Когда в Старо–Константинов наезжал Якир, молодой, подвижный, дружелюбно открытый (Сверчевский удивился: более всего почитаемые им военачальники - Фрунзе, Тухачевский, Эйдеман, Якир - впрямь так красивы, привлекательны, или ему кажется, потому что симпатизирует им?), никакой шумихи, никаких церемоний. Командующий деловито обходил учебные классы, конюшни, не боялся запачкать коверкотовую гимнастерку, преодолевая полосу заграждений. Свободно, изящно решал на карте, на ящике с песком или в поле оперативно–тактические задачи, не рисуясь, не беспокоясь об эффекте. Его занимало лишь существо - внятна ли каждому мысль, считает ли каждый верным его решение или принимает как ниспосланное начальством: "командующий сказал, командующий приказал…"
При первом же посещении Якиром 7‑го кавполка Сверчевский убедился: не только Горбатов дорожит мнением командующего, но и тот полон внимания к Горбатову.
На следующий день Якир собрал в красном уголке комсостав.
- Каждому десять минут. Согласны? - Он достал из кармана диагоналевых галифе массивные часы на ремешке. - Начинает комполка, потом командиры эскадронов. Завершаем начштаба товарищ Сверчевский и я. Тоже по десять минут… Александр Васильевич, пожалуйста…
Сверчевский нервно чиркал в блокноте. Но, выступая, держался спокойно и кончил не без подъема:
- Победа на поле боя закладывается на учебном поле. Войска делают в военное время то, к чему привыкли в мирное.
Якир подхватил, улыбнувшись:
- Мольтке добавлял к этому бесспорному изречению: "Только в десять раз хуже". Прошу иметь в виду, так сказать, коэффициент Мольтке…
Сверчевский удостоверился: Якир, подобно покойному Фрунзе, здравствующим Тухачевскому, Триандафиллову, исходил из перспективы войны с сильным противником. Высоко ценя уроки гражданской войны, они полагали, что предстоящие сражения не сведутся к повторению прошлых. Следует предугадывать, досконально изучать тактику и структуру зарубежных армий.
Сверчевский, вспоминая, как на уроке тактики в двадцать четвертом году он бездумно предложил кавалерийскую атаку с ходу, поныне испытывал стыд за свою козьмакрючковскую прыть. Было эдакое легкое кружение головы: перед красным клинком никому не устоять. Подобные воззрения, они порой удерживались в войсках, освобождали от необходимости учиться, осваивать технику.
Сверчевский приказал снять стенгазету с броской шапкой: "Нам враг нипочем!" Собрал бойцов эскадрона, терпеливо разъясняя, что враг всегда "почем", победа не дается даром. Плата тем выше, чем пренебрежительнее оценивается противник.
Он говорил об этом с полной убежденностью, опасаясь лишь вопроса: кто же именно неприятель в грядущих битвах? Боялся потому, что не имел достаточно ясного ответа.
…В апреле 1928 года Сверчевского вызвали в штаб Украинского военного округа, вели с ним долгие переговоры, касались и прошлого, и академии, и иностранных языков. Такие беседы чреваты перемещением. А ему менее всего хотелось расставаться с полком, с Горбатовым.
Вскоре последовал приказ об откомандировании в Смоленск, в штаб Белорусского военного округа.
- Все ходим под богом и под начальством, - утешал Горбатов. - Поверьте, я не желал бы другого начальника штаба.
По традиции накануне отбытия надо закатить прощальную вечеринку. Но ни с кем, кроме Александра Васильевича, Сверчевский не успел сблизиться. Столовался в полку вместе с командирами–холостякамп, хозяйства не вел.
Видя, что Сверчевский растерянно ищет выход, Горбатов предложил:
- Не возражаете, Карл Карлович, посидим у меня, чайком побалуемся? Я не бражничаю, табака не курю, в картишки не играю. Для веселого застолья ценности не представляю….
Они пили крепкий, душистый чай, ели домашние ватрушки, пытаясь угадать, что ждет каждого впереди.
- Гадание на кофейной гуще. Ждешь одного, ан тебя подкарауливает другое… Потому, небось, наш брат охоч до воспоминаний.
Горбатов задумался, забыл про чай.
- Давно хочу тебе рассказать, Карл…
Впервые назвал по имени и на "ты".
Случай имел восьмилетнюю давность, относился к двадцатому году, к войне с Польшей. Однако не только не забылся - не давал покоя, как застарелая рана.
К Горбатову привели молодого поляка, который уверял, будто он крестьянин, всю жизнь прожил в здешних краях, в лесу ищет корову. Но не мог назвать ни одного из окружающих сел. Желая его припугнуть, Горбатов бросил конвоиру: "Расстрелять!" В это время его вызвали по делу, и лишь через несколько минут он вспомнил о задержанном. Зная исполнительность конников–башкир, испугался, как бы действительно не расстреляли поляка. Тут прозвучали выстрелы, Горбатову доложили: "Шпион расстрелян".
На девяносто девять процентов это был шпион. Не хватало единственного.
- Нехватку эту ощущаю поныне и буду ощущать до последнего дня.
- Значит, в таких делах надо иметь стопроцентную уверенность? - призадумался Сверчевский. - Даже при самой сложной обстановке?
- При любой.
В годы Великой Отечественной войны А. В. Горбатов командовал дивизией, потом - армией. С волнением следил Сверчевский по приказам Верховного Главнокомандующего за продвижением войск Горбатова. Вначале из далекого Ачинска, потом в Польше, надеясь на встречу, особенно под Варшавой, когда Горбатов командовал 3‑й армией. И все не случалось.
Им суждено было встретиться в сорок пятом году, когда "виллис" командующего 2‑й армией Войска Польского генерала Сверчевского затормозил у резиденции коменданта Берлина генерала Горбатова.
Из писем Карла Сверчевского сестре Хенрике Тоувиньской:
"Моя дорогая Хенька!
Мои жалобы на недостаток времени не были бы обоснованны, если б не редкостная "любовь и нежность" моей младшенькой - Зори - ко мне. Вбила себе в башечку, что ее "коханый папа", Твой лысый брат, когда приходит домой, должен превращаться и в лошадь, и в корову, и даже в осла. После пантомимы начинается разговор на тему "тетя Хеня", во время которого Зоря пальчиком показывает на Твоей последней открытке какой–нибудь дом Старого Мяста и упрямо твердит: "Тетя Хеня дома…"
Мамуся что–то недомогает. Три недели назад ей пришлось пролежать несколько дней в кровати из-за сильных болей в позвоночнике…
Тадек учится вечерами. Он "срезался" на испытаниях в электротехникум… Мне удалось помочь ему устроиться на вечерний рабфак. Он сильно увлекается радио… Между прочим, дважды в неделю транслируют заграничные концерты, и мы несколько раз слышали концерты из Варшавы…
Для мамуси кроме радио развлечением и утешением служат польские газеты, которые я приношу домой. Я получаю почти всю варшавскую прессу, начиная с "Двухгрошувки" и кончая "Роботннком". Нельзя упрекнуть нас в провинциальности.
Теперь, Хеня, насчет Твоего приезда. Мамуся только и считает дни до желанного момента, когда увидит Тебя…
Мамины болезни не всегда чисто физического происхождения. Ее болезненное состояние в немалой степени от тяжкой тоски по родной земле. Кто знает, что бы ей больше помогло: Твой приезд к нам или ее визит к Тебе и нашей варшавской родне. Если бы это зависело только от меня, я несомненно предпочел бы, чтобы мама могла короткое время пробыть у Тебя, у себя на родине. Это бы оживило ее, дало запас сил… Мне кажется, если Ты согласишься и мама получит Твое приглашение, в конце концов она посетила бы Варшаву. Я твердо уверен, что хотя бы двух–трехнедельное посещение Варшавы, где кроме Тебя мама могла бы повидать и остальную часть семьи, дало ей намного больше, нежели Твой приезд, невзирая на то, что Твоего приезда мы все ждем с горячим нетерпением…
Я бы не огорчился, будь ответ столь же длинен, как мои вопросы и так же откровенен относительно не только Тебя и Яся и всей вашей жизни, относительно страны, по которой я тоскую - "mea culpa", невзирая на прочные всесторонние узы, связывающие меня со здешней жизнью…
Все мы сердечно обнимаем вас.
Твой Кароль.
21.XI.26 г."
"Старо–Константинов, 9.1Х.27 г.
Дорогая Хеня!
Тебя, возможно, удивит место, откуда я Тебе пишу. Так знай, что я уже неделю нахожусь здесь, направленный из Москвы для службы в оное местечко…
Выезжая из Москвы, я оставил мамусю в тяжелом состоянии, болезнь приковала ее к постели…
О себе писать почти нечего. Учебу я окончил успешно и поэтому теперь, оторвавшись от книг, чувствую себя словно новорожденный…
Я бы хотел, Хеня, писать Тебе больше и подробнее. Но свое намерение осуществить не могу, потому что надо ехать по служебным делам. Разреши отложить это до следующего раза. А пока - закончить крепким, долгим объятьем и поцелуем.
Кароль.
Сердечный привет Янеку. Равно как и всей родне, каковую увидишь".
VIII
В Смоленске Сверчевский сошел с поезда, поманил извозчика, тот вытянул вожжами лошаденку.
Штаб и политуправление Белорусского военного округа размещались на улице Реввоенсовета. К серому трехэтажному зданию примыкал недавно законченный кирпичный корпус.
Весной 1928 года стены политуправления и штаба сотрясали острые споры.
Начавшаяся еще четыре года назад военная реформа предполагала переход к единоначалию. Даже ярые приверженцы комиссарства в принципе против него не возражали. Их, однако, смущало - не поспешна ли передача полной власти в руки командира, не умаляет ли это воспитательной и просветительской работы, не усилится ли муштра, не возобладает ли слепое повиновение над сознательным. Эти проблемы обсуждались на все лады.
Первые вопросы, заданные Сверчевскому, касались именно реформы. Он ответил с неожиданной решительностью:
- Полком, дивизией не могут командовать двое. Без единоначалия армия превратится в британский парламент.
На него посмотрели сперва настороженно, вскоре - уважительно. В Смоленск прибыл начальник политуправления РККА Бубнов, затем Ворошилов. Их доводы совпадали с тем, что сказал Сверчевский.
Сам он, однако, не усматривал особой проницательности в своем ответе. Странно было бы считать иначе, прослужив год бок о бок с Горбатовым (неужто Александр Васильевич достоин меньшего доверия, нежели комиссар?), помня бережную уважительность Якира к командным кадрам.
Сверчевский скучал в столовой, ожидая супа. К столику подсели двое, продолжая свой разговор. У обоих "ромбы" в петлицах, по ордену Красного Знамени. С черной бородой–лопатой, Карл догадался, комиссар дивизии. Собеседник с седым бобриком - москвич из инспектирующей группы.
Бородатый нетерпеливо окликнул:
- Товарищ подавальщица!
Девушка по–прежнему не замечала угловой столик.
- Попробуем "официанткой", а? И звучит лучше, - предложил седоволосый.
- Тебе и "офицер" ухо не режет.
- Нисколечко. По мне, неплохо "красный" либо "советский офицер".
- Давай, давай.
Карл задумался: впрямь, что дурного в слове "офицер"? Режет, пожалуй, слух, чернобородый прав: офицер - беляк, враг. Но укрепится армейская дисциплина, пусть будет офицер. Лишь бы барство не полезло, сословная спесь.
Сверчевскому хватало времени для размышлений и сопоставлений. Круг его штабных обязанностей оставался расплывчатым. Он получал то одно задание ("спешно подготовьте материал…"), то другое ("немедленно езжайте в Бобруйск…").
Отсутствие определенности сбивало с панталыку. В голову не приходило, что это лишь для него - неопределенность, что она подчинена своей системе. Ему дают освоиться, привыкнуть, втянуться в жизнь округа, штаба, приграничных частей. Чтобы в один прекрасный момент так нагрузить…
А пока, товарищ Сверчевский, вы более или менее свободны. Утром можете заниматься верховой ездой, днем почитывайте окружную газету, загляните и в старые комплекты…
Красноармейцы из хозкоманды до зеркального глянца натирали воском паркет в штабных кабинетах и коридорах, на зеленой дорожке, покрывавшей лестницу, каждые два дня менялись белые чехлы, закрепленные надраенными медными прутьями.
Производила впечатление штабная солидность и чистота, строгость распорядка, перекрещенный ремнями дежурный при шашке у центральных дверей.
Листая в библиотеке подшивку "Красноармейской правды", он наткнулся на стихотворение "Штаб".
По лестницам и коридорам
Движенья шаркающих ног.
Кое–где позвякивают шпоры,
В отрывистых переговорах
Дежурный неизменно строг…
Библиотекарь объяснил: автор - начинающий поэт Александр Твардовский, похоже, талантлив.
Сверчевского, однако, больше заинтересовала заметка о посещении Буденным и-ского кавалерийского полка. "Товарищ Буденный сказал: "Конница имеет свои хорошие заслуги в годы гражданской войны с белогвардейщиной и в будущем по зову советского правительства будет главной силой в защите октябрьских завоеваний"".
Велики заслуги конницы в гражданской войне. Но - главная сила будущей войны?..
Перед направлением в Смоленск Сверчевского вызвали в штаб РККА. Лекции читали Тухачевский, Триандафиллов, профессора военной академии. Смысл их сводился к одному: грядущая война - война моторов. Индустриализация даст армии автомобили, танки, аэропланы. Из этого исходить в обучении войск, в разработке оперативных планов.
Хорошо, Тухачевский, Триандафиллов. Сам–то ты, Карл Сверчевский, заядлый конник, только что расставшийся с кавалерийским полком в Старо–Констаптииове, как думаешь?
Кто–то неслышно вошел в библиотеку, шепотом попросил книги.
Каково твое собственное мнение?
Я убежден: кавалерия сохранит свою силу, но решат моторизация армии, новые виды вооружения…
Тяготясь одиночеством, у себя дома, в небольшой комнатенке, Сверчевский завел белых мышей, приручил. Беспокоился: кто позаботится о мышах, если его пошлют на летние маневры?
Но приехала Нюра с дочерьми, и холостяцкая комната огласилась девчоночьим смехом…
В Белорусском воеппом округе Сверчевский в роли посредника впервые участвовал в больших маневрах: две кавалерийские дивизии, три стрелковые, 33‑я территориальная, корпусная артиллерия, авиация, связь, из–под Москвы прибыла танковая часть. Под руководством командующего округом А. И. Егорова проигрывалась "глубокая операция".
В местах, памятных Сверчевскому по 1920 году (мозырские заболоченные леса), развертывались сражения, предвосхищающие будущие. Сейчас он не чувствовал себя новичком - позади гражданская война, академия, штаб кавполка, военно–штабные игры под началом Якира - и взирал на происходящее острокритическим глазом посредника.
Да, части неповоротливы в наступлении, техника новая, а форсируются водные преграды, как в двадцатом, на чем бог пошлет. Укрепления атакуют вяло, успех в оперативной глубине не развивается.
И уж вовсе очевидно: территориальные формирования, милиционная система отжили свой век. 33‑ю дивизию при пробной мобилизации довели до штатов военного времени. А проку?
Хорошо еще, что все эго заблаговременно вылезло наружу, будет устраняться. Не только он составил подробную докладную. Московские представители в том же духе выступали при разборе.
После учений Сверчевский вернулся в Смоленск бодрым, возбужденным. Чего только не накаркали врачи в Москве, Гурзуфе, Старо–Константинове. Нате же, спал на сырой земле, завернувшись в шинель, жил в шалаше - и хоть бы хны! Не слишком ли он вообще прислушивается к своему драгоценному здоровью? Что он, старик?
Стоит заглянуть в машинное бюро - девчата бросаются к нему:
- Карл Карлович, будем уошкой щи хлебать?
- Были бы щи, уошка найдется.
И - букетик каждой, цветок к цветку, васильки и ромашки.
Когда одна из машинисток выходила замуж, Сверчевский разыскал оранжерею, заказал букет.
На свадьбе отплясывал - пол ходуном ходил. Черт подери, он разменял четвертый десяток, не шестой…
После летних маневров Сверчевского вызвал новый начальник штаба округа Алексей Макарович Перемытов. Без предисловий протянул листок.
- Нужные вам строки подчеркнуты. Выводы Реввоенсовета. Красным карандашом подчеркнуто: разведывательная служба в округе страдает крупными недостатками. Хочу надеяться, - Перемытов подвинулся с креслом к столу, - хочу верить: в следующий раз не дадим повода для столь убийственной констатации.
Начштаба обрадовался, что Сверчевский владеет не только польским, но и французским.
- Слабо? Прошу подналечь.
Держался Перемытов корректно, приказных формулировок избегал, не торопил с ответами. Наоборот, ему нравилось, когда собеседник не спешит и не лезет с неуместными расспросами.
Сам он в царской армии имел капитанский чин, на исходе гражданской возглавлял штаб Западного фронта.
Неказистый видом, щуплый, в очках с тонкой проволочной оправой, он не походил на армейского командира, прошедшего огонь и воду. Разве что отдающая металлом твердость в тихом голосе, неуступчивая властность спокойного взгляда.
В смоленском штабе негромкое слово Перемытова было непререкаемым. На устный доклад прибывшему из командировки отводилось пять - семь минут, на докладную записку - страничка, от силы полторы; и каждая запятая, где положено. Он следил, чтобы отделы заканчивали работу ровно в пять вечера. Сам же засиживался долго, жил без семьи, замкнуто.
Последними гасли окна в кабинете начальника штаба округа.
Наконец Сверчевский получил свой стол в комнате на третьем этаже. Кроме него - двое, представились не без служебного ледка: Юдинцев, Адамович.
Ледок вскоре растаял, отношения установились приятельские. Высокий, элегантный Адамович с седыми волосами, разделенными на пробор, вечерами наведывался к Сверчевскому, доставал карты, звали партнеров, чертили пульку.
Но в штабном кабинете разговаривать было не заведено. У каждого - свой стол, свой, заменяющий сейф, железный ящик, куда в пять часов клалась запечатанная папка. У Сверчевского еще и своя карта на стене за им же самим сшитой шторкой.
Общим для троих был старый эриксоновский телефон - деревянный светло–коричневый ящик (надо позвонить - покрути ручку). Телефон напоминал о себе не часто. Обычно звонил Перемытов.
- Товарищ Сверчевский? Не смогли бы зайти через тридцать минут? Благодарю.