пансионат, где за кров и стол берут всего Два франка в день. Вот какая прозаическая
причина в июне 1886.года впервые привела Поля Гогена в тот уголок Европы, который,
как и Таити, прежде всего ему обязан своей славой. Слова товарища подтвердились, и
добрая хозяйка расположенного в центре городка пансионата Глоанек - Мари-Жанна
Глоанек - скоро прониклась такой симпатией к своему новому постояльцу, что даже
частенько предоставляла ему кредит. С первых дней Гогена пленила строгая, суровая
природа и старая, примитивная сельская культура; в ту пору брeтонцы еще выделялись
среди других и языком, и одеждой, и верой. Но затем он убедился, что у жизни в
бретонской глуши есть и свои минусы. У него была постоянная потребность разбирать и
обсуждать произведения искусства, и прежде всего свой собственные. Пока длилось лето,
всегда находился какой-нибудь художник-любитель или турист, готовый вечером
составить компанию и слушать его сумасбродные идеи. Но осенью и зимой Гоген
очутился в полном одиночестве в холодном, нетопленном пансионате. Если бы еще можно
было как следует работать, он, наверно, легче переносил бы неудобства. Но ненастная
погода вынуждала писать в комнате, для чего требовались хотя бы иногда живые модели, а
эти подозрительные святоши - крестьянки и рыбачки Понт-Авена - ни за что не
соглашались ему позировать, хотя он и не требовал, чтобы они снимали свои вышитые
кофты, шали и крахмальные чепчики.
Гоген давно знал, что есть на свете другие края, где климат теплее и жизнь дешевле,
где люди покладистее и живут проще. Трудно сказать, помнил ли он хорошо свое раннее
детство, с трех до семи лет, когда с матерью и сестрой Марией, бывшей на год старше,
жил у далеких родичей в Перу. Зато он с удовольствием вспоминал, как в возрасте 17-19
лет учеником штурмана ходил на пассажирских судах в Южную Америку. Не удивительно,
что он начал помышлять о том, чтобы вернуться туда. К тому же был еще один повод
попытать счастья именно в этой части света. Несколько лет назад сестра Гогена вышла
замуж за колумбийца, а тот открыл лавку в Панаме, где рассчитывал быстро нажиться,
сбывая землекопам на канале дешевые товары по безбожной цене. После еще одной
трудной зимы в Париже Гоген решился. Он поедет в Панаму, но будет жить у сестры и ее
мужа только до тех пор, пока сам не встанет на ноги. Как именно? Все было рассчитано
заранее: он поселится на "почти необитаемом, вольном и очень плодородном" островке
Тобаго в Тихом океане и заживет "дикарем". В товарищи себе он выбрал самого верного
поклонника, двадцатилетнего художника Шарля Лаваля, который уже научился так ловко
подражать Гогену, что впоследствии бессовестные торговцы картинами соскребли подпись
чуть ли не на всех его полотнах, снабдив их куда более ценным автографом учителя. Где
нищие приятели раздобыли денег на дорогу, остается тайной. Как бы то ни было, в апреле
1887 года они отплыли в Панаму на борту набитого пассажирами парусника, в третьем
классе.
Гоген никогда не ладил с сестрой, и ему следовало предвидеть, что Мария и ее супруг
постараются возможно скорее отделаться от незваных гостей. Но самое неприятное:
оказалось, что райский остров Тобаго густо населен индейцами, и к тому же достаточно
цивилизованными, чтобы они, пользуясь бумом, беззастенчиво запросили по шести
франков за квадратный метр невозделанной каменистой почвы. Гоген не провел и месяца в
Панаме, как уже начал сожалеть, что не сошел на берег французского острова Мартиника,
с вожделением называя его изумительным краем, "где жить и дешево, и приятно". Чтобы
собрать денег на проезд туда, Лаваль засел писать портреты, а Гоген, который, по его
собственным словам, не мог найти заказчиков, так как был "не способен малевать
достаточно скверные реалистичные картины", нанялся в землекопы и двенадцать часов в
день работал на канале. Но уже через две недели компания Лессепса, не справившись с
финансовыми трудностями, уволила и его и многих других. Вероятно, это спасло жизнь
Гогену, ибо он, сам того не зная, уже заразился дизентерией и желтой лихорадкой. В конце
концов ему и Лавалю удалось перебраться на Мартинику. Несмотря на тяжелый недуг,
Гоген проявил поразительную волю и энергию и совершил настоящий подвиг, написав
около дюжины картин за четыре месяца, что провел на острове, пока болезнь не
принудила его возвратиться во Францию.
Мартиникские картины Гогена лучше и светлее его прежних творений, и он по праву
мог быть доволен ими. Но в это же время остальные импрессионисты, не покидая Парижа,
создавали куда более красочные пейзажи. Новые полотна Гогена были встречены
равнодушно и не нашли покупателей. Сильно расстроенный, он вновь обрел убежище у
доброй мадам Глоа-нек в Понт-Авене.
На этот раз он провел здесь девять месяцев. Внешне дни протекали однообразно и
уныло, но, если говорить о творчестве, это была самая важная и насыщенная пора его
жизни. Гогена давно не удовлетворяла программа импрессионистов, ведь она в конечном
счете сводилась к тому, чтобы возможно точнее отображать действительность, пусть даже
увиденную по-новому. Еще меньше привлекали его попытки Сёра превратить живопись в
точную науку. Осмыслить и найти свой путь ему, как ни странно, помог художник Эмиль
Бернар, двадцатилетний юноша с чутким и нервным лицом. Летом 1888 года Эмиль с
матерью и миловидной сестрой Мадлен приехал отдохнуть в Бретань. Он познакомился с
Гогеном два года назад, но только теперь они сблизились настолько, что стали всерьез
толковать друг с другом об искусстве. Выяснилось, что их взгляды поразительно сходятся:
оба считали главной задачей живописи воплощать яркие видения и идеалы, а не
отображать действительность. Вот как сам Гоген излагал их программу: "Не пишите
слишком много с натуры. Искусство есть абстракция. Ищите абстракцию в природе,
предаваясь грезам перед ее лицом, и прежде всего думайте о будущем творении". Тесно
сотрудничая, друзья принялись проводить свои теории в жизнь и создавать новый стиль.
Постепенно пронизанная светом воздушная перспектива импрессионистов исчезла с их
полотен, сменившись напоминающими гобелен декоративными двухмерными
композициями. Очертания фигур и предметов становились все более резкими, краски -
однородными, и наконец их картины являли собой сочетания крупных, четко
разграниченных цветовых пятен. Художники опускали все частности, делая упор на суть,
и назвали свой стиль синтетическим.
Осенью Эмиль вернулся в Париж, и Гоген снова остался один в холодном, дождливом
Понт-Авене. Его мысли опять обратились к тропикам. На этот раз над ним сжалились его
старые друзья, братья Ван Гог: Винсент пригласил Гогена в солнечный Арль, а Тео
выделил ему на содержание 150 франков в месяц и обещал выставить его картины в своей
галерее в Париже. Наговорившись всласть с влюбленным в солнце Винсентом и
понежившись в теплом Провансе, Гоген решился. В начале декабря 1888 года он радостно
пишет Эмилю Бернару, которому военная служба помешала приехать в Арль: "(Тео) Ван
Гог надеется, что сможет продать все мои картины. Если мне в самом деле так
посчастливится, я отправлюсь на Мартинику; убежден, что там я смогу теперь написать
хорошие вещи. А если бы удалось раздобыть солидную сумму, я бы даже купил на острове
дом и устроил мастерскую, где мои друзья могли бы почти даром получать все
необходимое. Я готов согласиться с Винсентом, будущее принадлежит певцам тропиков,
они еще никем не использованы, а этих глупых покупателей картин нужно расшевелить
новыми мотивами"1. Вскоре после этого Гоген заявил, что собирается уехать в мае на
полтора года.
Как известно, лучезарное существование Гогена в Арле оборвалось одним из
наиболее известных в истории искусства эпизодов: в приступе помешательства Винсент
отрезал себе ухо, и его пришлось упрятать в сумасшедший дом. А тут еще покупатель, как
назло, оказался настолько глупым, что не купил ни одной из почти тропических по
колориту картин прованского цикла, которые Гоген отправил Буссо и Валадону -
парижской картинной галерее, которой заведовал Тео Ван Гог. К тому же, не успев еще
раздобыть денег на дорогу, Гоген выяснил, что на свете есть другие тропические страны,
куда более интересные и многообещающие для живописца, чем остров Мартиника, где не
было собственной культуры и искусства, так как население происходило от африканских
невольников. Это новое важное открытие он сделал в мае 1889 года на огромной
Всемирной выставке в Париже, где экспонировалось семнадцать его картин. Разумеется,
они висели не в официальном салоне, отведенном для таких великих и бессмертных (ныне
совсем забытых) мастеров, как Жером, Роль, Даньян-Бувре и Кормон. Один приятель
Гогена по бирже, тоже занимавшийся живописью, Эмиль Шуффенекер, а попросту -
Шуфф, в последнюю минуту придумал хитрый способ пробраться с черного хода на
выставку. Перед большим павильоном искусств стояла не столь внушительная постройка,
которую сдали итальянскому трактирщику Вольпини. Он устроил там кафе (названное,
естественно, "Кафе искусств"), причем не поскупился на расходы, чтобы приманить
публику роскошью и артистичностью.
В частности, Вольпини заказал огромные зеркала во всю стену. К сожалению,
поставщик не выполнил заказ в срок. Шуфф каким-то образом пронюхал об этом и
остроумно предложил Вольпини закрыть вызывающую наготу стен красивыми картинами,
написанными им, Шуффом, и его товарищами. Итальянец тотчас согласился; что ни
говори, это самый дешевый способ украсить помещение, и кафе будет лучше отвечать
своему назначению. Стен было столько, что можно было развесить чуть не сотню картин и
рисунков. Поэтому трое устроителей - Шуфф, Гоген и Эмиль Бернар, они же члены
самозванного выставочного комитета, - пригласили еще шестерых друзей. Чтобы привлечь
в не совсем обычную галерею возможно больше посетителей, окрыленные надеждами
художники отпечатали красочную афишу, которую сами же и расклеили накануне
вернисажа под многоопытным руководством Гогена. Ведь он и как расклейщик был в этой
группе мастером.
Ожидая, когда все парижские критики, коллекционеры и торговцы картинами ринутся
в "Кафе искусств", Поль Гоген и его друзья бродили по обширной выставочной
территории, над которой высилась только что сооруженная Эйфелева башня, гордое и
смелое олицетворение возможностей французской техники и индустрии. Замечательные
промышленные изделия и хитроумные машины, заполнявшие большинство стеклянных
дворцов и железных сараев, не очень-то увлекали Гогена. Зато его совсем заворожили
образцы восточной скульптуры - как оригиналы, так и хорошие копии, - которые он
впервые увидел в отделе французских колоний. Внимательно изучал он также
этнографическую экспозицию "Развитие жилищ" - на редкость полное собрание свайных
построек, бамбуковых и глинобитных хижин, юрт и чумов со всех концов света.
Чрезвычайно понравилась ему и яванская деревня, построенная голландцами рядом с ост-
индским павильоном; здесь можно было увидеть настоящие ритуальные танцы в
исполнении грациозных индонезиек.
Конечно, у каждой французской колонии был свой павильон или, по меньшей мере,
свой отдел в главном павильоне на Марсовом поле. До нас не дошло никаких писем или
других документов, из которых вытекало бы, что Гоген заинтересовался таитянским
отделом. И в этом нет ничего удивительного, так как экспозиция была очень скромной, ее
главные достопримечательности составляли коллекция плетеных шляп и череп, якобы
служивший чашей древним островитянам2. Вряд ли могли заманить публику и
представленные здесь экземпляры знаменитого рода вахине таитиенсис. Как ни странно,
с легендарного острова любви привезли, затратив немало денег, не молодых, прекрасных и
обольстительных наяд, а престарелых матрон, примечательных главным образом своей
тучностью и безобразием. А объяснялось это тем, что министр колоний, желая избежать
скандальных происшествий, потребовал, чтобы на выставку прислали только
"высоконравственных замужних женщин безупречного поведения"; в итоге выбор
оказался крайне ограниченным3.
К великому разочарованию синтетиков и импрессионистов, необычный струнный
оркестр Вольпини - двенадцать скрипачек и один корнетист под управлением русской
княгини - пользовался куда большим успехом, чем их полотна. Если кто-либо из
посетителей и обращал взгляд на картины, то лишь затем, чтобы поупражняться в
острословии. Критики и искусствоведы вообще не появлялись. Ни одна картина, ни один
рисунок не были проданы. Это тем более возмущало Гогена, что он сильнее прежнего
рвался в тропики. Правда, теперь он задумал ехать не на Мартинику, а на Восток. К
сожалению, Индия была английской, а Ява голландской колонией, и там нищие
французские художники вряд ли могли рассчитывать на помощь и пособие. На его счастье,
Франция несколько лет назад захватила в Юго-Восточной Азии новую колонию -
Индокитай, край китайской и индийской культуры, где французские войска обнаружили в
джунглях развалины многочисленных храмов. Как и многие другие любители
приключений, Гоген вообразил, что власти с радостью оплатят ему проезд и назначат
щедрое месячное жалованье, стоит только подать заявление, выражая свою готовность
служить в колониальной администрации. Понятно, он представлял себе какую-нибудь
необременительную должность на заставе в лесной глуши, без начальников, которые
вмешивались бы в его занятия. Или, как он сам с предельной откровенностью писал: "Мне
нужно хорошее место в Тонкине, чтобы я мог заниматься живописью и накопить денег.
Весь Восток и запечатленная золотыми буквами в его искусстве глубокая философия, все
это заслуживает изучения, и я верю, что обрету там новые силы. Современный Запад
прогнил, но человек геркулесова склада может, подобно Антею, почерпнуть свежую
энергию, прикоснувшись к тамошней земле. Через год-два, окрепнув и закалившись,
можно вернуться"4.
А так как бретонские пансионаты по-прежнему оставались единственным местом, где
Гоген, ожидая доходной должности в колонии, мог рассчитывать на кредит, пришлось ему
снова отступить в Бретань. К его великому негодованию, все места в пансионате Глоанек
заняли туристы и художники-академисты. Но, поискав немного, он нашел в затерявшемся
среди дюн местечке Лё Пульдю маленькую гостиницу, где и уединился вместе со своими
последователями. Их было четверо, его лучших друзей и преданнейших учеников:
Шарль Лаваль, спутник Гогена в его не совсем удавшемся путешествии в Панаму и на
Мартинику, теперь еще более замкнутый и молчаливый, чем прежде, и больной
туберкулезом.
Поль Серюзье, респектабельный, одетый с иголочки живописец средней руки,
убежденный теософ.
Шарль Филижер, нелюдимый эльзасец, гомосексуалист с сомнительным прошлым,
писавший по преимуществу мадонн и хроматические кубистские композиции.
Якоб Мейер де Хаан, рыжеволосый, горбатый, колченогий голландец, чьи физические
недостатки с лихвой возмещались широкой душой; он частенько делился с Гогеном
тремястами франками, которые ежемесячно получал от родственников в Амстердаме.
На вопрос, почему любимый ученик Гогена, Эмиль Бернар, в это лето не совершил
паломничества в Бретань, ответить просто: недовольный папенька, мечтавший сделать
Эмиля коммерсантом, строго-настрого запретил сыну впредь общаться с Гогеном и
окружающими его пустоцветами.
Шли месяцы, а ответственные сотрудники министерства колоний никак не могли
уразуметь, что в лице художника-синтетика пропадает отличный строитель империи. Жена
Гогена, Метте, с которой он все эти годы обменивался письмами, еще раз попыталась
убедить его отказаться от тщеславных творческих замыслов. Но хотя Поль так же, как
Метте, страдал от долгой разлуки, он по-прежнему был убежден, что его призвание -
искусство. "В нем мой капитал, будущее моих детей, оно прославит имя, которое я им
дал... Поэтому я продолжаю заниматься живописью; сейчас она мне не приносит денег
(плохие времена), но сулит успех в будущем. Ты возразишь, что до цели далеко, но как я,
по-твоему, должен поступить? Разве я виноват? Больше всех страдаю от этого я сам"5. Он
видел только один способ сократить путь к цели: привлечь к себе внимание серией
полотен с новыми, экзотическими мотивами. И неопределенное ожидание все сильнее его
раздражало. В ноябре он мрачно писал Бернару: "Я волочу свои старые кости по берегу
моря в Лё Пульдю, под злыми порывами северного ветра. Машинально делаю наброски...
но души нет, она грустно созерцает разверстую передо мною бездну - бездну, где я вижу
мою опечаленную семью, лишенную отеческой поддержки, и самого себя, не знающего
никого, с кем поделиться своими горестями. С января месяца я продал на 925 франков. В
42 года жить, кормиться, покупать краски и т. д. на такую сумму - это может обескуражить
самого волевого человека". Когда же министерство колоний наконец удосужилось
отозваться, ответ, к великому удивлению и беспредельному разочарованию Гогена, был
"почти отрицательный". Причина заключалась в том, что (как он, увы, только теперь
понял) "в колонии, как правило, посылают проштрафившихся, растратчиков и т. п.".
Чтобы отстоять свою кандидатуру, Гоген решил поехать в Париж и добиться приема в
соответствующем отделе министерства. Опять, как это бывало много раз, его верный друг
Шуффенекер не только одолжил ему денег на дорогу, но и предложил ему стол и кров в
своем доме. Сборы вряд ли затруднили Гогена, ведь все его земное имущество составляли
не находящие сбыта картины да одежда, что была на нем: потертые брюки, грязная
рыбацкая куртка с бретонской вышивкой, выгоревший плащ бежевого цвета, на голове -
берет, на ногах - деревянные башмаки с цветочным узором. Но его появление в
министерских коридорах и кабинетах в феврале 1890 года привело лишь к тому, что в
рекордно короткий срок он получил окончательный отказ.
Впрочем, Гоген не совсем впустую съездил в Париж: здесь его осенила новая, более