Документальная повесть писателя В. Кардина "Сколько длятся полвека?" рассказывает о Кароле Сверчевском - герое гражданской и Великой Отечественной войн, участнике боев за свободу Испании, одном из создателей народного Войска Польского, пламенном интернационалисте.
Содержание:
В. КАРДИН - СКОЛЬКО ДЛЯТСЯ ПОЛВЕКА? 1
Часть первая - МОСКВА 1
Часть вторая - МАДРИД 19
Часть третья - ВАРШАВА 47
ФИНАЛ 71
Примечания 73
В. КАРДИН
СКОЛЬКО ДЛЯТСЯ ПОЛВЕКА?
Часть первая
МОСКВА
I
В морозном предрассветном мраке вспыхивают огоньки папирос, разносится надрывный утренний кашель. Хотя костелы неразличимы в ночной мгле, картузы поднимаются, словно по команде, - дорога знакома до последней выбоины на тротуаре, жавшемся к двухэтажным домам, - темный кирпич, трещины в штукатурке, закопченная черепица.
От Новолипок поток растекался в разные стороны - к Борману, Лилькону, Темлеру. Рабочие Гвиздиньского двигались на Кошикову. О приближении к ней предупреждал скрип подвод, тянувшихся к рынку, звонкие удары копыт о булыжник сменялись приглушенным топотом по торцовой мостовой.
На углу Котиковой один из тех, кто тащился с улицы Качей, после недолгих колебаний завернул в трактир, манивший мутной желтизной запотевших окон. Его обдало душным теплом, запахом махорки, пива, огуречного рассола. Сидевшие на скамье вдоль длинного, сколоченного из толстых досок стола потеснились. Трактирщик поспешно вытер тряпкой край стола, принес стакан чаю и два обсыпанных маком рогалика.
Когда вошедший повесил на крючок картуз, распахнул поддевку, развел полы, чтобы не помять, стало ясно, почему так предупредителен хозяин трактира. Картуз был поновее висевших рядом, сукно потоньше, лакированный козырек не утратил блеска.
Вошедший вынул часы. Взгляд задержался на циферблате массивной серебряной луковицы чуть дольше, чем нужно. Отныне известно, кому достанутся эти часы с вензелем на крышке. Уходя из дому, он при свече глянул на крохотные кулачки новорожденного.
Что ж, коль у человека на двадцать восьмом году две дочери и сын, жена - на зависть многим, приличная работа, выходит, судьба ему улыбается.
Эти часы - тоже доказательство жизненного успеха. Отец и слышать не желал о старшем сыне, когда тот, своевольно покинув родительский кров, отказался наследовать специальность шорника и переехал в Варшаву. Но сын выбился в люди, преуспел, удачно женился. После рождения Хени старик сменил гнев на милость, наведался взглянуть на внучку, а прощаясь, извлек нз кармана воскресного пиджака часы, наказав подарить внуку, если всевышний наградит таковым. О том, что и сыну надлежит носить имя Кароля, разумелось само собой. Старший в роду Сверчевскнх искони именовался Каролем.
Щелкнув крышкой часов, Сверчевский подумал, что он не против семейных традиций. Его Кароль пойдет по стопам отца: профессия литейщика в цене. Впачале ученик на фабрике Гвпздипьского, потом - мастер. Впрочем, слишком далеко заглядывать не стоит…
Почитая традиции, Кароль Клеменс Сверчевский - мастер–литейщик с фабрики Гвиздиньского - тем не менее не признавал незыблемым существующий порядок вещей. "Богу - богово" - куда ни шло, но "кесарю - кесарево" - еще поглядим. Подобно многим мало–мальски грамотным польским рабочим и ремесленникам, он испытывал ненависть и отвращение к царизму. Однако как избавиться от самодержавия, что придет ему на смену? Тут начинались сомнения, разногласия.
Что до мальчика, родившегося в 1897 году и нареченного при рождении Каролем, то эти нескончаемые споры относятся к первым впечатлениям его детства.
Солдаты и казаки приплясывали у костров на развороченной мостовой - незадолго перед тем начали укладывать рельсы для электрической конки. Угощали польских ребятишек сахаром, который кололи тяжелыми тесаками.
Спустя два дня бородатые казаки, задумчиво певшие у костра, одарявшие сахаром, врезались на взмыленных конях в густую уличную толпу.
Сверчевский отправился в тот день погулять, взяв Хеню и Кароля. С Новолнпок нарастал дробный цокот. Люди метались вдоль узкого тротуара. Кто–то выскочил на мостовую. И упал, обхватив перекрещенную нагайкой голову, под мелькавшие ноги лошадей.
До синевы бледный Сверчевский стиснул детские пальцы, но не прибавил шагу…
Девятьсот пятый год подбросил повые поводы для старых споров. ("Теперь вы видели русские пули и нагайки! Можно надеяться на русских крестьян?", "Польские нули были бы слаще?!")
Во дворах подле мусорных ящиков, непременных деревянных стоек, - на них выбивали одеяла и проветривали перины - ребятишки играли в казаков, выкрикивали "пли!" и устремлялись врукопашную. Мальчишеское созпание преобразовало ужасы жизни в захватывающую игру.
А солдаты лейб–гвардии Волынского полка, квартировавшие в казармах на Хлодиой, казалось, забыли о недавнем. Часовой мирно пропускает на вытоптанный казарменный двор польских мальчишек, они глядят во все глаза, как обучают солдат в полном снаряжении ползать по земле, карабкаться по перекладинам лестницы, выделывать замысловатые ружейные артикулы.
Споры, закипавшие у Сверчевских вначале на Качей, 6, потом - на Качей, 10 (тут уже две комнаты и кухня), не казались Каролю–младшему никчемными. Видно, они имели отношение к тому, что творилось на улице, во дворе, в школе. Но какое? Разгадать бы смысл за каскадом сыпавшихся имен: Прудоп, Костюшко, Кропоткин, Маркс, Бакунин, Домбровский, Лелевель…
Каролю известен пока лишь Костюшко. На стене висел его портрет: в крестьяпской одежде с двумя перстами, поднятыми для присяги. На противоположной - фотография молодоженов Сверчевских. Мама все так же стройна, молода. А отец… Попроси сейчас фотограф, он вряд ли смог бы так браво расправить плечи.
Должность у пего завидная, в цехе - отдельная клетушка со стеклянной дверью. Однако сколько раз на дню приходится выбегать из цеха на холод, проверяя формы, точность литья.
Этого, как и многого другого, Кароль еще не знает. Да и до взрослых ли ему? Предстоит вызубрить басню Крылова "Лебедь, рак и щука", запомнить: в русском языке после "ж", "ш", "ч" и "ц" пишется "и", но ни в коем случае не "ы", хотя говорят "жывотное" и "шыло".
Отец изнемог от усталости, боли в груди. Он постоянно раздражен. Даже с Тадеушем Шмидтом - крестным маленького Кароля - вечные перепалки.
Тадеуш принес в дом Сверчевских подробности казни Стефана Окшея - того, что бросил бомбы в полицейский участок. Адвокат предложил Стефану подать на высочайшее имя прошение о помиловании. Стефан ответил - у Тадеуша записано дословно: "Польский рабочий не просит царя о помиловании. Своей смертью я принесу больше пользы нашему делу, чем дальнейшей жизнью. Пойду на смерть с убеждением, что выполнил свой долг и с возгласом в честь рабочего люда и социальной революции".
Кароль отодвинул в сторону тетрадь. Смутное волнение поднималось в душе. Но тут объявился хромой Юзек.
Юзек вовсе не хромает, просто ходит вперевалочку, но кто–то пустил: у него одна нога короче, и прилипла кличка "хромой".
Стоит приняться за уроки, о чем–то задуматься - на небе появляется солнце, а на пороге - Юзек. На этот раз, однако, Кароль не поддался на уговоры Юзека, остался дома.
Вскоре прибыл необычный гость - студент Варшавского университета. Долго и смущенно снимал в прихожей драные галоши, повесил ветхую шинелишку, поклонился: Майданьский.
Тадеуш Шмидт коршуном накинулся на него:
- На интеллигенцию мы не полагаемся… Она за пролетариев умирать не станет.
- Мы не отрицаем борьбу…
- Словесную… Готовы ли вы, лично вы, господин студент, - в голосе Шмидта издевка, в глазах - светлое пламя, - готовы ли вы застрелить генерал–губернатора Скалона?
Неожиданно вмешался Сверчевский:
- Почему гражданин Майданьский должен убивать генерала Скалона?
- Что изменится, если застрелить Скалона? - подхватил Майданьский. - Его преемник, рассчитываете, будет лучше?
- Вы хотите совершить революцию, не снимая белых перчаток! - воскликнул Шмидт.
- Революция - одно, индивидуальный террор - другое…
Кароль–младший и вовсе перестал понимать что–либо. Потом, позже, обо всем этом он спросит крестного.
Тадеуш Шмидт не считал, будто его обязанности по отношению к младшему Сверчевскому исчерпываются "дурацкой" процедурой крещения. Шмидт хотел бы, не откладывая, открыть мальчику глаза на социальные проблемы.
Воскресным днем парадно одетый, в негнущейся от крахмала манишке, распространяя запах одеколона "Пульса", Шмидт испросил у "гражданки Тоси" (так он величал Антонину Сверчевскую) разрешение погулять с маленьким Каролем вдоль Вислы.
От реки тянуло зябким осенним туманом, скрывшим восточный берег, Прагу . Кароль поеживался. Шмидт шагал, не замечая продрогшего спутника.
Наконец в тумане вырисовался угол темной кирпичной степы с провалами бойниц. Над цитаделью, словно пастушеский кнут, хлопал трехцветный флаг.
- Нужен только красный!
Мальчику хотелось спросить: разве не красивее сочетание белого с синим? Но он молчал, замерзший, подавленный громадой крепости.
- Запомни имена: Станислав Куницкий, Петр Бардовский, Михал Оссовский, Ян Петрусиньский. Повтори.
Кароль покорно повторил.
- Петр Бардовский - русский. Это тоже запомни… Их повесили. Здесь, в цитадели. Двадцать лет назад. В прошлом году - еще десятки. Понял?
- Нет.
Шмидт разочарованно вздохнул.
- Они отдали жизнь за других.
- Как Иисус Христос?
- Они не верили в бога. Их религия - социализм… Когда вырастешь…
- Когда вырасту, я буду ксендзом.
- Кем ты будешь, неведомо. Но пока что - сопляк…
Мечта десятилетнего Кароля о сутане ксендза была серьезнее, нежели полагал Тадеуш Шмидт.
Воздавая "богу - богово", семья Сверчевских не отличалась религиозностью. Посещала костел раз в год, в пасхальную ночь. И - достаточно. Разговоры с приятелями и книги значили больше, чем проповеди.
Сверчевского же младшего неизъяснимо привлекал облик ксендза. Величавая осанка, глухо, пуговка к пуговке застегнутая сверху донизу черная сутана. Воротничок настолько тверд, что не позволяет склонить голову. Взгляд устремлен поверх людей. Те, откликаясь на колокольчик служки - министранта, кланяются, опускаются на колено, припадают к белой, небрежно и величественно опущенной руке.
С немым восхищением Кароль взирал на человека, чей вид внушал почтительный трепет, чье слово, произнесенное с амвона, звучало непререкаемо.
Когда к белоснежным сводам костела вздымаются волны органа, разносится "Завеса упала, разверзлась земля и рушатся скалы…", - мороз по коже, дрожь в пальцах.
Отец, однако, был скучеп и невозмутим, озирался по сторонам.
Он, отец, придумал свою собственную молитву: "Боже, ниспошли мне справедливый ум, ясную память, даруй верных друзей". И говорил, что ее надлежит повторять детям на сон грядущий.
Кароль заметил: его семья не совсем похожа на остальные в их доме, хотя меньше всего старается выделиться, вознестись над прочими.
Когда в комнате тихо и у отца свободная минута, он рисует или берет книгу. У мамы свои установления. Если дети получили гостинцы - орехи в меду, яблоки, леденцы, пусть идут во двор и делятся со всемп. Грех лакомиться в одиночку.
Слов нет, его родители чем–то отличны от остальных. Хорошо это или плохо?
Первая запись в дневнике Кароля - учитель Лишевский советовал ученикам каждый день заносить в толстую тетрадь свои дела и мысли - касалась отца и матери: "Я хочу быть, как опи".
Перо неожиданно замерло. Неуверенность подсказала: "Я буду ксендзом".
Отец до усталой хрипоты спорит с Тадеушем, с гостями. Ксендзу никто не перечит, слово его свято.
Он, Кароль Сверчевскпй, все постигнет, и тогда с амвона прозвучит его проповедь.
Не суждено было Каролю постичь все науки. Образование завершилось начальными классами городского училища: четыре действия арифметики, русская грамматика, десяток стихотворений Пушкина, Некрасова и басен Крылова, даты тезоименитств и табельные дни, спряжение глаголов и склонение имен существительных… Сугубо апухтинское образование дополнялось у Кароля по воле отца польским языком. Учитель Ляшевский видел: иные из его учеников не ограничиваются лишь школьными уроками. Если на предложение: "Ну, кто нам прочитает что–нибудь на память?" - школьник поднимал два пальца и декламировал на родном языке Мицкевича, господин Лишевский косился на дверь.
Приход Лишевского в дом Сверчевских был для Кароля–старшего неожиданностью. Не набедокурил ли сын? Вроде бы нет. Учитель спокоен. Неторопливо оглядывает комнату, рассматривает карандашный портрет Сенкевича.
- Работа пана Свсрчевского? У пана талант. И сын не обижен богом. Кстати, о сыне. Мальчик кончает четвертый класс почти на одни пятерки, не худо бы продолжить учение.
Отец благодарит, прижимая руки к груди. Лестно слышать.
Вбегает всклокоченный Кароль и замирает в нерешительности. Но отец и господин Лишевский беседуют миролюбиво. Видно, Кароль им не помеха. Сверчевский–старший хочет, чтобы сын присутствовал при разговоре.
Так вот: у отца иные виды. Кароль поступит на фабрику..
Учитель не ожидал подобного оборота. Вероятно, Сверчевский из людей самолюбивых. В доме признаки трудового достатка, но дальнейшее образование сына не по карману.
Ладно, не в школу, пусть в торговое училище. Не исключена стипендия - свет не без добрых людей.
Но помрачневший Сверчевский упрям: к станку - и никаких.
Учителю ничего не остается, кроме как раскланяться.
Кароль забился в угол. Грянул час, разверзлась земля, и рушатся скалы. Конец. Не носить ему позолоченной ризы, не разнесется с амвона его голос.
Он сорвался с места. На двор, к черту…
Отец обернулся, не проронил ни слова.
Среди ночи он услышал: жена, боясь разбудить, всхлипывает, уткнувшись лицом в необъятную подушку. Сделал вид, будто не замечает. Однако уснуть не удавалось. Выпростал из–под одеяла руку, опустил на вздрагивающие плечи Тоси, молча привлек к себе.
Тадеушу Шмидту - разговор состоялся через неделю - Сверчевский пожаловался, едва жена скрылась в кухне:
- Боюсь, долго не протяну. Здесь, - он постучал тонкой ладонью по груди.
Шмидт отложил "Тыгодник пллюстрованы".
- Если что, не бросай их…
Теперь они поднимались вместе. Отец тормошил сына, стараясь не разбудить остальных детей, спавших на узких, одна подле другой, кроватях и составленных стульях, застланных тощими перинами.
Вместе вливались в понурый поток, шагали темной Качей, Новолипками, пересекали Аллеи Иерусалимские - праздничные днем и мрачные почыо, - сворачивали на Кошикову. Мастер Кароль Клеменс Сверчевский и ученик токаря Кароль Сверчевский.
Возвращались обычно врозь. Кароль–младший спешил. Он посещал по воскресеньям вечернюю ремесленную школу и едва успевал готовить уроки.
Болезнь неотвратимо подминала Сверчевского–старшего, забирая последние силы, опустошая семейный кошелек.
Ночыо - отец уже лежал дней десять - Кароль увидел: мать, накинув поверх рубашки платок, сидит в изголовье и курит. Отец курит лежа. Оба молчат, сбрасывая пепел в фаянсовую пепельницу на тумбочке рядом с аптечными пузырьками.
Не отрываясь, Кароль следил за двумя светившимися точками.
Подтачивала не только болезнь. Ощутимо не хватало Тадеуша Шмидта. Спасаясь от полиции, он бежал в Галицию, слал письма с красивыми марками, догадываясь, что Кароль их вырезает.
Кароль–младший замечал и нездоровье отца и сумрачность матери. Но был он еще не в той поре, когда предвидят горе и беду ощущают на расстоянии. Стоило вечером сбросить пропотевшую рубашку, попросить Хешо окатить его холодной водой, почувствовать буграми вздувшиеся на руках и на плечах мускулы - и легче легкого на душе. В дверях уже ждет не дождется Юзек.
Осенним днем на ипподроме Мокотовского поля предстоял первый в истории Варшавы полет аэроплана. В городе только и разговоров об "отважном последователе Икара" баропе де-Кастерсе.
Ветер раздувал праздничные стяги на высоких флагштоках. Кароль и Юзек пробились к канату, натянутому вокруг взлетной площадки. По площадке неторопливо прохаживался невысокий человек в кожаной тужурке, кожаном шлеме с длинными ушами и в шоферских очках. Задрав голову, он почему–то следил за флагами.
Набрякшие от дождя и влажного снега флаги тяжело колыхались на ветру. Барон что–то прокричал. Его голос не достиг толпы. Но и без того ясно, сегодня полет не состоится.
Толпа разочарованно таяла. Мальчишки с Воли, дурачась, громко читали вывески, объявления, начищенные мелом медные дощечки на дверях, рекламные афиши на круглых тумбах, распевали во все горло:
На улице Костельной, в доме номер три,
Зарезал пан Квятковский жену с тремя детьми.
Что бы ни читали, ни пели, вызывало смех. И Клавдия Сигалина, предлагавшая от всех болезней кефир, и баня на Краковском Предместье ("Комфортная римская и паровая. Среда для дам"), и зарок дешево уничтожить тараканов ("Уплата через два месяца после истребления. Обман исключен")…
Кароль не разделял общего веселья. Сегодня де-Кастерсу не удалось взлететь из–за дурацкого ветра. Но все равно он - воздухоплаватель. Он взмывает в небо, когда все люди ходят по земле.
Обидно, что не состоялся полет. Кароль испытал бы волнующую радость причастности к нему.
На углу Тополевой компания разделилась. Кароль и Юзек свернули на Новы Свят. В иллюзионе "Мираж" показывали комедию с Максом Линдером.
У входа под ярким газовым светильником стояли трое - сбитые на затылок котелки, шелковые кашне поверх бархатных воротников. Один дирижировал длинным сложенным зонтиком, двое подхватывали:
Он и небу предъявил бы счет,
И с землей поспорить был бы вправе.
Но ему с погодой не везет,
Как с воздухоплаваньем Варшаве
До чего легка Варшава на куплеты и анекдоты! Но зачем смеяться над человеком, который может то, чего они не могут, удивился Кароль.
Он спросил очень вежливо. Дирижер поклонился с издевательской галантностью: если господа являются законными сыновьями достопочтенного барона де-Кастерса, будут принесены извинения, а нет… Дирижер выдержал паузу. Пусть проваливают подобру–поздорову.
- Мы - не бароновы дети, - вспыхнул Юзек, - а вы - курвы сыны!
Трое против двоих. К тому же трое старше, в руках у них зонтики.
Дрались жестоко, как дерутся на Воле, - в кровь, с потными лицами, с густой брапыо…