- Товарищ (он обращался к Ромашкину), вам передали по рации с командного пункта: все в порядке, выполняйте указание товарища Молотова.
У Василия отлегло от сердца, он быстро поднялся в самолет, подошел к прибывшему, сказал по-русски, не зная поймет ли он:
- Извините. Неувязка получилась. Прошу вас, выходите.
Они спустились к машинам. Молотов пожал руку гостю и, не говоря ни слова, пригласил его в свою машину. Василий вдруг опомнился:
- Вячеслав Михайлович, а шуба? Это же казенное имущество.
Молотов даже не улыбнулся, несмотря на явно комическую ситуацию, блеснув пенсне, он строго сказал:
- Вернем мы вашу шубу. Отвяжитесь, наконец.
Ромашкин отошел от машины, которая тут же на большой скорости рванулась с места.
Не зная, чего ожидать - нагоняя или похвалы за свои действия, Василий позвонил по телефону, но не успел доложить о случившемся, генерал Сурин весело сказал:
- Порядок. Ты действовал правильно.
Этот случай был, пожалуй, самый нервный для Ромашкина за последние годы работы в Москве. Он продолжал встречать и провожать очень редких клиентов. И через два - три года с улыбкой просматривал кинохронику, извещавшую о том, что господин N (или товарищ такой-то) "впервые" посетил Советский Союз. На экране мчался эскорт мотоциклов, жители Москвы махали розданными им флажками государства, из которого приехал высокий гость. А Ромашкин, глядя на знакомое лицо улыбающегося с экрана гостя, вспоминал, как он несколько лет назад (иногда не раз) вез этого человека ночью на конспиративную квартиру, и было у него тогда лицо серьезное, озабоченное. И ещё Ромашкин помнил слова генерала Сурина о том, что эту тайну он обязан хранить вечно, до гробовой доски.
Семинар
Один раз в неделю студенты-очники и заочники вместе собирались в аудиториях института. Каждый семинар вел постоянный творческий руководитель. Придя на первое занятие, Василий сел за стол у задней стены и разглядывал своих однокурсников. Они были разные. Всего человек двадцать. Несколько уже немолодых, большинство недавно закончили школу, но уже работали в редакциях газет и журналов. Шумливые и разговорчивые, они подшучивали, обменивались остроумными колкостями. Ромашкин, не привыкший к такому вольному общению, вел себя сдержанно, говорил со "стариками", трое оказались из фронтовиков, донашивали гимнастерки со следами споротых погон и старенькие начищенные сапоги.
Паустовский вошел в аудиторию как-то бочком, не прошел, а пропорхнул к своему столу. Сел и только после этого стал разглядывать своих подопечных. Через толстые стекла очков в темной роговой оправе он медленно переводил взор от одного к другому. Все притихли и тоже с любопытством разглядывали своего знаменитого наставника. Для Ромашкина внешность мэтра оказалась полной неожиданностью. Он не встречал прежде Паустовского, а по книгам он был путешественник, романтик, друг портовых бродяг, рыбаков и охотников, выглядел в представлении Василия здоровым, загорелым, мужественным. И вдруг небольшого роста, сутулый, подслеповатый очкарик!
Когда Паустовский заговорил, впечатление о нем ещё более разочаровало: у него был тихий, скрипучий голос. Говорил он как-то ни к кому не обращаясь, вроде бы для себя.
Разочарование было полное! Но очарование, возникшее раньше при чтении книг Константина Георгиевича, не пропало. Любопытство - как же он пишет так великолепно, зримо, проникая в душу, - не только осталось, но даже усилилось. Такой невзрачный старичок, а какие создает блестящие шедевры.
- Ну-с, будем знакомиться. Кто как жил и почему решил пойти в литературу? Кстати, вы, наверное, знаете, что выучиться на писателя невозможно. Талант - это дар Божий. Он или есть, или его нет. Образование только укрепляет, расширяет возможности одаренного человека. Неосведомленные идут в литературу - одни в погоне за славой, другие за деньгами. И то, и другое - огромное заблуждение. Писательство - тяжкий труд, это сладкая каторга. Каторга потому, что требует отдачи всех сил до полного изнеможения, сладкая - потому что это занятие делом, которому отдано все - любовь, смысл жизни, безоглядная преданность.
Говорил Паустовский голосом старого курильщика, с хрипотцой. Он и на занятиях постоянно закуривал папиросу, о которой тут же забывал, потом неоднократно вспоминал о ней, раскуривал снова и опять забывал.
Студенты коротко рассказывали о себе. Ромашкин с интересом узнавал об однокашниках, с которыми предстояло встречаться в институте пять лет почти ежедневно, вернее - ежевечерне. Для заочников москвичей четыре раза в неделю читались лекции и один день отводился на творческий семинар. Лекции читали именитые и знаменитые ученые, академики и профессора (Реформатский, Благой, Металлов, Радциг, Асмус, Фохт). Каждый из них издал немало научных трудов и учебников.
Семинарами руководили пожилой Константин Федин и совсем молодой, недавно получивший Сталинскую премию Александр Чаковский, опытные писатели Лидин и Замошкин. Занятия с поэтами вели Михаил Светлов, Евгений Долматовский. Драматургию - Александр Крон и Александр Штейн. (О наставниках более подробный разговор впереди. А пока познакомимся со слушателями семинара прозы, с которыми знакомился Паустовский).
Бондарев о себе сказал:
- Я фронтовик, служил в противотанковой артиллерии, два раза ранен. До войны мечтал стать шофером. В литературу решил податься потому, что надо много сказать о человеке на войне.
Наталья Ильина - самая старшая среди слушателей семинара, независимая, рассудительная женщина:
- Мой отец служил в царской армии. С Колчаком отступал в Маньчжурию. Я с матерью много лет жила в Харбине и Шанхае, работала журналисткой.
Владимир Солоухин, с пышной шевелюрой цвета зрелой пшеницы, типичный русак, окал как истый волжанин, хотя родился во Владимире, который стоит на реке Клязьме. Солоухин поступал в институт как поэт и был зачислен на соответствующий семинар, но ходил на занятия Паустовского. Любил его.
Владимир Шарор - тоже фронтовик и войсковой разведчик. Он с первых дней сблизился с Ромашкиным.
Семен Шуртаков и красавица Майя Ганина. У Майи были глаза разного цвета, и ребята (позднее) подшучивали над ней: "Бог шельму метит!" А ещё позднее Шуртаков и Ганина поженились.
Борис Балтер отличался сочным голосом, как у "диктора Всея Руси" Левитана, и категоричностью суждений. Лидия Обухова, Михаил Годенко, Наталья Дурова (внучка знаменитого дрессировщика), Борис Бедный, уже немолодой, опытный журналист, Владимир Тендряков, не по возрасту серьезный, Владимир Бушин, уже тогда едкий в шутках, Николай Воронов и другие, ставшие после окончания института хорошими, известными писателями.
Ромашкин тоже коротко рассказал о своей нелегкой судьбе, о том, что на фронте был охотником за "языками". О работе в ГРУ, разумеется, умолчал.
Паустовский так комментировал его биографию:
- Повидали много - это хорошо. Писатели всегда пишут лучше о том, что сами пережили. Это естественно. Но вас, Ромашкин, ожидает нелегкая писательская судьба. Вы будете разрабатывать военную тему, а это всегда связано с ограничениями цензуры. И даже не потому, что секреты какие-то затрагиваются. Военные вообще очень чувствительны и обидчивы, когда пишут об их недостатках. Не любят, считают, что это компрометирует армию.
Познакомившись со студентами, Паустовский объяснил:
- Занятия наши будут проходить в свободной беседе. Вы будете читать написанное, будете хвалить или критиковать друг друга, ну и я стану встревать, там, где мне покажется это необходимым. Кто сегодня готов почитать? У кого с собой рукопись?
Нашлось несколько желающих. Паустовский выбрал из "стариков" Юрия Бондарева, надеясь, наверное, что у более опытного человека, явно фронтовика (он был в офицерской гимнастерке без погон) написанное будет более обдуманным и даст хороший повод для обсуждения. (Да, это был тот самый Бондарев, будущий крупный и очень известный литератор.)
Он читал рассказ не о войне, а о каком-то шофере мирного времени, который то ли полюбил, то ли не полюбил девушку, в чем никак не мог разобраться. Бондарев закончил и бледный ожидал, что будет дальше.
Однокашники набросились на него очень дружно, перебивая друг друга, упрекали в неопределенности и героя, и самого автора, отсутствии специфического шоферского языка, рыхлости сюжета и прочем.
Паустовский иногда помогал высказаться, чтоб не мешали, не забывали один другого.
Ромашкину показалось, что горячими, торопливыми выступлениями ребята хотят не только отметить недостатки рассказа, но ещё и показать Паустовскому свое умение рассуждать о литературе.
Выслушав всех, Константин Георгиевич подвел итог:
- Рассказ написан безадресно. Для кого? Нет не только шоферской терминологии, как вы справедливо указали, нет шоферского быта, воздуха, которым живут и дышат шофера. Писатель должен писать о том, что он знает досконально. Попробуйте в следующий раз почитать нам о войне. Я вижу, вы бывший военный, вам это ближе. Обратите внимание на подробности, на детали, известные только вам, они оживляют повествование, без подробностей вещь не живёт. К следующему занятию все напишите этюд на тему, - он подумал. - Ну, хотя бы такую… "Начало грозы". Каждый писатель видит предметы и явления по-своему. Вот и вы проявите свою индивидуальность в конкретном деле. Больше деталей, единственных и неповторимых. Больше красок, но не чересчур, один меткий эпитет способен создать в воображении читателя целую картину.
* * *
Все вечера до следующего занятия Василий читал рассказы Паустовского. Почему-то охватывало волнение при этом. Обдавало приятным теплом голову и щёки. Дыхание становилось глубоким и учащенным, какое бывает при чувстве радости. А вроде бы пишет о самых обычных вещах. Вот "Дождливый рассвет". Ничего вообще не происходит. Но как эта непогода гармонирует с чувствами и судьбой людей, живущих в рассказе. Они становятся по-настоящему родными, хочется, чтобы они были счастливыми. Но охватывает грусть - все уже в прошлом, непоправимо, и в то же время радостно: все-таки это было. Родниковая чистота языка, нежность и доброжелательность к людям.
Перечитал ещё и ещё этот рассказ, и каждый раз все то же взволнованное сопереживание, все новые краски, покоряющая акварельная нежность, неповторимость русской природы. Любовь к ней, счастье обладания этими бесценными богатствами жизни. А всего-то разговор идет о сереньком дождливом дне, который, казалось бы, не дает материала для создания живописной картины.
Ромашкин каждый раз с нетерпением ждал новой встречи с Константином Георгиевичем, этим удивительным, загадочным человеком в своей творческой исключительности. Он казался Василию пришельцем из золотого девятнадцатого века нашей литературы, который пожил там вместе с Гоголем, Толстым, Тургеневым и принес в своих книгах тепло и элегантность их творчества.
Задание Паустовского исполнили все. Он ожидал увидеть проявление индивидуальности каждого. Не получилось. У всех были одинаковые громы, сверкающие молнии, ливневые потоки или водяные космы и занавеси. Прочитал и Ромашкин свое творение на двух страницах. Он очень старался написать "под Паустовского", придумывал детали, смешивал краски, не жалел и белых огней для молний.
Константин Георгиевич выслушал всех, делал пометки на бумаге. Улыбнулся, иронично сказал:
- Прежде всего, вы обнаружили невнимательность. Я просил описать начало грозы, а у вас целые бури, громы и молнии, раздирающие небеса. Это уже не начало, а разгул стихии, - помедлил, раскурил погасшую папиросу, размышляя, сказал: - Надо найти нечто такое, что характерно именно для предгрозья, если стоит такая задача. Увидеть то, что видят одни и не видят другие. Удивить читателя, чтобы он ощутил, узнал и поразился: как же точно, как же похоже! Это должно быть не на нескольких страницах, а коротко, емко. Всего несколько фраз. Ну, например, так, - опять подумал, отвел руку с папиросой в сторону. - С темного неба упали несколько тяжелых капель на обрывок газеты. Запахло пылью, - помолчал и пояснил: - надо помнить о всех ощущениях человека, они создают сопереживание и узнаваемость. Почему тяжелые капли? Потому что, как мы задумали, приближается гроза, а не мелкий нудный дождичек. Почему на газету? Потому что вызывает слуховое ощущение. Я не говорю о самом звуке, читатель сам по своему опыту дорисует это звуковое ощущение. Почему запахло пылью? Потому что именно так и бывает, это моя наблюдательность, она сразу всколыхнет в читателе и его наблюдательность, которой он не пользуется, а теперь, сопереживая, воскликнет: как похоже! И ваша цель достигнута, начало, именно начало, вы нарисовали, читатель подготовлен к дальнейшему восприятию, он верит вам. Для чего вам это нужно в дальнейшем повествовании, это другой вопрос. И так с каждой фразой, с каждым эпитетом - должна быть ювелирная работа по огранке, полировке, примерке и подгонке слов на соответствующее место.
Много ещё интересного говорил учитель. Ромашкин впитывал все это с наслаждением, будто продолжал читать книгу, так точно и наполнено была смыслом все, о чем говорил Паустовский.
В конце занятия студенты, уже привыкшие к своему наставнику, сами стали его расспрашивать.
- Константин Георгиевич, какое качество в человеке вы больше всего цените?
- Деликатность.
- А в писателе?
- Верность себе и дерзость…
- А самое отвратительное качество?
- Индюк.
- А у писателя?
- Подлость. Торговля талантом.
- Какой недостаток считаете простительным?
- Чрезмерное воображение.
- Напутствие-афоризм молодому писателю?
- "Останься прост, беседуя с царями. Останься честен, говоря с толпой".
Ромашкин тут же отметил для себя: Паустовский сам всю жизнь руководствуется этим пожеланием молодым. Он никогда не курил фимиам властям предержащим. Всегда был честен с народом, проявлял к людям величайшее уважение.
Паустовский и сам сказал по этому поводу:
- Настоящий писатель не должен иметь гибкий позвоночник: преклонение и угодничество с писательской профессией несовместимы. Объективность и правда - ваш постоянный маяк. Вы должны находиться на балконе, а все политические, бытовые свары и схватки - там, внизу. Вы все видите и описываете честно.
* * *
Ромашкин брал в библиотеке, перечитывал и как новые открывал "Кара-Бугаз", "Колхиду", "Черное море" и другое, с чего начинал Паустовский. Ну, а более поздние, зрелые творения вызывали у него восхищение и удивление - как можно так мастерски писать: "Судьба Шарля Лонсевиля", "Исаак Левитан", "Орест Кипренский", "Тарас Шевченко".
Наслаждаясь чтением, Василий думал: "Все это могло остаться для меня неведомым, как для сотен тысяч других, таких же как я, которые лежат в братских и одиночных могилах от Сталинграда до Берлина. Ваня Казаков, Костя Королевич, Сережа Коноплев, комиссар Гарбуз и другие однополчане потеряли не только жизнь, но и возможность насладиться многими радостями ее, в том числе и вот этим сладким замиранием, полетом души при чтении художественной литературы.
Это общение, невероятно интересная студенческая жизнь, появление новых друзей, горячие споры на творческих семинарах, вечеринки и выпивки по случаю получения кем-то гонорара - все это захлестнуло Василия. Он словно заново родился. Служба военная отошла на второй план, он ходил в свой штаб по обязанности, механически выполнял положенную работу. А вечером переодевался в гражданскую одежду и радостный мчался в свой дорогой Литинститут.
* * *
Я прощаюсь с читателями до следующей книги, события которой уже произошли. Их надо только описать. Я даже включил несколько фотографий из той предстоящей жизни Ромашкина и моей, авторской, которой я постоянно делюсь с Василием и с вами, уважаемые мои собеседники.
Москва - Переделкино - Голубицкая - Сочи
1970 - 2000 г.