газзаев закончил карьеру игрока, он на некоторое время исчез из спорта, поддавшись уговорам друзей и земляков попробовать себя в коммерции. Возможно как раз тогда он до такой степени "наелся" контактами с российским бизнесом, что не хотел иметь с ним никаких дел. И не захотел рисковать. И президентом клуба стал Николай Толстых.
Глава 12. Падение империи
Прошло уже несколько лет, что я пребывал в должности президента FIAC и одновременно с этим был вице-президентом UCI. Вторую из этих федераций возглавлял тогда Пуич, но в 1990-м он умер. По тогдашним правилам я, как старший по сроку пребывания в UCI вице-президент, должен был занять его место и оставаться в этой должности вплоть до выборов, которые были назначены на 1991 год.
С Вербрюггеном, который тогда возглавлял профессиональную федерацию велосипедного спорта (FICP), мы тогда встречались и разговаривали по этому поводу. Хейн прощупывал почву - хотел понять, в какой степени я претендую на пост главы UCI и насколько серьезным конкурентом могу для него оказаться. Я же откровенно сказал, что он совершенно спокойно может выдвигать свою кандидатуру, поскольку сам я делать этого не намерен.
Руководствовался я следующим: для того, чтобы быть президентом UCI, надо было постоянно жить в Европе. Не просто знать два-три языка, но свободно ими владеть, знать экономику и юриспруденцию, поскольку профессиональный спорт - это большой бизнес со всеми вытекающими отсюда последствиями, а дураков бизнес не терпит.
Прежде всего, у меня было "Динамо". Просто все это происходило до того, как случился путч.
* * *
В августе 1991-го я находился в Штутгарте - проводил там чемпионат мира по велоспорту. Чемпионат необычайно тяжелый, поскольку все мероприятие продолжалось более двадцати дней. Начиналось оно тремя Конгрессами - любительской федерации велосипедного спорта, затем - профессиональной, затем - общий.
Как президент UCI - Международной федерации велоспорта - я входил во все три руководящих комитета, кроме этого мы должны были провести по-сути два чемпионата - трековый и шоссейный.
Связаться с Москвой после того, как случился путч, мне удалось лишь на третьи сутки. В голове была полная неразбериха. Уехать с чемпионата я не мог, поскольку по уставу UCI нес ответственность за проведение этого мероприятия, а с другой стороны, я - председатель всесоюзного общества "Динамо", в стране творится непонятно что, и логично быть в это время на посту.
Дозвонился я до своего зама Митрофанова, попросил его связаться с вышестоящим руководством - объяснить ситуацию и получить дальнейшие распоряжения. Он мне сообщил, что никакой катастрофы пока не наблюдается, и что я могу спокойно продолжать работать на чемпионате мира.
Все государственные организации, которые на тот период существовали в стране, были обязаны каким-то образом обозначить свое отношение к происходящему. Для нас все было несколько жестче в связи с тем, что "Динамо" было ведомственной организацией. Другими словами, мы были обязаны в той ситуации просто взять под козырек. И Митрофанов, не сказав мне ни слова, ни пока я был в Штутгарте, ни потом после возвращения, отправил во все региональные отделения коротенькое - в шесть строчек - письмо, где выражалась полная поддержка ГКЧП и Временному правительству.
Узнал я обо всем этом много позже - из книги Шамиля Тарпищева. А тогда вернулся в первых числах сентября в Москву и уже на следующий день ко мне приехали представители французского политического журнала L'Expresse. Вместе с пишущим журналистом в Москву приехал фотограф-югослав, которого я неплохо знал и который говорил по-русски. У него я и поинтересовался, что происходит: L'Expresse, насколько мне было известно, вообще никогда не печатал материалов на спортивную тематику. Фотограф меня и предупредил: "Не ждите ничего хорошего".
Заказ на этот материал шел из нашей же страны - я в этом уверен. Уже через неделю после визита французов в Москву в журнале вышла огромная статья, в которой было расписано, что такое для СССР "Динамо", упоминался, как водится, Феликс Эдмундович Дзержинский, были опубликованы снимки, сделанные в моем рабочем кабинете - в том числе инкрустированный ценными породами дерева портрет Ленина, когда-то подаренный обществу одним из деревообрабатывающих предприятий, в общем, в наличии был весь антураж, принятый по тем временам.
Французы очень хотели сфотографировать меня на фоне стадиона, но я отказался, сказав, что прекрасно понимаю замысел: сделать фотографию на фоне пустых трибун, показав тем самым, что в России - разруха и запустение.
* * *
В статье в числе прочего были такие пассажи:
"…После того, как ликовавшие москвичи снесли памятник Дзержинскому, стоявший напротив знания КГБ, динамовцы дрожат за свое будущее, потому что знаменитый Феликс - не кто иной, как создатель клуба.
Для народа, населения, "Динамо" таким образом является синонимом команды "шпиков". Изображения позорного персонажа все еще повсюду присутствует на спортивном комплексе в Петровском парке. Барельеф, представляющий человека с острой бородкой, украшает вход в административное здание. Внутри главного холла нет ни одного почетного стенда без его образа. На руководящих этапах управления все высшие функционеры имеют погоны. Ясно, что это офицеры КГБ и милиции.
… В самой Москве началась новая эра. Охота за долларами открыта и в "Динамо". Закрытые теннисные корты уступили позиции приватному клубу "Петровский парк". Годовой взнос составляет от шестидесяти до семидесяти тысяч рублей, при том, что средняя зарплата советского гражданина -400 рублей в месяц. Там несколько лет назад играл в теннис и парился Юрий Чурбанов, зять Брежнева, который сейчас находится в заключении. Сейчас там играют и парятся нувориши Москвы. Охотничьи угодья "Динамо" тоже стали доступны для имущих клиентов, оплачивающих счета валютой.
… "Ни у кого нет интереса, чтобы "Динамо" исчезло", - заявляет Валерий Сысоев. Сидя в пластмассовых креслах гигантского стадиона, где легендарный Яшин заставлял публику ликовать, он смотрит плохую игру мужчин, которые составляют посредственную украинскую команду. Жалкая ничейная партия не дает ему забыть свои заботы. Член КПСС, народный депутат, генерал КГБ не имеет никакого желания стать членом оргкомитета по ликвидации общества. Лично он должен многое потерять…"
* * *
Сразу после выхода журнала мне позвонила из Рима генеральный секретарь UCI Карла Джулиани и сказала: "Господин президент, а мы, оказывается, многого о вас не знали…"
Потом в репликах, которые пошли в спортивной прессе, были даже вопросы, адресованные главе МОК Хуану-Антонио Самаранчу: как вообще могло получиться, что столько лет у него под боком - в высшем руководстве международной спортивной федерации - находился генерал КГБ?
Тема, безусловно, была щекотливой, а для того периода времени - так просто взрывной. Никто же не знал предыстории. В частности того, что я никогда в жизни не занимался оперативной работой, а получил генеральские погоны, поскольку "генеральской" была сама должность председателя "Динамо". Но я по-прежнему до конца не понимал, что вокруг меня происходит. Почему так стремительно вокруг образуется совершенно осязаемый вакуум? И главное - что со всем этим делать?
В конце сентября я почувствовал себя совсем плохо - не было физических сил. Продолжал чем-то заниматься, куда-то ходил, но в буквальном смысле еле передвигал ноги. В таком состоянии дотянул до двадцать седьмого декабря и все-таки решил обратиться к врачу.
Врач, который дежурил в поликлинике в тот день, был не моим участковым, поэтому на все жалобы, что очень сильно болит спина и отдает куда-то под лопатку, просто распорядился дать мне каких-то таблеток, не сделав даже кардиограмму. Из поликлиники, понимая, что никуда просто не доеду, я зашел на работу к приятелю, чей офис располагался поблизости, выпил у него литра два воды, поскольку во рту постоянно сохло, отсиделся до вечера, немного пришел в себя и все-таки добрался домой. Поскольку лучше мне не становилось, наутро я все-таки вызвал врача, и лишь тогда мне сделали кардиограмму. И немедленно отправили на скорой в госпиталь - в реанимацию.
Пока в госпитале оформляли все бумаги, я упорно отказывался признавать, что чувствую себя совсем паршиво, пытался шутить на тему, что под Новый год ни в одном госпитале не найдешь приличного врача, а значит, и ложиться в больницу нет никакого смысла, но начальник медицинского отдела, с которым я был в хороших отношениях, принес мне лист бумаги и ручку, чтобы я написал расписку об отказе от госпитализации, и вполголоса произнес: "Валерий Сергеевич, ваше право поступать как угодно, но я бы категорически не советовал…"
В реанимации я провел тогда четырнадцать дней. При первом же обследовании на сердце обнаружился довольно большой рубец от перенесенного на ногах инфаркта средней тяжести и еще два рубца поменьше.
Эти четырнадцать дней стали для меня очень непростым испытанием. Когда лежишь практически без движения, опутанный проводами, а из палаты через день кого-то увозят на погост, сразу начинаешь как-то переосмысливать собственную жизнь, смотреть на нее под иным углом. Тем не менее, я выкарабкался. 15 января меня перевели в общую палату, а уже на следующий день меня навестил Шамиль Тарпищев, который привел с собой Бориса Федорова, ставшего впоследствии вице-президентом Национального фонда спорта. Тогда я, собственно, впервые этого человека и увидел.
Еще до путча у меня набралось довольно много наработок по теме всевозможных спортивных фондов. В том числе по Национальному спортивному фонду США, с деятельностью которого меня познакомили во время какой-то командировки в Колорадо-Спрингс. И я, понимая, что с моим состоянием здоровья выбраться из больницы смогу еще нескоро, сказал Тарпищеву:
- Ты ведь очень близок к Борису Ельцину, считай, у самой "кровати" стоишь, возьми эти бумаги - вдруг пригодятся?
На самом деле все эти наработки я хотел реализовать сам - в "Динамо". Но уже не думал, что общество вообще сохранится в каком-либо виде, если уж перестал существовать Советский Союз.
* * *
Пленум по роспуску Центрального совета "Динамо" был назначен на 18 января, и мое участие там не предполагалось в принципе. Я же приехал, уговорив врача отпустить меня из больницы хотя бы на несколько часов. В одиночку меня, разумеется, не отпустили, поэтому врач поехал вместе со мной - сидел в зале.
Решение поехать на Пленум оказалось совершенно правильным даже с той точки зрения, что лежать в палате и пассивно ждать, чем все закончится, могло бы оказаться для меня непосильным испытанием - вполне мог вообще не дожить до вечера. Драка между организациями, которые входили в ЦС "Динамо", оказалось остервенелой. Особенно неистовствали украинцы. По сути уже тогда я на практике увидел все то, что будет происходить в отношениях между нашими странами спустя десять с лишним лет. Но мне, тем не менее, удалось добиться решения не распустить общество, а создать рабочую комиссию, чтобы потом уже на новых условиях сотрудничества и взаимодействия найти новую форму организации.
На тот момент я полагал, что это было бы правильно.
Точно так же в бытность заместителем Марата Грамова в Спорткомитете, я спорил с ним, когда процесс разрушения стал затрагивать олимпийское движение - даже сделал проект нового устава ОКР, где предусматривалось автономное, но не раздельное существование России и всех республик, включая прибалтийские. Грамов, помню, сказал мне тогда в сердцах: "Вот и езжай в свою любимую Прибалтику, раз тебя там так любят!". Я же упорно продолжал гнуть свою линию, считая, что в любом сотрудничестве все строится точно таким образом, как в браке: даже расставаясь, нужно стараться сохранить максимально хорошие отношения.
* * *
С возрастом я понял одну очень простую и очень важную вещь: что бы ты ни сделал в своей жизни, все это обязательно к тебе вернется. Свои проступки ты несешь с собой всю жизнь и рано или поздно будешь обязан за них заплатить. Я очень сильно переживал свой первый развод, считал себя виноватым и перед женой, и перед сыном. Из дома ушел тогда с чемоданом, оставив квартиру своей уже бывшей семье.
Много лет спустя сын спросил меня о причинах, по которым я ушел. Я не ответил, считая, что это - слишком личный вопрос, который может касаться только меня и его матери. Но спросил Бориса:
- Ты хоть раз слышал, чтобы я сказал на тему наших отношений хоть одно плохое слово? Нет? Вот и хорошо. Давай пока поставим здесь точку.
Другой вопрос, что сыну я конечно многое недодал. В нашей семье тогда жила мать жены, которая, естественно, всецело была не на моей стороне, поэтому и поток негатива в мою сторону шел такой, что я счел разумным никак не форсировать после развода свои отношения с сыном, чтобы не наносить ему дополнительных моральных травм. Хотел дождаться, когда он повзрослеет, а там уж - как получится: почувствует потребность в общении - придет. Борис пришел - спустя семь или восемь лет.
Вину же я чувствовал в том, что сам рос без отца и прекрасно знал, что это такое. Понимал, что какие-то стороны характера сына, которые порой вызывают у меня раздражение, - это следствие, в том числе, и моего отсутствия в его жизни на этапе взросления. Но так уж сложилась жизнь.
Под жизненными проступками я понимал и гораздо менее значимые вещи: где-то кого-то обидел, не так отнесся к человеку, не то ему сказал. Человек, которого ты этим задел, возможно, ничего и не ответит, промолчит, но внутри тебя все это остается навсегда. Как внутренний долг. И очень важно на пороге ухода из жизни не оставлять за собой этих внутренних долгов, отплатить их. Пусть не впрямую, опосредованно - через помощь нуждающимся людям, детским домам.
Наверное, это называется отмолить грехи. Не могу сказать, что я человек сильно верующий, хотя тайно крещеный, но в вере конечно же неграмотный, неприученный к пониманию обрядов. Людям моего поколения это свойственно - общество никак не поощряло движения к вере, напротив, препятствовало этому. Просто в моем понимании "отмолить грехи" не значит, сделать что-то такое, что оценят окружающие. Гораздо важнее внутренне понимать: не нужно совершать поступков, которые в глубине души считаешь неправильными ты сам.