Перед вами дневники и воспоминания Нины Васильевны Соболевой - представительницы первого поколения советской интеллигенции. Под протокольно-анкетным названием "Год рождение тысяча девятьсот двадцать третий" скрывается огромный пласт жизни миллионов обычных советских людей. Полные радостных надежд довоенные школьные годы в Ленинграде, страшный блокадный год, небольшая передышка от голода и обстрелов в эвакуации и - арест как жены "врага народа". Одиночка в тюрьме НКВД, унижения, издевательства, лагеря - всё это автор и ее муж прошли параллельно, долго ничего не зная друг о друге и встретившись только через два десятка лет. Книга прекрасно написана и читается как увлекательный роман, - стойкость, мужество и высокие моральные качества автора которого вызывают искреннее восхищение.
Содержание:
-
Зима 1940-го г. 1
-
Весна-лето 1940-го 9
-
Осень 1940-го 14
-
Зима-весна 1941-го 17
-
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 22
-
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 52
-
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 72
-
Примечания 84
-
Заметки 1968-1978 г.г. 86
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Зима 1940-го г.
9 января 1940 г.
Сегодня в газете:
Поток приветствий товарищу Сталину в связи с 60-летием со дня рождения.
Оперативная сводка штаба Ленинградского военного округа: "...В течение 7 января на Фронте ничего существенного не произошло".
Навстречу "Седову". С борта ледокола "И. Сталин": "Ясно видим огонь на мачте "Седова"". И. Папанин.
Война в Европе. Германский военный воздушный флот продолжает разведывательные полеты на восточном побережье Англии и Шотландии.
Решено: для того, чтобы приучить себя регулярно хотя бы просматривать газеты, буду в начале страницы записывать самое главное из "Правды". Конечно, и для своих пионеров газетный материал использовала, но от случая к случаю и лишь то, что интересно для них (например, весь дрейф "Седова" они отмечают на карте). Но теперь наша комсгруппа готовится к распределению по предприятиям района в качестве агитаторов, а пока мы по очереди проводим политинформации в своем классе.
Я уже два раза выступала, но не очень удачно – как дойдет до вопросов, так я на половину не могу ответить. На заседании комитета Женька Левин сказал: "Некоторым нашим девочкам игра с пионерами в куклы ближе, чем политико-воспитательная работа". Это он про мой кукольный театр. Разозлилась я на него страшно, да ведь поругаться с ним невозможно – все превращает в шутку, хохочет: "А разве не так? Разве ты этот театр затеяла не для собственного удовольствия?" В общем-то он прав. Среди прочих мероприятий в моем отряде кукольные спектакли занимают важное место. И хоть возни с ними много, но делать кукол, декорации, репетировать – очень интересно. А сколько волнений во время выступления! Я очень рада, что даже самые озорные мальчишки из моего 4-го "Б" увлеклись этим делом. Из одного, кажется, получается неплохой режиссер – он уже несколько раз самостоятельно проводил без меня репетиции. В общем, жаль мне, что придется расстаться скоро с пионерами – привязалась я к ним за два года.
А какой из меня "агитатор" получится – еще неизвестно. Да и боюсь я – ведь перед рабочими выступать придется. Ну да ничего не поделаешь – наша комсгруппа выбрана райкомом как наиболее активная. Пионервожатую себе на смену я уже нашла – хорошую девчонку из восьмого класса. Она отличная спортсменка, не в пример мне. Уже познакомила ее с ребятами, и первым делом она начала готовить лыжные соревнования.
А мне надо сейчас целиком переключиться на газеты. Чтоб ни одного дня без газет! Чтоб это привычкой стало.
13 января 1940 г.
Сегодня в газете:
Поток приветствий товарищу Сталину.
Война в Европе. Берлин, газета "Кёльнице Цайтунг" выступила со статьей об англо-французских попытках разжечь войну на севере.
Париж, 12 января: "В течение дня была отмечена большая активность артиллерии и авиации с обеих сторон" (т.е. Германии и Франции).
Лондон. "Английские самолеты в ночь с 11 на 12 января произвели разведывательные полеты над западной и Сев.-Зап. Германией
По стране. "Дело клеветнической группы Напольской" (об антисоветской клеветнической деятельности группы. Всем пятерым даны сроки. Напольской, Ивановской и Горохову – по 20 лет, а Михайлову и Ионову – по 15).
Ну вот, сделала утром выписку из газеты, а сейчас хотела о своих делах писать, и какое-то дурацкое чувство – неловко как-то после государственных дел писать о всякой своей личной чепухе. Может, два дневника вести – один для "общественных" событий, другой – для личных? Да нет, буду продолжать так, как начала. Ведь иногда и по поводу газетного материала что-то записать, может, захочется. Вот сейчас, к примеру, впервые обратила внимание, что в судебных отчетах фамилии называют и без "товарищ" (ну, это понятно), и без инициалов почему-то. А ведь однофамильцев много, вдруг кто-то в другом городе прочитает: "Михайлов осужден на 15 лет..." и испугается, что это его родственник или знакомый?
Переключусь на свое. Пишу на уроке. За окном еще темно. Холодно в классе, спать хочется, а наша Маргоша вздумала Гейне в подлиннике читать: "Ах, классика! Ах, истинно немецкий язык!" Я люблю Гейне, но меня больше устраивают переводы. Да и большинство ребят дремлет с открытыми глазами. Один только Додька Блехман разделяет восторги Маргоши – ну, да ведь он по-немецки болтает запросто, малыши его "фашистом" за это дразнят. Дурачки, конечно, но, честно говоря, язык этот я тоже не люблю. Правда, я занимаюсь им от случая к случаю и, как следствие, из троек не вылезаю. (Вот какая я самокритичная! Хоть бы кто оценил!)
Чтоб не заснуть, запишу о вчерашнем. Вчера мы с Адой в Дом ученых ходили на концерт. Знаменитый Гилельс играл Шопена.
По этому случаю я к своему выходному серому платью пришила белый воротник с оборочками и такие же манжеты. Ада усмехнулась, но ничего не сказала, а я была готова тут же отпороть эти "рюши и бантики". Она, по обыкновению, в своем синем костюме, в туфлях на низких каблуках – и это ей очень идет.
В Доме ученых я впервые. Это старинный особняк на Дворцовой набережной . В нем жил великий князь Владимир , ну, и всё – соответственно: мраморные лестницы, ковры, зеркала, стены в тон обивке мебели цветным шелком обтянуты – голубая гостиная, коричневая, красная. В угловой крохотной "мавританской" золотистой тканью все задрапировано, угли чуть теплятся в настоящем камине, свет притушен, а в окна сквозь узорчатую решетку силуэт Петропавловки виднеется… В общем, про этот дом можно без конца рассказывать. Какой зимний садик! С фонтаном, с цветущими кустами сирени! Какой ресторан! Весь обшит резными деревянными панелями – мы только на пороге постояли, зайти не рискнули. А какая старинная библиотека!
И публика особая – солидная, чинная, почти все знакомы между собой. Неужели это все ученые? Мы-то с Адкой случайно билеты достали, через ее знакомых, и, разумеется, старались быть "на уровне" – прогуливались не спеша, разговаривали вполголоса, по сторонам (явно) не смотрели.
Начался концерт. Зал небольшой, беломраморный, вдоль боковой стены – драпировка желтого шелка, такая же обивка белых кресел, и даже рояль – белый. Сначала все было хорошо. Музыка и вправду прекрасная. Пианист – потрясающий. Длинный, тощий, согнулся в своем черном фраке над белым роялем и терзает его, рвет, как будто какая-то хищная птица свою добычу… Так ему аплодировали, аж хрустальные подвески люстры дрожали!
Во втором отделении он начал "этюды" Шопена играть, и мы с Адкой настроились слушать. И вдруг на нас смех напал! Ни с того ни с сего! Она что-то шепнула мне, а я не поняла и фыркнула. Соседняя дама на нас шикнула, мы взглянули друг на друга… Ну, а дальше уже никакого удержу не было! И рты себе зажимали, и руки щипали, и за барьерчик ложи прятались, но ничего поделать с собой не могли – трясемся от смеха, да и все тут! Так, почти на четвереньках, и вылезли из зала, а уж на лестнице (мраморной, в зеркалах!) до того хохотали, что швейцар нас чуть взашей не вытолкал.
И на улице долго не могли успокоиться, даже прохожие оборачивались. Шли домой пешком, по набережной мимо Зимнего, Исаакия, вдоль канала Грибоедова, через Поцелуев мостик, за спиной Мариинки, а там – в конец Садовой, к Адкиному дому-"утюгу" (он зажат между Фонтанкой и Садовой, и в плане – как острый треугольник). Путь неблизкий, но мы шагали в темпе марша. Мокрый снег в лицо лепит, ветер, а мы чеканим шаг и песни в такт поем, благо прохожих нигде не было. Лучше всего "Ах, зачем ты меня целовала" получалось. И еще любимая песня октябрят "Двенадцать негритят пошли купаться в море, двенадцать негритят резвились на просторе, один из них утоп, ему купили гроб, и вот вам результат – одиннадцать негритят…".
Продолжаю на уроке военного дела – на немецком чуть не погорела, увлеклась писаниной и вдруг - Маргоша: "Лаврентьева! Чем вы заняты?" Еле тетрадь успела спрятать. Вот была бы умора, если б она, заглянув, по своей привычке через плечо, прочитала вместо "высокой немецкой классики" – "двенадцать негритят!..".
На военном деле сегодня теория – "Средства химической войны". Дядька близорукий, нудный потом спишу у кого-нибудь. Вот когда в тир ходим – это я люблю, у меня уже значок юного Ворошиловского стрелка заработан.
Итак, закончу про вчерашнее. Точнее – про Адку. Когда мы расстались, я по Фонтанке домой шла и все про нее думала. Познакомились мы с нею этим летом, в Рождественском пионерском лагере. Захотелось мне в этом году с лагерной жизнью попрощаться, хотя бы в качестве "дочки библиотекарши". Мы с мамой в отдельном доме жили, "при библиотеке". Собственно, это был не дом, а обычная большая изба. Рождествено – это старинное село, где над обрывом сохранилась помещичья усадьба чуть ли не потомков Петра. Рядом – красивая церковь красного кирпича, а за мостом, на высоком тенистом холме – кладбище, на котором похоронена мать Рылеева. В двух километрах от Рождествено – другое село, Выра. Это в нем жил "Станционный смотритель" и, как говорят, бывал Пушкин, где и услышал историю про его дочку.
Так вот, пионерский лагерь, в котором работала летом мама, занимал двухэтажное школьное здание и несколько изб в центре Рождествено. Я была свободна от лагерного режима, но вместе с ребятами старшего отряда ходила в походы, на танцы, на вечера возле костра. Там я и познакомилась с Адой, и понравилась она мне ужасно. Всем понравилась. И тем, что на девчонок других не похожа – не интересуется тряпками, сплетнями. И тем, что к своей внешности равнодушна, похожа на мальчишку – белоголовая, с короткой стрижкой. Ходит спокойно, немного враскачку. Хорошо слушает, улыбается чуть насмешливо, но не обидно. О себе говорит мало, сдержанно, никогда не хвастает. И уж совершенно нельзя представить, чтобы она плакала или набивалась с "душевными излияниями", или суетилась, лезла в чьи-то чужие дела… Короче – нравится она мне во всем! Даже имя ее необычное – Армида Неретниеце. И то, что она латышка, дома с мамой по-латышски разговаривает (отец у нее пропал без вести в 37-м, и об этом ни спрашивать, ни говорить нельзя).
Вот вроде всего каких-то полгода прошло, как мы с ней знакомы, но знаю, что за это время я изменилась. Читать стала иначе, т.е. я всегда много читала, но "заглатывала" все подряд и, главным образом, беллетристику. А в этом году, если б не Адка, то, вероятно, так бы и не открыла для себя такие "заумные" (мне думалось) книги, как, например, "Эмиль" Руссо – оказалось, там много полезного о самовоспитании; переписка Чайковского с фон Мекк (надо же, тринадцать лет переписывались, а встретиться так и не пришлось!), письма Чехова (теперь Чехов для меня совсем родным человеком стал); "Работа актера над собой" Станиславского (очень интересно об актерской "муштре" и "кругах внимания"). И даже в сочинения Шопенгауэра и Ницше нос сунула – выяснилось, что кое-что понятно, хотя зауми больше.
Адка читает много, всерьез. И точно знает, что будет кинорежиссером. Для этого изучает (именно изучает, а не почитывает) историю театра, кино, музыки, живописи, скульптуры. И вот уже три года занимается в кружке при Эрмитаже и поэтому здорово знает зарубежное искусство.
Мне так хотелось быть похожей на нее, что я осенью тоже записалась в эрмитажный кружок и уже полгода, дважды в неделю, хожу туда. И это очень интересно! Конечно, я и раньше в Эрмитаже бывала, но как все – с экскурсией от школы. А теперь – совсем другое: мы приходим своей группой по 15 человек. Таких групп школьников что-то около сотни. Это директор Эрмитажа академик Орбели организовал такое. И вечерами, когда музей уже закрывается, наша руководительница ведет нас к картинам какого-нибудь одного художника. Обычно мы знакомимся не больше, чем с одним за вечер. Это получается прямо как личное знакомство – не только его работы, но и как жил, какой характер у него был, с кем дружил, с кем враждовал. После этого совсем по-другому и на картины смотришь.
А как хорошо идти пустынными, уже сумеречными залами! В каждом по-своему пахнет, по-своему звучат шаги, скрипит паркет… В старинных люстрах зажигаются лампочки – длинненькие, как пламя свечей – и золоченые рамы начинают светиться, глаза на портретах будто оживают. Идешь мимо, а они следят за тобой… И совсем нетрудно представить, как ночью все они выходят из рам, бродят по залам дворца, беседуют, может, танцуют. Как на маскараде – рядом и рыцари в латах, и дамы в кринолинах, и герои античности… Интересно, а как вели бы себя в этой толпе всяческие Христосы и Мадонны? Ведь их множество – и все разные. Наверное, спорили бы, кто из них "истинный"? А как с ангелами? Порхали бы где-то под самым потолком? А пьяненькие гуляки Рубенса пели бы песни и буянили? И вдруг – Александр на белом коне (из Галереи 1812 года) проскачет по всем залам и наведет порядок! А за ним рядами промаршируют герои Бородинского сражения (очень люблю рассматривать их портреты). И сразу все разбегутся по своим местам и – снова тишина и покой… Вот бы такой кинофильм сделать! Предложу Аде такой сюжет.
В общем, об Эрмитаже могу без конца говорить и думать. Да он и действительно бесконечный: даже чтоб просто обойти все залы, надо пройти тридцать километров! А на то, чтоб все изучить в нем, наверно, и жизни не хватит. И хотя я теперь знаю лишь какую-то маленькую часть его, но так приятно, что, к примеру, могу мысленно пройти по залу Ван-Дейка и "увидеть" все картины, висящие там. Или по скульптурной галерее вокруг главной лестницы Нового Эрмитажа (очень люблю ее) – и каждая из этих скульптур в памяти, как живая…