удачная мысль. Ее подсказал ему, сам того не ведая, его старый друг Одилон Редон, один
из немногих французских художников той поры, кого считали еще более эксцентричным и
заумным, чем самого Гогена. Мадам Редон была родом с маленького острова Реюньон в
Индийском океане; наведываясь во Францию, она по пути не раз останавливалась на
Мадагаскаре. И чем больше она рассказывала о тамошней Жизни, тем больше убеждался
Гоген, что эта старая французская колония не менее интересна своим искусством и
фольклором, чем Индокитай, и представляет собой идеальное место для независимого
поселения художников, какое он первоначально хотел основать на Мартинике. Похоже, на
Мадагаскаре можно жить почти без денег, достаточно посадить немного овощей, завести
корову да на досуге иногда ходить на охоту. Мальгаш-ские хижины он уже видел в
прошлом году на Всемирной выставке и ничуть не сомневался, что без труда сумеет
соорудить такую же.
Правда, проезд до Мадагаскара стоил недешево. К тому же Гогену хотелось
располагать, так сказать, небольшим стартовым капиталом, чтобы купить себе участок и
все что надо для начала. Как раз в это время ему посчастливилось познакомиться через
Шуффа с парижским врачом Шарлопеном, человеком многосторонним, который в
свободное время увлекался изобретательством и коллекционировал произведения
искусства. Все свои непроданные творения, а именно тридцать восемь картин и пять
керамических изделий, Гоген предложил ему почти за бесценок: 5 тысяч франков. И
Шарлопен согласился заключить эту сделку - как только он сам получит деньги за свое
последнее изобретение. Ждать недолго, от силы два месяца. Заметно повеселев и
воспрянув духом, Гоген вернулся в Бретань и принялся размышлять, кого он возьмет с
собой на Мадагаскар.
Первым, кому он предложил разделить это блаженное существование, был,
естественно, Эмиль Бернар. Почти столь же неоспоримым кандидатом был зажиточный
Мейер де Хаан. Третьим счастливчиком был Шуффенекер. Правда, Шуфф частенько
казался Гогену невыносимо банальным и суетливым, но его практичность могла быть
полезной для колонии художников. Особенно, если бы он согласился продать свой
земельный участок в Париже. После некоторых колебаний Гоген решил наконец
пригласить также и Винсента Ван Гога. Колебался он потому, что Ван Гога все еще
держали в сумасшедшем доме. Но если Винсент станет совладельцем тропической
мастерской, Тео уж наверно постарается сбывать их произведения в своей парижской
галерее. Что до остальных приверженцев, то Гоген решил еще подумать. Впрочем,
Лавалю, если бы он и попросился в компанию, был заранее обеспечен отказ: во время
панамской эпопеи он показал себя слишком слабым и капризным, чтобы Гоген захотел
взять его с собой повторно.
Особенно загорелся Эмиль Бернар, который тотчас ответил: "Твое письмо наполнило
меня радостью, восторгом и надеждой. Больше всего на свете я мечтаю о том, чтобы
уехать, убраться куда-нибудь подальше, куда угодно, лишь бы это был неизведанный край.
К сожалению, есть два препятствия. Первое - денежный вопрос, второе - какие там
условия для работы... А как было бы славно уехать далеко-далеко и избавиться от всех
забот! Расстаться с этим нудным европейским существованием, с этими тупицами,
скрягами и пузатыми пройдохами, со всеми этими зачумленными подонками. Что до моей
возлюбленной (да, я влюблен, и почему бы нет?), то она присоединится к нам. Наверное,
присоединится, если вправду любит меня. Ах, как чудесно будет вволю упиться свободой,
любоваться морем, вдыхать безлюдье... Спасибо, ты так утешил меня, теперь я уверенно
смотрю в будущее"6.
Необычная даже для Бернара горячность и восторженность объяснялась не только
тем, что он влюбился и со скрипом поступил работать художником на текстильную
фабрику в Лилле, чтобы можно было жениться. Главную роль играло то, что он впервые в
жизни усомнился в своем даре живописца и теперь, по его словам, пытался утопить свои
сомнения в "потоке молитв, курений и псалмов". Гоген ответил ему советом, очень
разумным, но чересчур деловитым и трезвым, чтобы прийтись по вкусу Бернару. Он
написал, что куда проще и дешевле по прибытии на остров найти себе местную женщину.
Не говоря о прочих преимуществах, будет бесплатная модель. Что до путевых расходов, то
и эту задачу легко решить - надо наняться на один рейс официантом.
Со следующей почтой Гоген получил еще более пылкое письмо, в котором Эмиль
Бернар неожиданно заявлял, что далекий тихоокеанский остров Таити несравненно лучше,
чем Мадагаскар, подходит для задуманной ими мастерской в тропиках. С простодушной
искренностью он признавался, что пришел к такому выводу, прочитав сентиментальный
бестселлер "Женитьба Лоти". Вот как заманчиво Пьер Лоти описывал жизнь на Таити: "В
Океании не знают, что такое тяжелый труд. Леса сами по себе производят все нужное,
чтобы прокормить эти беспечные племена; плоды хлебного дерева и бананы растут для
всех и в достаточном количестве. Годы проходят для таитян в полной праздности и
нескончаемых грезах. Эти большие дети не могут представить себе, что в нашей
прекрасной Европе многие люди должны убивать свою жизнь на то, чтобы добывать хлеб
насущный". В другой главе он пишет: "Ни оружие, ни припасы, ни деньги не нужны;
всюду вас ожидает горячее и безвозмездное гостеприимство. Единственные опасные
существа на острове - европейские поселенцы, однако их немного, и почти все они
сосредоточены в городе Папеэте"7.
Гоген справедливо возразил, что это любовный роман, сочиненный флотским
офицером, который рассказывает преимущественно о своих похождениях во время
увольнения на берег, и попросил Бернара для верности поискать еще какие-нибудь
сведения в более надежных источниках. Бернар немедленно прислал ему изданный
министерством колоний в 1889 году официальный справочник. Один из авторов
справочника даже побывал на Таити8. Благодаря историческим обзорам, латинским
названиям флоры и бездне цифровых данных о погоде, высоте гор, рыночных ценах,
бюджете колонии и пароходных рейсах книжка эта производила очень солидное
впечатление.
Разумеется, особенно жадно Гоген глотал страницы, посвященные островитянам. Вот
как тепло и одобрительно отзывались о них авторы. "Представители малайско-
полинезийской расы великолепно сложены... Что касается их духовных качеств, то на
некоторых островах, например на Таити, эта раса создала довольно высокую культуру и
отличается прежде всего дружелюбием, добротой и радушием. Кражи и убийства почти
неизвестны на Таити". Ссылаясь на труд, напечатанный одним французом, который
полжизни провел на Таити9, справочник дальше продолжал в том же духе: "Таитянские
женщины, как правило, - безупречные модели для ваятеля. Иногда черты лица таитянки
кажутся излишне малайскими, но большие, удивительно ясные и красивые карие глаза,
очень полные губы и замечательно ровные белые зубы делают ее столь прелестной и
обаятельной, что нельзя не разделять всеобщего восхищения ею. Ее длинные волосы цвета
воронова крыла, в зависимости от вкуса и прихоти, либо заплетены в две косы, либо
небрежно спадают на плечи. У нее спокойное, открытое лицо, которое никогда не
омрачается облачком заботы или тревоги".
Согласно тому же источнику, проблема питания на Таити решалась очень просто -
вернее, проблемы вовсе не было. "Уроженцам широт, где никогда не бывает зимы, где
почва сказочно плодородна, - таитянам достаточно протянуть руку, чтобы собрать плоды
хлебного дерева и бананы, составляющие их основное питание. Поэтому они никогда не
трудятся, а рыбная ловля, которой они занимаются ради разнообразия стола, - это скорее
удовольствие, которого они не хотят лишаться".
Подводя итог, самый сведущий из авторов справочника, недавно возвратившийся с
Таити ботаник, восторженно пел хвалу этому острову, где, судя по всему, был подлинный
рай: "Если люди на противоположном конце земного шара упорно трудятся, зарабатывая
на жизнь, борются с холодом и голодом и постоянно терпят нужду, то счастливые
обитатели далекого таитянского рая в Южных морях знают одни только светлые стороны
жизни. Жить для них значит петь и любить".
Эти строки настолько совпадают со словами Лоти, что "невольно спрашиваешь себя,
не заимствовали ли у него составители справочника. Но Гоген не питал никаких
подозрений и тотчас согласился с Эмилем, что Таити - идеальное место для них10. В этом
выборе было еще одно важное преимущество: туда явно можно было проехать бесплатно,
не нанимаясь в официанты. Все тот же великолепный справочник сообщал радостное
известие: "Французское Общество колонизации щедро помогает земледельцам,
желающим поселиться в Южных морях. Правда, ограниченные ресурсы Общества не
позволяют ему даром предоставлять землю на востоке Тихого океана, как это будет
делаться в Новой Каледонии. Но благодаря любезному содействию властей Общество, во
всяком случае, обеспечивает бесплатный проезд питающим серьезные намерения
поселенцам, которые твердо решили эмигрировать в какую-нибудь французскую
колонию". Гоген нисколько не сомневался, что он и его товарищи вполне отвечают
требованиям Общества колонизации. Разве у них не "серьезные намерения", разве они не
"твердо решили"? Хорошенько изучив справочник, он открыл, что они даже могут легко и
приятно зарабатывать деньги в Южных морях. На островах Туамоту, к востоку от Таити,
полинезийцы ныряли за раковинами и нередко находили в них крупные жемчужины. И
Гоген с жаром изложил Бернару блестящую мысль, которая у него возникла: "Не
исключено, что де Хаан без ущерба для нашей дикой и простой жизни сможет вести дела с
голландскими торговцами жемчугом".
Предвкушая райскую жизнь на Таити, Гоген еще в одном отношении переменил свои
планы. Наиболее четко об этом сказано в письме датскому художнику Е.-Ф. Виллюмсену:
"Что до меня, то я уже решил. Вскоре я уезжаю на Таити, маленький островок в Южных
морях, где можно жить без денег. Я твердо намерен забыть свое жалкое прошлое, писать
свободно, как мне хочется, не думая о славе, и в конце концов умереть там, забытым всеми
здесь в Европе"11. Чтобы доказать продуманность своего шага, он почти дословно привел
вдохновенные и вдохновляющие строки из справочника о том, что для таитян жить -
значит петь и любить. Сообщил он о своем "непоколебимом" решении и Одилону Редону:
"Я уезжаю на Таити и надеюсь там окончить свои дни. Мои произведения, которые вам
нравятся, представляются мне молодым ростком, но я надеюсь выпестовать из него дикое
примитивное растение только для моего собственного удовольствия. Чтобы добиться
этого, я нуждаюсь в мире и покое. Слава, похвала других теперь мне совершенно
безразличны. Европейский Гоген кончился, никто здесь больше не увидит его
произведений"12. Говоря о жене и детях, Гоген выражал надежду, что они приедут к нему, когда он устроится как следует и сможет предложить им более обеспеченную жизнь, чем в
Копенгагене.
Скорее всего именно в эти дни Гоген создал малоизвестную картину, подписанную и
датированную 1890 годом, которая особенно наглядно показывает, что он ожидал найти на
Таити (илл. 7). Обнаженная Ева невозмутимо срывает греховно-красный плод с
живописного фантастического дерева, какие до тех пор писал только таможенный
чиновник Руссо. Много лет Гогену приходилось довольствоваться продажной любовью и
случайными связями с горничными бретонских гостиниц. И на первый взгляд кажется, что
картина всего-навсего воплощает весьма банальную и легко толкуемую эротическую
мечту. Но, как известно, произведения больших художников часто оказываются
неожиданно сложными и многозначными; так и это полотно - своего рода головоломка.
Один проницательный американский искусствовед, Генри Дорра, недавно заметил, что,
во-первых, Ева стоит в позе Будды с японского храмового фриза, который Гоген видел на
Всемирной выставке 1889 года, и, во-вторых, художник наделил Еву головой и лицом
своей матери! Со дня смерти матери, которую Гоген очень любил, прошло девятнадцать
лет, но у него была хорошая фотография (она сохранилась до наших дней), и нет никакого
сомнения, что он использовал ее как образец. Психоаналитическое толкование этого
неожиданного заимствования, предложенное все тем же зорким искусствоведом, выглядит
довольно дельным (во всяком случае, рядом с большинством других фрейдистских
объяснений, встречающихся в книгах о Гогене):
"Здесь, как и в предыдущих работах, Ева олицетворяет тягу художника к
примитивному. Гоген, чья социальная философия во многом связана с Жан-Жаком Руссо, в
своих письмах и записках часто противопоставляет прогнившей цивилизации Запада
счастливое первобытное состояние человеческого рода. Обращаясь за вдохновением к
"типам, религии, символике, мистике" примитивных народов, он искал остатки далекого
чистого детства человечества. Можно ли найти лучший символ этой мечты о золотом веке,
чем крепко сложенная плодовитая праматерь всех людей?
Гогенова "Ева" экзотична, в этом выразилось его естественное влечение к
тропической жизни. Его пристрастие к чувственным туземкам не было случайной
прихотью. Гоген сам был смешанного происхождения - в жилах его матери текла
перуанская, испанская и французская кровь, - и когда он называл себя "парией",
"дикарем", который должен вернуться к дикому состоянию, в этом проявлялся
осознанный атавизм.
Кроме первобытности и экзотичности его "Ева" - мать; в этом качестве она выражает
эмоциональное равновесие, которое Гоген - так сложились его юные годы - связывал с
жизнью в тропиках. Сам он проникновенно говорит об этом в письме, которое написал
жене перед отъездом на Таити, когда шел седьмой год его разлуки с нею и детьми: "Жить
одному, без матери, без семьи, без детей - это для меня несчастье... И я надеюсь, что
настанет день... когда я смогу бежать на какой-нибудь полинезийский остров, поселиться
там в лесной глуши, забыть о европейской погоне за деньгами, всецело жить своим
творчеством, в окружении семьи. Там, на Таити, в безмолвии чудных тропических ночей, я
смогу слушать нежную, журчащую музыку своего сердца, гармонично сливаясь с
окружающими меня таинственными существами". Как ни парадоксально это покажется,
настроения Гогена вполне объясняются его прошлым. Поль Гоген, рано оставшийся без
отца, в детстве провел четыре года в Перу, живя там сравнительно обеспеченно с матерью
и бабушкой. Когда же его мать, Алина, вернулась с детьми в Париж, они очутились в
стесненных обстоятельствах. Кончив учение, юный Поль тотчас завербовался на судно и в
итоге много лет вел беспокойную жизнь моряка. Даже брак не принес ему желанного
душевного равновесия, так как в его отношениях с женой не было устойчивости. Похоже,
что детские годы в Перу были самой счастливой и покойной порой его жизни. Вот почему
не так уж удивительно, что поиски эмоционального равновесия связывались у Гогена с
мечтой о бегстве в тропики; экзотические страны, в которых он побывал в юности, стали
психологическим убежищем, где он укрывался в тяжелую минуту"13.
В августе 1890 года на мир прекрасных грез Гогена пала первая тень: он получил
краткое известие, что Винсент Ван Гог пустил себе пулю в грудь и истек кровью. С
присущей ему прямотой Гоген писал: "Как ни печальна эта кончина, я не очень горюю,
ибо предвидел ее и знал, каких страданий стоила этому бедняге борьба с безумием.
Умереть сейчас - для него счастье, кончились его мучения; а если он, согласно учению
Будды, снова родится, то пожнет плоды своего доблестного поведения в этой жизни. Он
мог утешиться тем, что брат ни разу не предал его и что многие художники его понимали".
Обуреваемого нетерпением Гогена гораздо больше, чем потеря непрактичного и
неуравновешенного Винсента, тревожило, что доктор Шарлопен, несмотря на частые
напоминания, до сих пор не прислал ему денег. Это его тем более обескураживало, что
французское колониальное общество почему-то не торопилось помочь столь серьезно
настроенным эмигрантам получить бесплатные билеты. Дни становились короче и
дождливее. С октября Гоген и Мейер де Хаан остались одни в холодной гостинице в Лё
Пульдю. "Когда же я смогу начать свою вольную жизнь в дебрях? - горько сетовал Гоген. -
Господи, как долго это тянется! И ведь подумать только: что ни день, собирают средства
для жертв наводнений. А художники? Им никто не хочет помочь. Пусть себе помирают".
Но в эти самые дни, когда он нигде не видел просвета, случилось чудо. Гоген получил
телеграмму:
"ПОЕЗДКА ТРОПИКИ УЛАЖЕНА. ДЕНЬГИ ВЫСЛАНЫ.
ДИРЕКТОР ТЕО".
Видно, Тео Ван Гог, желая почтить память погибшего брата, решил помочь его
друзьям осуществить их общий замысел. Великолепный, благородный поступок! С такой
опорой, как Тео и его галерея, можно впредь не беспокоиться о деньгах. Увы, уже через
несколько дней это чудо, как и многие другие, получило естественное объяснение: Тео
тоже помешался. Отправив телеграмму, он утратил всякий интерес к окружающему миру,
и ему расхотелось жить. Конечно, галерея отказалась отвечать за его действия, особенно за
такой безумный план, как отправка в тропики каких-то неизвестных мазил.
В довершение всего родственники Мейера де Хаана наотрез отказались вкладывать деньги в
тропическую мастерскую. Они даже пригрозили лишить его месячного содержания, если он и
впредь будет водить дружбу с Гогеном. В середине октября Мейер де Хаан отправился в Париж
для переговоров. Возможно, эта поспешная поездка в какой-то мере была вызвана
неожиданными осложнениями между ним и хозяйкой гостиницы, Мари Анри. Во всяком случае,
Мари решительно утверждала, что Мейер де Хаан - отец ребенка, которого она родила восемь
месяцев спустя. Гоген охотно составил бы компанию своему незадачливому другу, так как ему не
терпелось поговорить с глазу на глаз с Шарлопеном и окончательно уладить сделку. Или найти