В воскресенье накануне отъезда Карл повел Нюру прогуляться. Но не в Сокольники, а в центр. На Театральной площади торговали мороженым на сахарине. Продавец доставал его длинной ложкой из алюминиевого цилиндра, накладывал на круглую вафлю с женским именем, терпеливо отыскивая названное покупателем, стерженек выталкивал готовую порцию, сверху слой мороженого прикрывала вафля с мужским именем ("Карлов" не имелось).
Задержались перед витриной фотографии "Сахаров и Орлов". За зеркальным стеклом красовались усатые командиры. Кто в рост, в папахе, кто, сидя, многодумно опершись на эфес.
Карл помнил эту витрину со снимками офицеров, дам в шляпах и длинных платьях, солидных мужчин в визитках…
Фотограф подвинул два кресла.
- Прошу рядышком. Сейчас равенство. Это прежде - то супруг желает сидеть, то - супруга… Товарищ командир, ручку на колени. Чтобы видеть чины–звания. Пардон, теперь чинов не имеется…
Он накрылся черной тканью, прильнул к задней стенке аппарата, катавшегося на колесиках. Нажал резиновую грушу, поблагодарил, склонившись в поклоне.
- Будет готово в следующее воскресенье.
Карл передал квитанцию Нюре.
- В следующее воскресенье я далеко буду.
Она безучастно сунула бумажку в карман жакета.
На подъеме Кузнецкого моста их обогнал извозчик. Копыта гулко цокали по мостовой.
Карл остановился. Дрогнуло плечо.
- Что с тобой? - встревожилась Нюра.
- Как в Варшаве… На Новолипках… Ты еще увидишь…
У Мясницких ворот сели в трамвайный вагон с облупившейся краской. Вагон кидало из стороны в сторону.
В Сокольниках Нюра нерешительно тронула Карла за рукав.
- Ребенка как назовем?
- Какого? - опешил Карл.
- Может, у вас под капустой находят. А у нас…
Подавляя растерянность, уверенно произнес:
- Мальчика - Карлом. Девочку - Антониной.
Нюра согласно кивнула, взяла под руку, прижалась.
Карл прочитал перед строем батальона призыв командования отважно драться с антоновцами, но не обижать пленных, мирное население.
"Всему личному составу надлежит избегать нанесения какого–либо ущерба или оскорблений честным трудящимся гражданам".
Под текстом значилась подпись Тухачевского, недавнего командующего Западным фронтом.
В тамбовских лесах война заманивала в темные чащи, подкарауливала в засадах, вела с высоких деревьев прицельный огонь из обрезов, обрушивала нежданные налеты.
Сверчевский стремился уловить эти особенности. Не подозревая, что спустя годы придется вспоминать их, извлекать уроки, применимые не только в тамбовских лесах…
Разделавшись с антоновщиной, армия начала приспосабливаться к мирным обстоятельствам.
Карл все чаще задумывался: куда податься, что делать ему, главе семьи, нет, двух семей. Кроме маминой, с трудом осваивающейся на чужбине, его собственная: Нюра и новорожденная Тося.
Среди всех забот Карла - радостная: мыть Тоську, пеленать, глядеть, как посапывает в своем коконе.
Пожалуй, Нюра права. Пора увольняться из армии, обосновываться в Москве. Того же мнения Сергей, Иосиф.
В январе 1922 года Карл Сверчевский подал рапорт с просьбой демобилизовать по семейным обстоятельствам. И стал на учет на бирже труда.
У биржи, в начале 2‑й Мещанской, долгая хмурая очередь. Карл простоял три часа, записался.
Где–то рядом чайная, в ней он ожидал Стаха… Сквозь Сухаревскую толкучку - она уже захлестнула Садовое кольцо до Самотеки - Карл пробился к чайной. На новой вывеске нарисован огромный самовар в клубах белого пара. Такой же пар валил из дверей. Из глубины долетали пьяные голоса. В углу рояль, накрытый чехлом. На крышке рояля - граммофон, из раструба томно льются "Очи черные".
Карл потоптался на пороге и повернул на улицу.
На биржу надлежало являться два раза в неделю. На всякий случай он приходил через день. Токари не требовались.
Москва, грубо подмалеванная нэпом, не умещалась в категориях, привычных за последние годы. Открывались частные рестораны, кафе, магазины (один назывался загадочно "Эстомак"), В них - птичье молоко, что душе угодно.
В асфальтовых котлах на Тверском бульваре ночевали беспризорники. У Курского вокзала, где сперва висело полотнище "Долой Каледина!", потом - "Все на борьбу с Деникиным!", теперь аккуратный плакат "Граждане, остерегайтесь воров!".
Найти бы Стаха. Порасспросить.
В подъезде гостиницы "Дрезден" - сейчас здесь чистота, в лестничной шахте бесшумно плывет лифт - Карла задержал человек в гимнастерке.
- Вам к кому, товарищ?
Сверчевский замешкался.
- Тогда извините. Посторонним не полагается.
Почитать польскую прессу, представить себе, как там в Варшаве, у Хени с Яном.
От киоска к киоску, от библиотеки к библиотеке. На Карла смотрели недоуменно. Будто среди лета просит снега.
Измученный, охваченный тоской, он возвращается домой.
Нюра над корытом с пеленками.
- Подогрей себе суп.
Вечерами она препоручала Тосю мужу, забиралась в кровать с каким–нибудь романом про неземную любовь.
Карлу по душе эти часы предночного покоя, двухкомнатная квартирка в старом бревенчатом доме на 5‑й Сокольнической улице. Летом кругом зелено, зимой - снежно, как в деревне. До Потешной улицы ("Потешки"), где живет мама, рукой подать. Все бы неплохо, будь работа.
Дождавшись мая - за зимние месяцы Сверчевскому удалось проработать в общей сложности недели три, - он снес хга Сухаревку старую шинель. Стоял, мучительно держа ее в поднятой руке. Продать удалось только к обеду. За половину цены, намеченной Нюрой.
Он медленно брел по 1‑й Мещанской, повернул в Грохольский переулок. В разных концах скверика молодые красноармейцы отрабатывали ружейные приемы, учились маршировать. Отделенный шутливо скомандовал: "Перекур с дремотой". Подсел к Сверчевскому, достал кисет с махоркой.
- Как она, служивый, жизнь молодая?
У командира отделения крестьянски–костистое лицо, веснушки от майского солнца. Лет двадцати, не больше. А покровительственность, как если б годился в отцы.
- Я свое отслужил.
- Неизвестно. Международное положение покажет, - наставительно уточнил веснушчатый командир.
Из дальнего угла сквера донеслось:
- Рота, в колонну по четыре…
Отделенный торопливо придавил сапогом недокуренную цигарку.
Командир придирчиво оглядел ряды.
- Шагом арш! Не тянуть ногу! Запевала, песню!
Высокий мальчишеский голос начал:
Красноармеец был герой,
На разведку боевой.
Строй бодро подхватил:
Эх, эх, был герой,
На разведку боевой.
Тяжелыми коваными каблуками рота сотрясала мостовую. Карл сопровождал ее по тротуару.
На разведку он ходил,
Все начальству доносил.
Слова бесхитростные - проще некуда. А берут за сердце. Сколько всплывает за ними: первая атака под Курском, пулеметное гнездо на высоте, гибель балагура Макарова, переправа у Усть–Медвединской, болотистые кочки мозырского леса…
Перед Спасскими казармами ротный скомандовал:
- Отставить песню! Тверже шаг! Равнение направо!
Медленно закрывшиеся высокие ворота отделили Карла от красноармейской колонны.
Назавтра он нетерпеливо ждал начала рабочего дня в районном военкомате. Из районного направили в городской. Оттуда на медицинское обследование. Врачи недоверчиво осматривали и ощупывали его.
Председатель комиссии протянул заключение.
- Забраковать вас, товарищ Сверчевский, нет оснований. Но сейчас мирное время. Для армии предпочтительны командиры абсолютно здоровые. Последнее слово - за военкоматом.
В московском военкомате посылали из комнаты в комнату. Сверчевский уже вовсе отчаялся, когда увидел в коридоре знакомое лицо. Человек в пенсне. Тот, что когда–то на вокзале, вопреки Знаменскому, направил Карла в батальон Благуше–Лефортовского района.
Сверчевский подошел. Сбивчиво напомнил о переформировании 1‑го Московского отряда особого назначения.
- Что–то припоминаю. Но причем это?
Глаза недоверчиво сузились за продолговатыми стеклышками.
- Побеседуем.
Судя по солидным размерам кабинета и часовому у дверей, человек в пенсне занимал важный пост.
- Не спешите. Начните издалека.
Сверчевский нервничал. Поймет ли его начальник, сидевший по другую сторону широкого стола, заваленного бумагами?
Кажется, понял. Завершая разговор, встал.
- Достаточно ли обдуман ваш шаг? У нас - не проходной двор… Мировая революция не за горами. Однако час ее предугадать нельзя. Не исключена новая война, возможно - войны… Наша армия сильна своим духом, своей правотой. Но вооружение пока слабое, квалифицированных командных кадров мало, среди красноармейцев - безграмотные. Командиры должны учиться сами и учить бойцов… И такая немаловажная подробность: увы, мы лишены возможности в должной степени материально обеспечить комсостав. У вас большая семья. Подумайте.
- Я решил.
- Еще примите в расчет: батальон вы сейчас не получите, максимум - роту, когда не взвод.
- Согласен.
- Что у вас сохранилось из обмундирования? Шинель продали. Ясно… Вот бумажка. Вещевой склад в подвале. Получите новую шинель и сапоги.
Карл опустил глаза на свои ботинки с подвязанными проволокой подошвами.
Приказ о зачислении в армию Сверчевского Карла Карловича, согласно поданному им рапорту, был подписап 31 июля 1922 года. В сентябре его назначили командиром взвода в 56‑й стрелковый полк.
Армейская перестройка велась на полный ход, вводились новые уставы. К вечеру кончались занятия с красноармейцами, начиналась командирская учеба. Нередко Карл задерживался допоздна и оставался ночевать в казармах.
Близилась пятая годовщина Октябрьской революции, предстояли большая демонстрация и парад на Красной площади.
Давно Антонина Войцеховна не видела своего старшего в таком радостном возбуждении. Еще месяц назад, тяготясь неприкаянностью, он курил с ней, не находя, о чем говорить. Теперь, оживленный, забегал на минутку, целовал руку, приплясывал краковяк, заставлял Макса и Тадеуша подпевать ему.
Переболев ностальгией, он обретал себя в этой стране. Пусть бы и они, братья, сестры, хворающая мама, почувствовали: здесь их дом.
С продуктами было по–прежнему туго. Но Антонина Войцеховна, Нюра и Зося втайне от Карла готовили на 6 ноября семейный вечер. Честь но чести. Со сладкими пирогами, тястками, до которых Карл большой охотник. С гостями. Со свечами - Макс купил дюжину.
Если бы еще Хеня со своим Янеком, если б вернулась вдруг Люцина!..
По негласному уговору никто в этот вечер не заводил о них речь. Пей, гуляй - дым коромыслом.
Зря Зосин муж тушуется. Карл с первого взгляда определил: Леонтий - парень что надо. По–польски уже научился, вроде Нюры ("Проше бардзе, сбегай до магазина. Але побыстрее").
Зина и Ося успели благополучно развестись, сохранив добрые отношения, и сейчас дурачились наравне со всеми, как в прежние времена.
Карл, к ужасу матери, пел "Марыся, Марыся, пуйдем спать до лужка".
С легким хмелем в голове, он спешил пробуждающейся к празднику Москвой. Сорвал ветку, поигрывал ею, как плеткой. Над воротами трепыхались флаги, булыжник блестел после ночного дождя. На Казанской площади возле Николаевского вокзала Карл попал в шумную, разноязычную толпу. Из Питера в Москву специальным поездом прибыли делегаты IV конгресса Коминтерна.
Утренний ветер легкой волной пробежался по темно-алому полотнищу на фасаде вокзала: "Мы путь земле укажем новый! Владыкой мира будет труд!"
В полку Сверчевскому сообщили, что командир роты заболел, по Красной площади роту поведет он.
Постукивая прутиком по сапогам, Карл обошел строй.
- Вопросы, жалобы имеются? Больные есть?.. Главный заголовок сегодня в "Правде": "Мы не старики, черт возьми! Мы только начинаем жить…" Это и про нас с вами. Чувствуете?
Полк двигался к центру, сопровождаемый торжественным гулом фабричных гудков.
От Спасских ворот тянулись трибуны. Деревянная обшивка раскрашена под кирпич. Издали трибуны сливались с Крдмлевской стеной. Перед ними - двухсаженная фигура рабочего, вздымающего молот.
Прогремела повторенная, как эхо, десятками голосов команда:
- К торжественному маршу… Побатальонно. Дистанция на одного линейного… Первый батальон прямо… Остальные на–пра–во!
Грянула барабанная дробь. За ней - сверкающий медью оркестр.
Не помнил Карл Сверчевский такой минуты, такого солнечного волнения.
"Солдаты были одеты в характерное обмундирование первых лет революции: длинные шинели серозеленого цвета, которые доходили почти до пят, остроконечные шлемы из того же материала и того же цвета… Затем их сменила кавалерия, вся сверкающая и звенящая колокольчиками и начищенными металлическими бляхами на уздечках… А потом, точно прорвались шлюзы, со всех улиц на площадь лился людской поток: пешком, на телегах, в машинах, и флаги, флаги, флаги - без конца. И так в течение многих часов… Можете представить себе, какое впечатление произвели на меня эти празднества, это первое знакомство с душой и энтузиазмом русского народа".
Так писал Луиджи Лонго, один из зарубежных свидетелей этого празднества, так вспоминал он в 1936 году, беседуя с генералом Вальтером в двухэтажном белом домике учебного центра интернациональных бригад в испанском городе Альбасете.
- Могу, - сказал Вальтер. - Я был среди тех, в серо–зеленых шинелях.
- Участвовали в этом параде? - спросил товарищ Г алло.
- Именно.
- Выходит, мы с вами знакомы почти полтора десятилетия.
- Так… В России говорят: "Со свиданьицем".
Они чокнулись. Ответно задребезжали оконные стекла. Где–то на соседней улице разорвалась фугасная бомба.
Позже они узнали подлинные фамилии друг друга. Собеседником Сверчевского, комиссаром интернациональных бригад, скрывавшимся под кличкой Галло, был Луиджи Лонго.
VI
В полковой библиотеке какой–то шутник приколол кнопками листок с карандашной надписью: "Тамбов на карте генеральной, кружком означен не всегда". Карл с удовольствием повторял строчку, пытаясь догадаться, откуда это.
Отбирая учебники по правописанию, географии, арифметике, он кивнул на белый листок: "Недурно сказано".
Молоденькая библиотекарша улыбнулась:
- Еще бы, Лермонтов…
Он невзначай попросил:
- Что–нибудь для души. Все грамматики да арифметики. Лермонтова, что ли?
Дома торжествующе кинул Тадеушу:
- Кто написал: "Тамбов на карте генеральной кружком означен не всегда"? Эх ты! Лермонтов. Должен знать русских классиков…
На жизненной карте Сверчевского Тамбов был уже отмечен вторично. Первый раз, когда курсы "Красных коммунаров" бросили против антоновцев. Второй - сейчас, летом двадцать четвертого.
В окраинном домике Сверчевский снял проходную комнату и забрал с собой на каникулы Тадеуша.
Хотя Лермонтов не упоминался в списке рекомендованных авторов, а над столом у Карла висело расписание, безжалостно учитывающее каждую минуту, синий библиотечный том с золотым тисненым узором он листал терпеливо, пока не наткнулся на "Тамбовскую казначейшу" и не нашел понравившуюся строчку. Впечатления на него "Казначейша" не произвела. Но - "Мцыри"…
Он растолкал спящего брата.
- Послушай, послушай–ка.
Тадек недоуменно тер глаза. За стеной, невзирая на поздний час, пьяно горланили:
Время первое было трудно мне,
А потом, проработавши год…
- Да нет же, слушай:
Я знал одной лишь думы власть,
Одну - но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв…
В соседней комнате не стихали хмельные песни. Тадек мучительно боролся с одолевавшим его сном.
…Я убежал.О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!..
Ни до этого лета, ни gозже Карл не читал столько, с таким увлечением, записывая приглянувшиеся места. После отрывков из "Мцыри" следовали фразы из лермонтовского "Фаталиста" (его потряс этот рассказ): "Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера - напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает". Дальше - из раннего Маркса:
"…Человеческая природа устроена так, что человек может достичь своего усовершенствования, только работая для усовершенствования своих современников, во имя их блага".
Следом - из "Немецкой идеологии" Маркса и Энгельса:
"В революционной деятельности изменение самого себя совпадает с преобразованием обстоятельств".
Раньше катилось само собой: день да ночь - сутки прочь. Теперь необходимо давать себе отчет. Этим летом он твердо выбрал военную академию. Оставаться в армии - так настоящим образованным командиром.
Взводный Карл Сверчевский слыл в кавалерийском эскадроне командиром строгим, но справедливым. Не терпел небрежности ни в одежде, ни по службе. Проводил белоснежным носовым платком по крупу лошади; если на платке темная полоса, красноармейцу не поздоровится.
В воскресные дни Карл вместе с Тадеком чуть свет отправлялись на реку. Потом - в густой сосновый бор, сохранивший название Архиерейского.
Вернувшись, сами готовили обед. И - за книги.
Готовясь в академию - невелик багаж, приобретенный в школе у господина Лишевского, - Карл не довольствовался лишь учебниками. Преодолевая непривычность, принялся за военную литературу.
То, что до недавних пор в его глазах рисовалось сцеплением неожиданностей, объяснялось смелостью бойцов да тактическим искусством командиров, на поверку подчинено постижимым закономерностям истории, политики, экономии, стратегии.
Раз постижимы, то и сам он, песчинка в безбрежной буре, "штык", как числят в пехоте, "сабля" - в кавале–рии, тоже подвластен доступным в конечном счете законам.
На первой страничке очередной тетради он выписал из книги Тухачевского "Война классов": "Для достижения успеха в нащей войне как никогда надо быть смелым, быстрым, как никогда надо уметь маневрировать, а для того, чтобы овладеть сознательно этими качествами, необходимо уметь произвести научно–критический анализ условий ведения нашей войны".
Три года назад Академия РККА помещалась в некогда роскошном, но уже обшарпанном особняке на Воздвиженке, принадлежавшем прежде московскому клубу "Императорского охотничьего общества".
Полотна на охотничьи темы куда–то девались. Сочинениями об ужении рыбы никто не интересовался. Уцелевшие рога служили вешалками. Но ни преподаватели, ни слушатели в этот осенний день не спешили раздеваться. Особняк не отапливался, в разбитых окнах свистел ветер, колыхались запыленные бархатные портьеры.
На резных старинных креслах, мягких стульях, лавках и табуретах расположились в первых рядах преподаватели и профессора, в задних - слушатели. У многих преподавателей на брюках оставались следы от генеральских лампасов. Слушатели сидели с маузерами, ободранными кобурами, клинками.