После этого всех стали вызывать на выход. В дверях клуба на шею вешали картонный номерок на шпагате. На мою шею повесили номер 128. Когда всех вывели с номерками, то оказалось нас человек шестьсот. Строем погнали на товарную станцию, погрузили в товарные вагоны. Тем, кто был бос, дали немецкие сапоги с шипами, советские кирзовые сапоги или ботинки. Было видно, что эта обувь была снята с мертвых солдат. Дали паек на один день. Простояв около шести часов на станции, наконец тронулись в путь. До Крыма ехали трое суток. Ночами долго стояли. Приехали не в Армянск, а на какую-то другую станцию. Ночью со стороны Керченского пролива прилетали советские самолеты. Была слышна то ли бомбежка, то ли артиллерийская канонада. Некоторые взрывы были совсем рядом. Мы поняли, что борьба за освобождение Крыма уже идет, что нас недаром сюда везут, что фашисты хотят нас как-то использовать. Такие мысли не покидали меня все время. Когда двери вагона открылись, то я принял решение бежать. Уйти удалось, но пробыл на свободе я совсем недолго, так как полицаи схватили меня и вернули назад, в эшелон. Сопровождавший нас офицер приказал дать мне 25 ударов плеткой и вновь кинуть в вагон. Меня подвели к вагону, заставили снять штаны и при всех дали 25 ударов кнутом, сделанным из члена быка. Объявили, что так будет с каждым, кто попытается убежать.
Мы поняли, что никакой свободы не будет, что все это обман и мы по-прежнему пленные. Один солдат по фамилии Тынчеров сказал:
– Ребята! Нас везут сюда, чтобы мы друг друга грызли!
Он был прав.
На пятые сутки нас привезли во Владиславовку. Там нас ждали "покупатели". Немцы разобрали нас по своим частям на разные хозяйственные работы. Человек двенадцать, в том числе и меня, повезли в деревню Байрач, завели в конюшню и сказали, что каждый будет обслуживать по четыре лошади. Все эти лошади недавно были в Красной армии и были взяты в качестве трофеев. Мы их кормили, поили, чистили, убирали навоз. В Байраче оказалась моя знакомая из Чокурчи. Это была Саиде апа – жена Полтара Суина. Она вдова. У нее были собственный сын и приемный. Это был немецкий мальчик по фамилии Шнейдер. Имена подростков я не помнил.
Саиде взяла меня к себе домой, а все остальные жили в одном доме. Немцы давали нам продукты, а женщина готовила. В июне 1942 года было приказано идти в деревню Узюмовку. Старшим среди нас был Халил, немцы его называли Кали. Вышли утром и через несколько часов подошли к деревне Джума-Эли. Это была большая чисто татарская деревня. Нас хорошо приняли, накормили. Вечером уложили спать. Тут я узнал, что в Джума-Эли до войны учителем работал мой родственник Иззет Эмиров. С началом войны его призвали в армию. На следующий день мы вышли на дорогу и пошли через болгарскую деревню Кишлав. Деревня мне очень понравилась. Кругом были деревья, вода-чокрак, водопойные желобы для скота, вежливые, добрые люди. Наконец пришли в Узюмовку. Нас свели в одну конюшню, опять закрепили за лошадьми. В конце деревни дали комнату для жилья. Четыре человека должны были дежурить в конюшне ночами, остальные – работать в ней днем. Однажды я получил задание съездить на повозке с моими лошадьми во Владиславовку и оттуда привезти зерно для корма лошадей. Такая же поездка была и в Коктебель. Это тоже была болгарская деревня. Там я вдоволь наелся жаренной в сливочном масле хамсы и другой рыбы, которую покупали у местных жителей. На третьи сутки мою повозку загрузили продуктами, и мы поехали обратно в Узюмовку. Проезжали мимо Насипкоя, справа от дороги Феодосия – Симферополь я заметил деревянные кресты на могилах немецких солдат. Их было много.
После этой поездки у меня появились чирьи на левой руке и шее. От работы меня освободили. Чирьи росли, из них шел гной. Меня осмотрел немецкий врач, заморозил рану и сделал операцию. Перевязал, отпустил. Через три дня он снова вызвал меня в медпункт, снял повязку, протер раны, намазал мазью и опять забинтовал. Сказал: "Гут, носи драй таге иляорен".
Через три дня снял повязку, обработал рану, перевязал: "Аллес гут. Арбайт!"
Я снова пошел в конюшню к своим лошадям. Потом нас перегнали в село Розенталь. Туда прибыла немецкая артиллерийская часть. Мы поняли, что ухаживали за запасными лошадьми этой части. На ночь нас разместили в саду. Я попросил разрешения, чтобы меня на сутки отпустили домой проведать родителей. Мне выписали пропуск и дали коня. Было еще светло, когда я въехал в центр села. Остановился в центре у родника, чтобы напоить коня и попить самому, и тут ко мне подошла моя младшая сестра Наджие. Она крикнула: "Агъай". Мы обнялись, целовались, от радости плакали. Ведь прошло три года, как я ее не видел. Она стала взрослая, красивая. Потом мы пошли в крайний маленький домик, где жили мои родители. Повидались, обнялись, радовались. Пришли соседи, родственники: из Тав-Даира Фатьма алла и совершенно случайно брат моей мамы Сеит-Вели из Кипчака. Он искал по лагерям военнопленных трех своих сыновей. В указанное время я вернулся в Розенталь. По дороге встретил своих товарищей по конюшне. Вместе с артиллеристами они ехали в Ангару. Я присоединился к ним. Меня провожал братишка Джемиль. Он стал просить отпустить меня домой, говорил, что он сам останется и вместо меня будет ухаживать за лошадьми. Я отправил его домой, и мы поехали в Ангару. Я узнал, что в Суюн-Аджи тоже находилась такая же группа пленных, которые, как и мы, ухаживали там за лошадьми. Среди них был Абдулла из Семеиза. Он попросил немецкого гаутвахмайстера отправить его вместо меня. Немец не возражал, и они поехали дальше к побережью, в сторону Семеиза, а меня повезли в Суюн-Аджи. Там первым меня встретил Шабан Чибин, потом Земине тезе и ее муж Сеит-Мемет. На следующий день я пошел в сад, где было около ста трофейных лошадей и 12 человек военнопленных. Старший немец дал мне подводу, на которой находилась большая черная бочка для воды. Я обязан был ездить к Малому Салгиру, который протекал через Суюн-Аджи, набирать в бочку воду и везти на стоянку – поить лошадей.
В саду был участок, в котором росли большие старые деревья – груши сорта кок-сув. Они поспевали осенью, были очень сочные и сладкие. Мы, жители Суюн-Аджи, всегда ждали их поспевания. Все мероприятия в саду проходили под этими деревьями – сбор плодов, сортировка, отправка.
Всех военнопленных неожиданно отправили в Бахчисарай. Собрали нас человек шестьдесят. Были мы без охраны. В каком-то дворе продержали нас почти двое суток. По вечерам я выходил на улицу гулять. Встретил знакомых девушек из пединститута – Асие Куркчи и Асанову, которые учились на биофаке. С Асие в годы учебы мы даже встречались, так как я ей нравился. Она пригласила меня домой, угостила кофе со сладостями. На следующий день с одним другом мы пошли в деревню Альма-Тархан, которая славилась на весь Крым.
Наше пребывание в Бахчисарае закончилось тем, что всех нас погнали пешком в сторону деревни Бодрак. Оказалось, что есть два Бодрака: Тав-Бодрак, в котором живут татары, и Русский Бодрак. За этими деревнями уже ближе к лесу располагалась деревня Мангуш. Там нас встретили "покупатели" и разобрали по частям. В каждой группе было человек по восемь – десять. Я попал в Русский Бодрак. Нас привели в сад, где была стоянка лошадей. Вновь меня прикрепили к коням. Определили место для жилья, выдали паек, прикрепили русскую женщину, которая должна была нам готовить еду.
Этот сад и огороды принадлежали жителям Мангуша. Все они приходили сюда работать в огороде. В основном это были девушки и женщины. Среди них оказалась школьная учительница и одна красивая толстушка. От них я узнал, что в лесу есть партизаны. Верхом на коне поехал в лес их искать, но, проблуждав, никого не встретил.
Однажды сижу вечером в конюшне. Пацаны привели мальчишку лет шестнадцати и сказали, что поймали партизана. Пацаны – все русские, лет по четырнадцать – пятнадцать каждому. Партизан тоже русский. Он боится, дрожит, голодный, оборванный. Я отправил мальчишек по домам, пообещав разобраться. Партизан признался, что он из отряда, голодает, находиться дальше в лесу не может. Я его успокоил, накормил, напоил чаем. Он сказал, что жил в деревне недалеко от Бахчисарая. Его торбу я забросил в кусты, дал какую-то рубашку. Он успокоился, принял вид обычного деревенского мальчишки. К тому же он был рыжим. Пришел немец-надсмотрщик. Спросил, кто этот мальчишка. Я сказал, что деревенский, очень любит лошадей и хочет мне помогать. Немец сказал "Гут" и ушел.
Я дал мальчишке денег, научил, что говорить при встрече с немцами. Наказал никому не говорить, что он был в лесу, так как среди сельчан много стукачей. Я уже знал, что немцы расстреливали и самого партизана, и его родственников. Мальчишка ожил прямо на глазах. Когда прощались, он снял с руки часы и протянул мне. Часы были немецкие, во время прочеса местности он снял их с убитого.
В селе жила учительница. Имя ее я не запомнил. Жила она одна, возле колодца, дом стоял посередине улицы. К себе она никого не подпускала. Мы с ней встречались несколько раз, говорили о войне, о партизанах, о том, что творилось на фронте. Думали о том, как вести себя в этой ситуации. О любви не было ни слова.
Вскоре нас опять построили и повезли в Симферополь. Разместили в доме за центральным почтамтом, недалеко от Салгира. Там были конюшни и лошади. Мы с моим другом Усеином всегда были вместе. В Симферополе встретили наших деревенских девушек Гульпери Кадырову и Абибе Асанову. Они жили на Пушкинской, 8. Ходили с Усеином к ним в гости. Однажды вместе выпили бутылку шнапса. К Гульпери приходила прелестная девушка Зина. Поздно вечером я ее проводил до дома на улицу Калинина, 8. Это было довольно далеко от центра. Ничего плохого между нами не было.
Гульпери предлагала мне знакомство с хорошенькой вдовушкой, которая жила недалеко от нее. Я мог с ней жить, она была одинокая, муж погиб на войне, но я отказался из-за Зины, и сделал ошибку.
За все время пребывания в Симферополе я вместе с другими ездил за дровами в лес возле деревни Тавель. Там познакомился с Василием Васильевичем, его жена работала зубным врачом. Он отвел меня в ее кабинет, и она пролечила меня.
Караева, караима по национальности, я знал еще по общежитию пединститута, в котором он работал вахтером. Был он вахтером и сейчас. Он объяснил мне, что часть эта резервная, поэтому нас и гоняют по всему Крыму. Я по-прежнему ходил в обычной одежде и поэтому при встрече со знакомыми чувствовал себя вполне нормально. Неожиданно объявили, что нашу часть переводят в Северную Африку к генералу Роммелю и будет она воевать против англичан. Нас вызвали в штаб и предложили ехать с ними. Все отказались. Тогда нам выдали справки – аусвайс о том, что мы освобождены из плена и можем идти по своим домам.
Настала пора прощаться с Усеином. Он все время вспоминал о своей возлюбленной из Таракташа Фатме Шерфе. Рассказывал о ее красоте, что они дали друг другу слово, что будут ждать друг друга. Он часто видел ее во сне и рассказывал мне об этом. У Усеина были живы родители, братья и сестры, все они ждали его. Когда мы получили пропуска и справки об освобождении из плена, то очень обрадовались. Вышли на Феодосийское шоссе – на угол сельхозинститута напротив Куйбышевского рынка. С этого места мне надо было идти на юг, а Усеину на восток. Я уговаривал его сперва пойти ко мне домой, погостить, а уже потом отправляться в свой Таракташ, но он отказался.
Мы крепко обнялись, попрощались. Я подождал, пока он сел в попутную машину, и пошел домой через села Битак, Мамак в Суюн-Аджи. Прибыв домой, я повстречался со всеми родственниками, друзьями, соседями. Мне было очень тяжело. Сердце разрывалось, я плакал и сам себя не мог остановить. Меня не могла успокоить ни холодная вода, ни таблетки, ни уговоры родителей. Минут через сорок я сам по себе успокоился. Стал разговаривать, выпил воды, поел. Это мое сердце отплакало все те беды и несчастья, которые я пережил с самого первого дня этой страшной войны до дня освобождения из-под неволи.
Сердце предчувствовало, что впереди меня ждут не менее тяжелые испытания, ведь был всего лишь ноябрь 1942 года. Все еще было впереди. Я стал думать, что делать дальше. Война продолжается, Гитлер вряд ли победит. Он уже получил поражение под Москвой, что-то грандиозное происходит в Сталинграде. Мне было ясно, что Советы победят и тогда у каждого спросят, что он сделал лично для победы над врагом. Строго спросят и с меня. Ведь я принимал присягу.
Наконец у меня появилась реальная возможность уйти к партизанам. Наученный горьким опытом, я решил не действовать опрометчиво, а изучить обстановку, установить нужные контакты. В декабре под видом заготовки дров поехал в Тернаирский лес. Долго бродил по лесным массивам, но никого не встретил и под вечер вернулся домой.
Однажды меня вызвал в общинную контору бухгалтер Стародубцев и предложил работать в конторе счетоводом. Я согласился. Несколько дней я возился с бумагами. Между делом Яков Петрович показал мне фотографию своего отца и других родственников в офицерской и даже генеральской форме еще царских времен. Этим он меня очень напугал, но он сказал: "Не бойся. Я просто хотел, чтобы ты знал, кто я".
В Ивановском волостном совете старшим полицейским был молодой парень Иван Новиков. Он был не из местных. Однажды к вечеру меня вызвали из дома в контору. Когда я вошел, там уже сидели старший полицай и секретарь сельсовета девушка Фаня, которая вела протокол допроса. Полицай в грубой форме стал меня допрашивать. Задавал вопросы о моей биографии, а Фаня все записывала. Он добивался, чтобы я признался, что был секретарем комсомольской организации пединститута. Я понял, что кто-то все это ему рассказал, но все равно отрицал и говорил, что был обыкновенным студентом. Откуда-то он знал и о том, что я член или кандидат в члены партии.
– Что ты врешь! – кричал он. – Все знают, что тебе председатель колхоза Ушаков давал рекомендацию в партию!
Я твердо продолжал все отрицать. Он разозлился и несколько раз ударил меня резиновой плеткой (камса с лапшой в конце). Было больно, и я стал кричать. Узнав, что меня бьют, мой братишка Джемиль собрал человек двенадцать деревенских мальчишек, и они ворвались в помещение, требуя освободить меня от издевательств. Секретарша сельсовета Фаина тоже стала уговаривать полицая, чтобы меня отпустили. У пацанов в руках были палки. Они кричали, ругались и говорили: "Кто ты такой, зачем издеваешься над невинным человеком. Мы его защитим". Полицай опешил, а потом сказал: "Ладно, на сегодня хватит. Разговор продолжим в следующий раз". На что Джемиль ему крикнул: "Следующего раза не будет!" Он оказался прав.
На следующий день я все подробно рассказал Якову Петровичу. Подумав, он сказал: "Ничего не бойся. Я ему хвост прижму. Работай спокойно". Через несколько дней Яков Петрович пригласил меня домой. Когда я вошел, он с женой ел мамалыгу с молоком и угостил меня. Я не стал отказываться. Было вкусно. В те трудные годы кукурузная каша мамалыга была самой распространенной пищей, так как население на оккупированной территории сильно голодало.
Он предложил мне работу главного бухгалтера в Вейратской общине, вместо уходящего оттуда Асана Чергеева. Выбрав день, мы пошли пешком в Вейрат поговорить с людьми. Встретились с другом моего отца Асаном Черги Оджа и вернулись домой.
Налаживать связи с партизанами было не так легко и очень опасно, так как за мной следили. Я был единственным в деревне человеком с высшим образованием. Во время учебы в институте был на комсомольской работе, преподавал историю. Для вступления в кандидаты в члены ВКП(б) в колхозе брал рекомендацию. Кроме того, мои фотографии со знаками замполитрука на петлицах и звездами на рукаве были у некоторых девушек деревни. Обо всем этом мне напомнил старший полицай волости Иван Новиков.
Знакомые сказали мне, что Сафронов связан с партизанами. Я спросил своего отца об этом, он подтвердил. Вечером я пошел к Сафронову домой. Мы вышли во двор. Я рассказал ему о своем желании идти в партизаны, но предварительно хотел переговорить с кем-нибудь из них. Немного подумав, он мне сказал: "Жди, придут из леса ребята. Я тебя позову, и мы с ними переговорим".
Не прошло и недели, как Сафронов вызвал меня из отцовского дома. Сказал: "Пойдем, пришли".
Мы пошли к силосной башне, перешли через мостик озера и зашли в густой вишенник вокруг сада. Там стояли трое парней. Один высокий, в солдатской шинели. Назвался Иваном. Подав мне руку, сразу сказал: "Нури, тебе привет от Ямпольского Петра Романовича".
Второй, чуть ниже ростом, плотненький. Здороваясь, тоже подал руку и назвал себя Меметом. Рукопожатие было и с третьим партизаном, имени которого я не запомнил.