Столько в небе святой красоты!
Но зачем - не пойму ничего я -
С недоступной своей высоты
Ты, звезда, не даёшь мне покоя!
Из этого трагического восклицания можно понять, что "играющий" свет Венеры, "доводящий до могилы", и "святая красота" небес - струятся из разных источников мироздания. Загадку о том, когда было написано стихотворенье "Венера", - до романа Рубцова с Д. или после, я оставляю литературоведам.
А добавить к сказанному могу ещё то, что у Сергея Есенина, одного из самых любимых поэтов Рубцова, есть строчка: "Ах, у луны такое, - светит - хоть кинься в воду", - и что Есенин, по воспоминаниям современников, узнал о трагическом поединке поэта с небесным светилом из стихотворенья классика древней китайской поэзии Ли Бо. И последнее: в третьем варианте строка "так что бросился в воду поэт" - выглядит иначе: "что звезде покорился поэт"… Не просто был соблазнён её светом, но покорился ей, словно зловещей силе.
* * *
Любовь его "соперницы-Венеры" жила по своим законам, а вернее, по законам не только языческого дохристианского, а даже недочеловеческого мира.
"Я по-животному утробно тоскую глухо по тебе";
"Что ж! В любви, как в неистовой драке,
я свою проверила стать!"
"Как жгучей глухой полынью, тобой я тогда отравилась",
"Он видел бездну, знал, что погублю?
И всё ж шагнул светло и обречённо
С последним словом: "Я тебя люблю!"
"Светло и обречённо" - честнее о Рубцове не скажешь, надо отдать должное нашей "волчице", для которой любовь была не самопожертвованием, а борьбой за своё место под солнцем (Венерой) и неизбежно должна была окончиться либо гибелью, либо пленом побеждённого. Если бы Д. умела читать его стихи, то, возможно, навсегда исчезла бы из жизни поэта. Но понять такое было выше сил дочери Венеры, верившей в другую правду:
"Что добродетель? Грех? Всё сказки, всё сущий вздор!
Есть только жизнь!"
Да, это была внушавшая Рубцову суеверный ужас её жизнь, с "животной неизречённостью", которой она гордилась. "Опять весна! Звериным нюхом я вдруг почуяла апрель"; "Я, как медведица, рычу"; "Как лесная огромная кошка, у которой звериная прыть"; "тебе, любимый, до скончанья дней хочу быть верной, как волчица волку"; "язычница, дикарка, зверолов, ловка, как рысь, инстинкту лишь послушна"; "всей звериной тоской Зодиака и моя переполнена грудь"; "Как быстро кончались знакомства, когда в моих рысьих глазах природное вероломство внушало знакомому страх"…
Глубочайшая тайна жизни у доисторических племён и народов скрывалась в крови. Венцом жертвоприношений, драгоценным даром тотему и покровителю рода считалась кровь, стекавшая с жертвенника.
Перебирая в памяти стихи Николая Рубцова, я не смог вспомнить, чтобы в них где-нибудь встречалось страшное слово "кровь". Слово "cмерть" присутствует часто. А слова "кровь", видимо, он избегал. Но в книжке "Крушина" оно повторяется во всевозможных вариантах многие десятки раз. "Кровью брызнет в суземь заря", "с мятежным напором в крови", "всё в мире тяжело, всё темнокровно", "Узнала сердцем, кровью, кожей" и т. д.
Впрочем, понятие "кровь" всегда значило гораздо больше, нежели просто слово ("что с кровью рифмуется, кровь отравляет и самой кровавою в мире бывает" - А. Ахматова, любимая поэтесса Л. Д., о слове "любовь"). Я сам много думал об этом и, пытаясь объяснить самому себе тайны этой соКРОВенной, сКРытой во тьме горячей и солёной сущности, однажды (давным-давно) написал короткое стихотворенье.
Не ведает только дурак,
что наши прозренья опасны!
Как дети прекрасны и как
родители их несуразны.Измучены жизнью, вином,
с печатями тлена и фальши,
не мыслящие об ином,
чтоб выжить хоть как-нибудь дальше.А рядом комочек тепла
витает в блаженной дремоте,
не ведая зла и добра…
Как странно - он тоже из плоти!Как будто природа сама
твердит нам устами любови
о том, что сиянье и тьма
повенчаны узами крови.
* * *
Меня мало интересует то, что поэты говорят в своих интервью, на телевизионных подмостках, в гневных письмах и мемуарах. Я верю тому, что они говорят в стихах. А в стихах Д. говорила и мечтала не о ЗАГСе, не о свободе, не о судьбе дочери, а о другом: о безраздельной власти над своим избранником.
Светлый и беззащитный мир поэта был обречён рухнуть перед грубым напором этой тёмной силы. "Ты зачем от меня не бе-жа-ал?!" - вот какой вопль вырвется из её груди, когда она осознает, что произошло непоправимое.
И напрасно "женщина-рысь" огрызается и рычит на своих гонителей: "Зовут пантерой и медведицей, ужасною волчицей злой, додумались и до нелепицы - назвали дамой козырной!". Все звериные клички она дала себе сама. К её счастью, одной, самой страшной и рискованной, никто из её "хулителей" не воспользовался.
Я топтала рассветные травы.
Из-под ног снегирями зори взлетали.
Ради горькой моей славы
люди имя моё узнали.Я - чудовище! Полулошадь!
Но мерцают груди, как луны.
Моя жизнь - это скорбная ноша,
насмешка злая фортуны.
Не знаю, вспомнила ли Д., когда писала стихотворенье "Монолог женщины-кентавра", что у Рубцова есть стихотворенье о встрече с лошадью глубокой ночью. И в том, что и он, и она написали такие стихи, есть что-то мистическое, словно бы вечное продолжение их рокового поединка. Николай Рубцов избегал тёмного мирового пространства, исполненного слепых и неподвластных человеку сил, и в этом был близок к Фёдору Тютчеву с его противостоянием хаосу: "ночь хмурая, как зверь стоокий, глядит из каждого куста", "и бездна нам обнажена с своими страхами и мглами", "о, страшных песен сих не пой про древний хаос, про родимый". Рубцов страшился беззвёздного и безлунного мрака, "шипящих змей" и "чёрных птиц".
Когда стою во мгле -
душе покоя нет
и омуты страшней,
и резче дух болотный.
……………………………………
И вдруг очнусь - как дико в поле! Как лес и грозен и высок.
Бывали мгновения, когда, будучи не в силах очеловечить животную тьму, он в страхе отступал в сторону:
Мне лошадь встретилась в кустах,
И вздрогнул я. А было поздно.
В любой воде таился страх,
В любом сарае сенокосном…Зачем она в такой глуши
Явилась мне в такую пору?
Мы были две живых души,
Но неспособных к разговору.Мы были разных два лица,
Хотя имели по два глаза.
Мы жутко так, не до конца
Переглянулись по два раза.И я спешил - признаюсь Вам -
С одною мыслью к домочадцам,
Что лучше разным существам
В местах тревожных не встречаться.
Жаль, что стихотворенье о полулошади-полуженщине Д. написала после смерти Рубцова, а то, прочитав его, он, может быть, послушался бы своего предчувствия, "что лучше разным существам в местах тревожных не встречаться".
Сначала мне было странно сознавать, что у женщины из деревенского советского простонародья в душе было столько гордыни, что после преступления она словно вознесла себя на пьедестал. Она поистине "не отличала славы от позора". "Моя судьба надменно высока"; "в гордыне моей темнокровой";
"но только помни, помни - в горе
опора лишь в самой себе,
в своём немыслимом позоре,
в своей немыслимой судьбе"…Пусть под свист и аплодисменты
упаду я, но в тот же миг,
о душа моя, крылья легенды
понесут твой немеркнущий лик.
Потому и на судебный процесс она смотрела, как на жалкий фарс, недостойный её имени и её деяния. В стихотворенье "Суд" она смеётся над людским правосудием, её кровь, её природа, её воля, как ей кажется, выше ничтожной и пошлой юридической казуистики:
Ударил в лицо, как из дула,
толпы торжествующей вой,
и я отрешённо качнула
отпетой своей головой.В тюрьму? О, как скучно и длинно
гудит этот весь балаган!
В тюрьму? Ну, а если невинна,
Как в гневе своём океан!
В этих стихах есть признание преступления (пере-ступить!), но не вины.
Из акта судебно-психиатрической экспертизы от 9.III.1971 года:
"Сожалеет о случившемся. Понимает всю тяжесть своего поступка, но полностью виновной себя не считает и то, что произошло, называет "смертельным поединком".
В первое время после приговора Д. ещё была способна с предельной искренностью воскликнуть:
Что натворила! Отреклась
в порыве ревности жестокой,
и жизнь моя оборвалась
на ноте гибельно высокой.
А ревность её была особой - не к какой-то земной сопернице, а к нему самому, якобы желавшему силой взять её душу, пленить её, сделать подвластной себе… Она не понимала одного: "в борьбе неравной двух сердец" в жертву будет принесено более беззащитное, более открытое и неспособное к ненависти и сопротивлению сердце поэта, писавшего свои стихи, в отличие от неё, "неоскорбляемой частью души" как сказал М. Пришвин о поэзии.
Она отторгала от себя его мир. Как отторгает телесная ткань вторжение чужеродного организма. Но если это так - то можно ли судить ткань за то, что в ней живёт и действует инстинкт самосохранения…
Краски дня были слишком резки,
и в глазах моих, в сини накала
не заметил ты грозной тоски,
дерзновенного бунта начала.
Из стихотворения, которое начинается строками: "Невозможно, чтоб ты одолел, покорил меня всю безраздельно".
* * *
Конечно же, предположение М. Сурова о том, что Рубцов стал "не нужен" Дербиной и что она перестала "терпеть его выходки" лишь потому, что ей с дочерью местные власти "отказали в прописке" на рубцовскую жилплощадь, несерьёзно и даже унизительно для Д. При чём здесь прописка, если она, судя по её стихам, всю свою творческую жизнь примеряла на себя роль "роковой женщины", играющей мужскими судьбами?
Когда толпа шпыняет мне в бока,
когда через меня куда-то рвутся,
моя душа, надменно высока,
мне не велит за всеми вслед рвануться.
Когда глаза, мои глаза шалят,
намеренно волнуя плоть мужскую…
На пути к этой соблазнительной власти Д. легко перешагивала через прошлые свои романы.
А что мне брачные обеты,
пусть ветер обвенчает нас;
или:
Но при муже мне быть не место,
мне счастливою быть негоже…
Женское тщеславие, опиравшееся на талант, вскружило ей голову настолько, что она уверовала в свою безраздельную власть над поэтом и, совсем уже впав в горячечное состояние от успешного исполнения роли, решила, что поэтическое бессмертие - вот оно, рукой подать!
Поэзия? Не всем поэтам верьте,
Где боли нет, есть легковесность слов.
Как тот солдат, поэт идёт в бессмертье
Тяжелой поступью стихов.Мятежный демон - вдохновитель битвы
раскинет вновь два сумрачных крыла
над головой моей непобеждённой…
До встречи с поэтом Д. понимала, что
ни расторопной ласковой жены,
ни жрицы муз, что жаждет громкой славы,
как посмотрю, не вышло из меня.
Но тут судьба предоставила ей, разведённой жене, матери-одиночке, последний шанс добиться этой славы.
Убийство навсегда связывает убийцу с жертвой. И мечется погибающая душа, ища утешения и поддержки то в припадках отчаяния:
Как мне кричали те грачи,
чтоб я рассталась с ним, рассталась!
Я не послушалась (молчи!) -
И вот что сталось… Вот что сталось…
то в приступах признания в посмертной любви -
Как страшно! Но я ведь любима
была и любима сейчас,
поэтому неуязвима,
неуязвима для вас.
* * *
Но "роковой поединок" закончился ужасным, пошлым и самым что ни на есть унизительным исходом.
Из протокола допроса от 29.I.1971 года гр. Грановской Л. А., которая, изобразив картину ссоры и драки, возникшей между ними ночью, завершает свои показания так:
"Он всячески оскорблял меня нецензурной бранью, унижал меня: стал ломать руки, плевал на меня, бросал в меня спичками", "я схватила его за горло и стала давить его";
"мы упали оба на пол. Я схватила Рубцова за волосы. Каким-то образом я оказалась наверху. Рубцов протянул руку к моему горлу. Я схватила руку Рубцова своей рукой и укусила. После этого я схватила правой рукой за горло Рубцова двумя пальцами и надавила на горло. Рубцов не хрипел, ничего не говорил <…> Мне показалось, что Рубцов сказал: "Люда, прости! Люда, я люблю тебя. Люда, я тебя люблю". Я взглянула на Рубцова и увидела, что он синеет. Рубцов ещё, кажется, вздохнул, и затем затих <…> Я поняла, что Рубцов мёртв".
Из дополнительного допроса от 18.III.1971.
"Ненависть к Рубцову, копившаяся длительный период времени, вылилась наружу. Меня взбесили его слова о любви. Я думала - то убью, то люблю! Убить Рубцова я не хотела".
Из справки, составленной со слов секретного агента ("источника"), имевшего на тюремной прогулке разговор с Грановской:
"Источник спросил: "Люда, ты мужа своего сама убила, зачем, не жалко теперь его тебе?" На это Грановская высказала недовольство и ответила: "Я бы его и ещё раз убила. Всю жизнь мне сломал. Пьяница. Никчёмный человек. Видите ли, поэт… учил меня. А мои стихи не хуже, а намного лучше. Но ничего, в Ленинграде есть люди, и за меня вступятся, и за границей тоже знают. Вспомнят ещё Людмилу Дербину".
Можно только удивляться, что холодные, натуралистические, жестокие описания поступков Рубцова и поэтические посмертные разговоры с ним написаны одним и тем же человеком и одной и той же рукой.
Ничего в этом мире не исчезает.
Тихий свет этой горестной отчей земли
В твоих строчках рассеян и нежно мерцает,
И звездою полей ты восходишь вдали…
………………………………………………………………….
Мир и любовь между нами,
Друг мой, уже на века!
………………………………………..
Но чудный миг! Когда пред ней в смятенье
Я обнажу души своей позор,
Твоя звезда пошлёт мне не презренье,
А состраданья молчаливый взор…
…………………………………………………….
Я стою и молчу средь шумливого люда,
И всё кажется мне, что на том берегу
Вдруг появишься ты вон оттуда, оттуда!
Я наверно, к тебе по воде побегу…
…………………………………………………….
Промолчи о мгновенье, в котором
Ты и я были только вдвоём,
Промолчи - пусть мне будет укором
То гнездо, что с тобой не совьём…
………………………………………………………
Обнялись, будто сёстры, опять наши души…
Чему же верить - протоколам или стихам? А может быть, и тому, и другому? Протоколы живут по своим законам, а стихи - по своим. У каждого жанра своя правда. У одного - бытовая, грязная, низкая. У другого - вдохновенная, высокая, очистительная. В протоколах Д. вспоминает всё худшее, что было у неё с Рубцовым. В стихах - всё лучшее.
* * *
За сорок лет со дня смерти Николая Рубцова наш мир изменился неузнаваемо. Нынешнее общество превращает в мерзкое шоу любую трагедию. Это становится возможным лишь тогда, когда люди перестают отличать добро от зла, славу от позора, когда совесть и стыд выветриваются из душ человеческих.
Вот почему Л. Д., постепенно превратившаяся в юбилейные рубцовские дни на голубом экране и в жёлтых СМИ чуть ли не в телезвезду, стала рассказывать о событиях января 1971 года совсем иначе, чем это отображено и в протоколах, и в стихах. Она отказалась от роли женщины-рыси (волчицы, кентавра, медведицы и т. д.), отмела все свои надежды на Божий Суд, забыла все свои показания во время следствия и в стенах вологодского суда, понимая, видимо, что высокая трагедия не по зубам аудитории Малахова, а низкие протоколы допросов унижают и Рубцова, и её вместе с ним. И тогда Л. Д. примерила на себя новую и чрезвычайно удобную для нынешнего телеобывателя маску женщины, случайно оговорившей себя и несправедливо оклеветанной молвой. Тут она и озвучила на всю страну версию (26.6.2008 года на Первом канале) о том, что Рубцов погиб от инфаркта, что она стала жертвой заговора со стороны друзей и почитателей Рубцова, а заодно со стороны следователей, прокуроров, судей и даже патологоанатома, давшего лживое заключение о причинах смерти поэта. И как это ни абсурдно - версия эта была принята какой-то частью нашей творческой интеллигенции. Но это всё равно, как если бы следователь Порфирий Петрович поверил бы Родиону Раскольникову, что тот замахнулся топором, а старушка отпрянула да и поскользнулась, и головой ударилась о каменный порожек. И Раскольников бы добавил:
- А вначале я сам себя из-за гордыни оговорил.
Конечно, куда достойней было бы, если б всё, что случилось, осталось в нашей памяти как преступление, совершённое из-за предельного накала чувств, от любви до ненависти, с обеих сторон.
Стихи, написанные Д. в состоянии вдохновения, покаяния и гордыни одновременно, тогда бы не девальвировались и могли вызвать сочувственный отклик во многих душах и даже восхищение перед силой чувства - "а если это ураган!"
Придумав же якобы смягчающую её вину версию об инфаркте, Д. сама второй раз перечеркнула свою судьбу. Более того, она загубила слабые побеги жалости к себе, как к человеку, совершившему невольное преступление, которое в русском народном сознании раньше называлось "несчастьем", а преступники "несчастными".
Гений и злодейство - две вещи если и "несовместные", то рождённые равновеликими стихийными силами, живущими в человечестве.
Стенька Разин хотя и злодей, но, по словам Пушкина, является "единственным поэтическим лицом в русской истории".
Но увы! Показания, данные на допросах, всегда можно изменить, заявить, что они даны под давлением или в сумеречном состоянии сознания, или при помутнении памяти.
Но стихам, которые вырываются если не из души, то из утробы с предельным накалом, не верить нельзя.