Вся жизнь моя как степь со сквозняками,
Мела по ней холодная поземка,
В ней одиноко было мне и знобко,
А нервы в кулаке, и сердце - камень.
Ох ты, жизнь моя тайная!
Ох ты, жизнь моя явная!
Всюду смерть стерегла окаянная.
Бывал я и в Лондонах, и в Парижах,
Со смертью танцевал там твист и танго,
Не раз на мушку брали, но я выжил,
И дослужился до высокого ранга.
Ох ты, жизнь моя тайная!
Ох ты, жизнь моя явная!
Всюду смерть стерегла окаянная.
Вот прожил я жизнь, и будто не жил,
Все покрывает тайна строгая,
А то, что в тридцать с сединой, словно снегом,
Так это никого не трогает.
Конечно, жаль, не знают люди,
Что сделал я для них немало,
Спокойно и легко жить будут,
А я свое свершил… и как не бывало.
Ой ты, жизнь моя тайная!
Ой ты, жизнь моя явная!
Подстерегла все же смерть окаянная.
Заметет поземка снежная
И мой холм со звездой на мраморе,
Только ты, подруга моя верная,
Будешь помнить, доживая в трауре.
Мучаясь над стихами и рассказами, Василий обнаружил, что он не подготовлен для литературной работы. Военное академическое образование и служба почти ничего не дают для писательства, разве только богатый жизненный материал. А гуманитарного образования, технологии, законов и приемов творчества Василию явно не хватало.
Но судьба не обошла его своим вниманием и на сей раз.
Однажды, гуляя вечером по Тверскому бульвару, Ромашкин обнаружил недалеко от площади Пушкина небольшую вывеску, на которой было написано: "Литературный институт им. А. М. Горького". За решетчатой оградой в дворовом скверике возвышался небольшой трехэтажный особняк. Как позже узнал Василий, это был дом, в котором родился Герцен.
Прогуливаясь вечерами по бульвару, Ромашкин останавливался напротив этого дома и с любопытством наблюдал за тем, что происходит во дворе. Там под деревьями собирались стайками парни и девушки, о чем-то говорили, энергично жестикулируя, смеялись, расходились и опять сбивались в группки, весело гомонили. О чем у них шли разговоры, Василию не было слышно. Однажды он решил зайти во двор и послушать, о чем эти ребята так горячо и возбужденно разговаривают. Оказалось, в институте проводились приемные экзамены, эти ребята делились наблюдениями насчет экзаменаторов и особенно о работе приемной комиссии. Как выяснил Василий, был невероятный конкурс - набирали пятьдесят человек, а желающих более четырехсот.
И ещё узнал Василий, почитав листки на доске объявлений, что есть в институте заочно-вечернее отделение. Для поступления нужно не только сдать экзамены за среднюю школу, но и представить творческие работы для комиссии, которая, ознакомясь с ними, решает, есть смысл принимать абитуриента и тратить на него деньги или дарование его того не стоит, и проживет он без диплома этого института.
Решил Василий попытать счастья, накупил учебников, освежил знания, вспомнил, собрал стихи, ещё написанные в школе и в училище, приложил несколько рассказов и вместе с заявлением сдал в приемную комиссию.
Заключение комиссии было решающим, абитуриент мог сдать все экзамены на отлично, но если комиссия не посчитает его перспективным, документы возвращались. По мере рассмотрения творческих работ комиссией на двери канцелярии появлялся листочек, вырванный из тетради. Листочек этот простым росчерком разделен пополам, и на этих половинках написаны фамилии: слева одна, две - зачисленных, а справа длинный список, кому предлагалось получить в канцелярии свои документы и творения.
Желающих поступить было много, комиссия была перегружена, поэтому листочки со списком появлялись не каждый день.
Василий был абсолютно уверен, что не пройдет по конкурсу, теперь уже сам участвуя в разговорах шумных групп в сквере, он обнаружил, что все поступающие ребята необыкновенно талантливы, они смело, со знанием тонкостей творческой работы рассуждали о книгах, сыпали именами знаменитых писателей и цитатами из их произведений. Стихи могли читать часами, свои и чужие. У поступающих были не только оригинальные, талантливые суждения, они и по внешности казались Василию будущими писателями. Вот похожий на молодого Чехова лохматый очкарик, хрупкий, вежливый, говорит о таких тонкостях прозы, что кажется, ему и учиться не надо, он уже все знает. А загорелый, окающий, худой, высокий, уже немолодой сибиряк очень похож на раннего Горького, он жизнь повидал, суждения его солидны, убедительны.
В общем, Ромашкин не надеялся на успех и, когда появлялся очередной листок с фамилиями на двери канцелярии, читал только длинный список отчисленных, а в короткий перечень двух-трех счастливчиков не заглядывал.
Наконец завершилась экзаменационная горячка. Василий, не обнаружив своей фамилии на листках, зашел в канцелярию узнать о своей судьбе.
- Не может быть, чтобы в списках не было вашей фамилии, - сказала очень занятая, задерганная секретарша. - Сейчас проверим. - Она взяла стопку тех самых листков, которые вывешивались на двери, и дала половину Ромашкину: - Читайте, - другие стала быстренько перебирать сама. Ромашкин опять искал себя в правой колонке.
Вдруг секретарша воскликнула:
- Я же говорила - не может быть! Вот, ещё неделю назад вы зачислены.
Василий, не веря глазам, смотрел на свою фамилию в левой половине листочка - там были всего трое.
Так Ромашкин стал студентом Литературного института. Для москвичей четыре дня в неделю вечером читались лекции и один день отводился на творческий семинар. Семинарами прозы, поэзии, драматургии и критики руководили известные писатели. Читая расписание занятий, Ромашкин с удовольствием обнаруживал имена тех, кого даже не мечтал увидеть: Константин Федин, Михаил Светлов, Константин Паустовский, Александр Крон…
В общем, начиналась у Ромашкина новая в его биографии полоса жизни: как когда-то в Высшей разведшколе обнаружил для себя и вступил в неведомый раньше мир тайных и опасных дел разведки, так теперь он вступал в тоже неведомый мир искусства, творческих мук и радостей, огромное особое общество одаренных людей. Ромашкин открывал и познавал новый для него, замкнутый, как и разведка, кастовый мир со своими канонами, своей иерархией вышестоящих и прозябающих, своими правилами и традициями, своими нравами и суевериями, которые свято хранились и нельзя было нарушать.
Ромашкину стало тесно в поэзии, сжимала, ограничивала необходимость соблюдения рифмы, ритма. Хотелось порассуждать свободнее, шире, и он попросил, чтобы его зачислили на отделение прозы в творческий семинар Константина Георгиевича Паустовского, проза которого не так уж далеко ушла от стихов. Паустовский, как и Александр Куприн, были для Василия два самых близких и любимых писателя. С Куприным можно было общаться в его книгах. А вот встречаться каждую неделю с Паустовским - это было действительно безмерное счастье.
Хранить вечно
Секретная работа Ромашкина тоже продолжилась. Он думал, что прежний начальник ГРУ не передал своему преемнику сведения об офицере для личных особых поручений.
Некоторое время было ощущение у Ромашкина, что его забыли, а может быть, и надобность в выполнении им каких-то особых поручении отпала, или такие задания выполняли другие офицеры, а Ромашкин как "проштрафившийся" отлучен.
Но эти предположения Василия оказались преждевременными. Однажды его опять пригласили на конспиративную квартиру. Оказывается, старый начальник ГРУ рассказал о своем личном порученце новому. На этот раз на встрече был не сам начальник ГРУ, а генерал Сурин Сергей Иванович.
Сурин пристально посмотрел на Ромашкина, которому уже был знаком подобный оценивающий взгляд, когда начальство по внешности, по ответному взгляду, по манере держать себя делает первое заключение о пригодности человека для намечаемого дела.
Ромашкин тоже внимательно посмотрел на генерала. Сурин был немолод, седина посеребрила его виски. Лицо у него было тонкое, о таких обычно говорят "интеллигентное". Хотя Ромашкин отлично понимал, что интеллигентность определяется не внешностью, а иными, внутренними качествами человека. Глаза у генерала были не строгие, как полагалось генералу, а усталые. "На такой работе будешь усталым", - подумал Ромашкин.
Без лишних слов генерал, как старший не только по званию, но и по возрасту, сразу перешел на "ты":
- Мне нужен работник, которого не знают в управлении. Тебя не знают. Тебе предстоит заниматься встречами с людьми, о которых, кроме меня, а теперь вот и тебя, никто не должен знать. Это люди очень высокого ранга, и если узнают об их связи с нашей разведкой, сам понимаешь, будет величайший скандал, и вся политическая или служебная карьера этого человека рухнет. Не говоря о том, что мы потеряем бесценного для нас агента. Тебе тоже не надо узнавать, кого ты увидишь. А если и узнаешь по внешности - никогда, никому ни слова! Ты в курсе: у нас есть категория секретности на пятьдесят и даже сто лет. То, о чем я говорю, относится к категории вечной тайны. Личности, о которых идет разговор, очень крупные, государственных масштабов. Если их связь с нами станет известна даже через несколько десятилетий, перевернется не только его личная репутация, но даже какой-то отрезок истории той страны, где он жил и работал. Обязанность твоя будет заключаться в следующем: ты будешь получать от меня сообщение о том, когда и куда прибывает гражданин N. Обычно это будет военный аэродром. К указанному времени ты прибываешь на аэродром, встречаешься в диспетчерской с руководителем полетами. Он будет предупрежден о необходимости содействовать тебе во всем. Как только поступают сведения о заходе на посадку нужного тебе самолета, ты выезжаешь на машине к месту, которое укажут в диспетчерской. Как правило, в - - йтгттлт г™™**" слгътттяжя только наш пассажир. Рейс этот специальный по нашему задстиии. лшчш*^ ^~~* ^~ -,____ не из своей, а из третьей страны, в которую он выезжает конспиративно от своих соотечественников или открыто под предлогом отдыха или других надобностей. Впрочем, все это тебя не касается. Твоя задача встретить, посадить в свою машину так, чтобы никто из посторонних не видел прибывшего. Понял?
Ромашкин кивнул.
- Никто! Из диспетчерской ты едешь к самолету один. На стоянке не должно быть никакой обслуги, ни механиков, ни заправщиков, ни охраны. Кстати, оружие иметь при себе обязательно и -" - - - ~-' ~~.гмгт;го ттптл-м^иатк немедленно, без предупреждения. При опасности вернуть пассажира в самолет, вместе с ним задраить дверь самолета и вызвать по радио сотрудников безопасности. После ликвидации нападения все удаляются. Повторяю, пассажира никто не должен видеть. А ты увозишь его на конспиративную квартиру, которая в каждом случае будет указана мною конкретно. Я думаю, нападений никаких не будет, это я на всякий случай сказал. Главное - встретил, никто не видел, доставил на квартиру. А потом, после завершения
нашей с ним работы, опять так же скрытно отправил клиента восвояси. Вопросы есть?
- Мне надо знать заранее, где находится конспиративная квартира, проехать по маршруту к ней, чтобы не заблудиться с пассажиром.
- Резонно, - согласился генерал, - такую возможность я тебе предоставлю. ещё вопросы?
- Обеспечение на квартире - питание, охрана, наблюдение за пассажиром, он может выйти с квартиры по своей инициативе.
- Это тебя не касается. Это наши заботы. Твое дело: привез, отвез и чтобы никто не видел.
- Все ясно, - сказал Ромашкин. - Когда приступать? Каковы мои взаимоотношения с прямым начальством по службе?
- Работа эпизодическая, по мере надобности. Твое начальство будет предупреждено о твоем необходимом отсутствии. Но ещё раз напоминаю: на твоей работе никто не должен знать, чем ты занимаешься. У нас в Главном управлении ты не появляешься. Случаи предательства и перехода на ту сторону продолжаются. Газеты читаешь? - не спросил, а утвердительно сказал Сурин. - К сожалению, кроме того, что попадает в печать, есть случаи… Ну да ладно, не о том речь. Тебя не знают возможные будущие перебежчики - это очень важно. Поэтому именно ты будешь заниматься тем, о чем я сказал.
Первое задание прошло точно по описанию генерала Сурина. Он позвонил и сказал, без вступления и объяснений:
- Запиши адрес.
Ромашкин записал.
- Клиент прибывает на Чкаловский аэродром в районе восемнадцати часов, плюс-минус полчаса. О результатах докладывать не надо, я буду знать.
Ромашкин проехал дорогу к даче, по указанному адресу. Она оказалась по пути к аэродрому. Наверное, специально такое место подобрали, чтобы не кружить с клиентом по городу. Дача оказалась небольшой, деревянной, старинной постройки. Василий вошел во двор, калитка была не заперта, охраны не было видно, собак тоже. Постучал в дверь. Вышла пожилая женщина - экономка. Василий назвал свою фамилию.
- Я в курсе, - коротко ответила хозяйка.
- Скоро приедем, - сказал Ромашкин и удалился. На аэродроме он встретил свой "борт", как называли диспетчеры. Пассажир - немолодой, круглолицый. Кстати, лицо он закрывал поднятым воротником плаща и надвинутой шляпой. "Как в детективном фильме", - подумал Ромашкин. Затем они благополучно доехали до дачи, и Ромашкин передал своего подопечного экономке. Через два дня Василий таким же способом отправил визитера на самолете.
Задания приходилось выполнять нечасто, все они проходили однообразно. Иногда только менялись конспиративные квартиры.
Некоторых прибывающих Ромашкин узнавал в лицо, по фотографиям, которые видел раньше в газетах или в кинохронике. Иногда по этому поводу про себя с удивлением восклицал: "Вот это да! Ни за что не поверил бы, даже если бы кто-то сказал, что он на нас работает".
Все визитеры были неразговорчивы, с ними и сам старался не говорить, объяснялся одним словом или жестами: "Пройдите сюда", "Пожалуйста, в машину".
Иногда у Василия возникала мысль: "Зачем так рискуют "грушники": приезд в нашу страну таких крупных личностей, при всех предосторожностях, может завершиться провалом из-за какой-то случайности". Но, видимо, были какие-то указания, которые надо было давать лично, глядя глаза в глаза, без использования средств связи или посредников. А может быть, изредка эти личные общения нужны были с "воспитательной целью", чтобы агент помнил, на кого он работает и кто его фактический "хозяин"?
Эта работа немного мешала учебе Ромашкина в Литинституте, потому что встречи происходили обычно вечерами, когда надо было присутствовать на лекциях или семинарских занятиях. Но поскольку это случалось редко, можно было бы даже не упоминать, да, собственно, и нечего писать об этой, хотя и очень ответственной работе.
Но однажды произошло именно то, о чем предупреждал Сурин как о маловероятном исключении.
Случилось это зимой.
В этот вечер Ромашкину вместе с ключами от квартиры привезли шубу.
- Укроешь гостя. Прилетит, наверное, легко одетым.
На этот раз квартира была в городе, в самом центре, без экономки.
Ромашкин проверил все три комнаты. Продукты и вина в холодильнике, чистая постель, все было подготовлено. Охрана обычно с клиентами и Ромашкиным не общалась. Каждый делал свое дело.
На аэродроме тоже все шло обычным порядком, борт небольшой двухмоторный сел, подрулил в сторонку от служебных помещений, а Ромашкин подкатил к трапу, который уже опускали из самолета. Василий взял шубу и поднялся к люку. Прибывший был и на этот раз тоже немолодой, с характерными раскосыми глазами и редкими седыми, зачесанными назад волосами. Шуба была очень кстати: у клиента даже пальто не было, в зеленом кителе и брюках навыпуск. И те из легкой ткани, видно, из южной страны пожаловал. Ромашкин накинул на гостя шубу и помог ему всунуть руки в рукава. Клиент благодарно улыбался и кланялся. И вот, в тот момент, когда Ромашкин, поддерживая приехавшего, спустился по лесенке, вдруг к самолету на большой скорости помчались две легковых машины с яркими, на полную мощь фарами. Этот свет ослепил Ромашкина и приезжего, они прикрыли глаза руками. Василий быстро сориентировался: происходит явное нападение. Помня инструктаж Сурина, выхватил пистолет, натянул шубу на голову приезжего, скрыв его лицо, и быстро, без долгих объяснений, скомандовал: "Назад! В самолет!".
Пассажир поспешно, оступаясь, стал взбираться по лестнице, а Ромашкин встал у её основания, готовый отстреливаться.
На обеих машинах одновременно распахнулись дверцы, и выскочили несколько человек, все они были одеты в черные пальто, на головах черные шляпы. Тот, который вышел из передней дверцы ближней машины, закричал:
- Остановитесь! Не бойтесь, мы свои!
Именно в него в первого собирался выстрелить Ромашкин, но вдруг узнал очень знакомое лицо: "Молотов!" Да, это был никто иной, а министр иностранных дел и вообще второе лицо в государстве - Вячеслав Михайлович Молотов.
Подойдя ближе, он опять громко сказал:
- Уберите оружие! Вы меня узнаете?
- Узнаю, - ответил Ромашкин, пока ещё плохо понимая, что происходит.
- Вот и прекрасно. Сейчас разберемся что к чему, - как бы ответил Молотов на состояние Ромашкина. - Мы заберем вашего пассажира с собой. Ваша миссия на этом заканчивается.
Подошли сопровождавшие Молотова. Ромашкин убрал пистолет, но, все ещё стоя у начала трапа, преградил им путь.
- Но я выполняю приказ…
- Вы меня знаете? - ещё раз спросил Вячеслав Михайлович. - Я Молотов. Я отменяю ранее отданный вам приказ. И мы заберем этого человека с собой.
Ромашкин колебался. Пассажир находился в самолете. Двери экипаж задраил.
Молотов, конечно, государственный руководитель. Но у Ромашкина приказ ГРУ. Никто не должен видеть приезжего! Может быть, именно Молотову нельзя его показывать. В разведке бывают такие дела, о которых не докладывают даже государственным деятелям. Но, с другой стороны, если Молотов приехал к самолету, значит, он в курсе дела о времени прибытия и кто прилетает.
Все это рассказывать долго, а там длилось несколько мгновений. Пока Ромашкин лихорадочно соображал, как быть, приоткрылись двери самолета, высунулся пилот и прокричал: