Я сходил в соседний хутор и познакомился с хозяином. У него было семь дочерей и приветливая жена. Не так давно немцы даже назначили его старостой. Мы душевно поговорили с ним, его женой, и я вернулся к своим товарищам. Они тоже общались с людьми и принесли недобрую весть о том, что таких, как мы, оказывается, здесь более двадцати человек и есть приказ всех собрать и отправить в лагерь для военнопленных. Надо было что-то делать. Тогда я пошел к жене старосты и попросил принять меня в качестве зятя для старшей дочери. Она охотно согласилась. Я пошел к ее мужу, рассказал об этом и попросил его согласия, но он – ни в какую! Сказал, что все пойдут в комендатуру, а там – видно будет!
Глава 4
В оккупации
Пришли два немца и нас отконвоировали в Армянск, где на северо-западной окраине сохранился целым один дом, в котором и расположилась комендатура. Всех нас, каждого по отдельности, стали вызывать на допрос и устанавливать личность. Всего нас было человек пятьдесят.
Человек десять татар, которых сюда привезли копать противотанковый ров и которые не были военнослужащими, отпустили. Четверых отправили жить в соседнюю деревню Ново-Киевку, где я уже успел побывать. Нас же, сорок человек, признали военнослужащими и под конвоем отправили в Чаплынку, где был большой лагерь для военнопленных. Не доезжая до Чаплынки, остановились на ночлег. Нас загнали в большую конюшню, двери снаружи закрыли на замок. Выставили караульного. В сарае вонь страшная, блохи, мыши, крысы. Кругом вонючий навоз, нигде невозможно не то что лечь, но и присесть. Двое смельчаков пробили стенку и убежали. Их заметили, погнались за ними, открыли стрельбу. Наутро нас построили, посчитали и погнали в Чаплынку, где сдали лагерному начальству. Через неделю из этого лагеря погнали в Каховку. По пути женщины кидали нам куски хлеба, лук, сырую картошку, буряк – все, что у них было. Конвоиры с собаками их отгоняли. Мы были голодными, вшивыми, плохо одетыми. Мерзли от холода и мокли под дождем. В Каховке долго не задержались, так как нас погнали в Береслав. Это был большой город на правой стороне Днепра. В Береславском лагере полицаем оказался крымский цыган. Настоящий зверь – фашист! В руках он держал палку – чокъмар, которой бил по любому поводу и без повода. Крытого помещения не было, и люди сидели, лежали на открытом месте. Только охрана лагеря размещалась в комнатах.
К вечеру второго дня нашего пребывания в Береславском лагере на середину площадки вытащили шесть-семь парней. Фашисты объявили, что они евреи-иуды, что их надо убить. Спросили: есть ли среди вас еще евреи?
Кто-то крикнул: "Вот здесь есть". С другого края строя тоже послышался голос. Двух человек выволокли из строя. Они действительно были евреями – хорошие, здоровые, красивые ребята. Они кричали, что это ложь, что никакие они не евреи, что никому ничего плохого не сделали. Их никто не слушал. Их начали бить, а потом вывели за ворота лагеря и расстреляли. Мы слышали эти выстрелы.
Недалеко от меня лежал на земле парень из Ялты. Звали его Сулейман. На второй день после расстрела евреев двое выкормышей прицепились к Сулейману, вытащили его на площадку и стали кричать, что он еврей. Он действительно был похож на еврея: волосы черные, нос, глаза. Заставили снять штаны и, увидев, что он обрезанный, окончательно в это уверовали. Сулейман стал говорить, что он не еврей, а татарин, стал по-татарски звать на помощь. Человек десять татар бросились к нему и защитили. Рассказали, что обрезают не только евреев, но и татар.
Как-то я заметил очередь возле комендатуры. Смотрю, в ней стоят Федя и парень-грек. Очередь длинная, плотная, люди держат друг друга за пояс и никого не пропускают. Оттуда они сразу идут к воротам на выход. Я попытался просунуться между Федей и греком, но стоявшие сзади прогнали и пригрозили побить. Я пошел в хвост и занял очередь. Пока моя очередь подошла, бланки отпусков кончились. Сказали, что завтра привезут. На следующий день Федя и грек пришли к забору лагеря. Позвали меня. Спросили, получил ли я пропуск. Узнав, что я его не получил, хотел передать свой, но цыган увидел и сказал, что все равно не пропустит.
Федя предложил перелезть через забор, но я не решился, так как боялся цыгана. Через пару дней нас погнали на Херсон. По пути оказался сарайчик, где мы остановились отдохнуть. Рядом был маленький домик. У конвоира-румына попросил разрешение его осмотреть, он позволил. Там я нашел размельченную брынзу (размером она была как фасоль) да еще очищенные от скорлупы семечки. Я быстро наполнил свои карманы и сумку от противогаза. Колонна уже пошла. Румын стал кричать, ругаться и пару раз выстрелил в мою сторону. Я быстро догнал колонну. К вечеру пришли в Херсон. Лил холодный дождь.
Никак не могли найти место, где нас разместить. Загнали в маленькое помещение водопровода. Половина людей осталась во дворе под дождем. В самом помещении тоже не рай. Вода брызжет со всех захудалых труб. Только один из нас приспособился сесть на доску, как на качели, которая была выше брызг воды. Я тогда ему завидовал. Нас не кормили. К вечеру погнали на вокзал, погрузили в открытые вагоны. Всю ночь шел дождь. Рядом со мной стоял человек, который над головой держал кусок толи. Я пристал к нему, пряча голову от дождя. Он оказался моим земляком, крымским татарином из Таракташа. Звали его Аблялимов Усеин Самот.
Самым крупным лагерем для военнопленных считался Николаевский, в который нас наконец привезли. В нем было 35 тысяч советских военнопленных. Товарная станция, на которой мы выгрузились, была далеко от города. Нас построили в колонну по пять человек в шеренге и погнали в рабочий городок, где раньше жили рабочие судостроительного завода. Здесь были двухэтажные дома в каждом ряду. В левом разместили украинцев, в двух следующих заселили русских, а в крайнем – азиатов, кавказцев, татар. Каждые три дома составляли отдельный, изолированный от других блок. Все окружала колючая проволока высотой в 3 метра и клеткой в 20 сантиметров. У каждого блока были свои ворота, калитка на замке, охрана.
Украинцев брали на работу в склады, столовые, пекарни и другие работы, где можно было что-то поесть. Иногда на такие же престижные работы брали и русских, а нас, азиатов и кавказцев, – нет. Кавказцев почему-то называли "сталинцами" и гоняли только на копку туалетов, строительные работы, ремонт дорог. Было очень холодно, температура была 10–15 градусов мороза. Как-то я попал на разгрузку вагонов на железнодорожном вокзале. Разгружали картошку, морковь. Тогда я вдоволь наелся моркови. Там же ко мне подошла маленькая девочка.
– Дяденька, возьми! – И протянула мне серого хлеба и кусочек голландского сыра.
Я сказал ей "спасибо". Она ответила: "Не за что!" – и убежала.
Все это я с удовольствием съел и мысленно благодарил эту добрую девочку и людей, которые ее послали.
Человек семьдесят пленных погнали на разгрузку вагонов, всех конвоировал только один немец. На вокзале он распределил нас по вагонам, а сам сел в удобном месте и наблюдал, как мы работаем. Убежать было легко, но куда? Ловят практически всех, наказывают и направляют обратно в лагерь, где сажают на восемь – десять дней в карцер, а это – верная смерть. Карцер – это сырое помещение 4 на 5 метров, огороженное проволокой и чем-то прикрытое сверху. Морозы 18–20 градусов, злые ветры – никто оттуда живым не выходил.
Однажды во дворе нашего сектора румыны заставили нас копать траншею для туалета. Глубина уже была 3 метра, а длина – около 10 метров. Земля была замерзшая. Ударишь ломом или киркой – отлетает только кусочек земли величиной с грецкий орех. Конвоир-румын бил сверху кнутом по головам и кричал, чтобы быстрее работали и не стояли. Я замерз, устал, а тут он плеткой ударил меня по голове, и я потерял сознание. Румын приказал вынести меня из ямы. Пленные земляки вынесли меня и положили на кирпичи. Часа через два-три я очнулся. Смотрю, никого уже нет. Про меня просто забыли, думали, что мне капут. Когда стало темнеть и все собрались в бараке, мой друг Усеин заметил, что место, где я сплю, пусто. Он спросил, где Нури, и ребята сказали, что бросили меня на кирпичах возле барака. Усеин с двумя товарищами нашел меня и отнес в комнату. Сходил в азербайджанский барак, купил там баланды, кусок мяса и хлеб. Покормил меня. Я открыл глаза, мне стало лучше.
Усеин видел, что на ногах у меня брезентовые туфли, а на плечах – дряхлая красная фуфайка. Тогда из своих ватных брюк он вытащил спрятанные там тысячу рублей и повел меня на стадион, где выдавали еду и чай. Там пленные приносили на продажу разные вещи, одежду, папиросы, табак. Усеин купил мне солдатские крепкие ботинки, теплую шапку-ушанку, шинель и полотенце. Как я был благодарен этому человеку, моему спасителю. У него в телогрейке оставались спрятанными еще 1300 рублей. При шмоне их не нашли. Потом мы их потратили на еду. Ко гда деньги кончились, Усеин стал переживать. Он был заядлым курильщиком, а покупать сигареты, табак или махорку было не за что.
Видя муки Усеина, я сказал ему: теперь моя очередь тебя обрадовать. Дело в том, что еще на свободе в козырьке фуражки я спрятал часики, которые в сороковом году купил во время службы в городе Слоним.
– Забери их и продай.
Усеин обрадовался, быстро нашел покупателя в украинском бараке, который дал ему за них 3000 рублей, тысячу сигарет, буханку белого хлеба и одну банку рыбных консервов, потом даже накинул пачку табака. Довольные таким обменом, мы вернулись в свой барак.
Суюн решил часть сигарет и табак перепродать. Продажу мы осуществляли там же на стадионе, где все толкались в ожидании раздачи баланды на обед и ужин. Сигареты и самокрутки шли по 10 рублей за штуку.
За торговлю куревом немцы наказывали. На первый раз били палкой по рукам, за второй – все отнимали и избивали нагайкой. Тем не менее бизнес наш процветал. У знакомых украинцев мы покупали сигареты оптом по 5 рублей, а продавали по 10. В общем, спекулировали, как могли. Скопили немного денег и купили себе одежды, стали прикупать мясо, хлеб. Оба поправились. У меня вокруг обеих ног были привязаны по 3000 рублей, их мы держали на черный день. Вот что значит грамотная торговля! Отец Суюна до войны работал председателем райпотребсоюза и нередко приобщал Суюна к своим делам.
Курение, как и алкоголизм, – большое зло! В лагере курильщиков было много. Они собирали "бычки" и докуривали их. Умудрялись крутить сигареты из высохшего лошадиного навоза. Часто меняли свою порцию хлеба или баланды на одну сигарету. Были и такие, кто отдавал свою шинель или ботинки за папироску, а потом полураздетым ходил по лагерю в лютый мороз.
"Оставь сорок, умираю, дай затянуть!" – эти слова часто можно было услышать. В конечном итоге курильщики лишались всего. Худели, болели, а потом преждевременно умирали.
В лагерь стали привозить новых пленных из других лагерей. Среди них оказались земляки из моей деревни Суюн-Аджи. Исмаил – сын сапожника Сеит-Бекира, Люман – муж Злыхы, Осман Абляз – муж Маринки.
В феврале 1942 года пришел еще один этап. Были сильные морозы, и на работу нас не вывели. Сидели в бараках. Один человек открывал каждую дверь и спрашивал: "Суюнаджинские, тавдаирские есть?" Обычно отвечали, что нет. Наконец он дошел до нашей комнаты. Я сразу узнал его голос и сказал, чтобы он шел к нам.
Это был Осман Исмаилов – муж Пемпе-ала. Пемпе-ала была дочерью сестры моего отца Шерф-заде из Тав-Даира. Мы подвинулись, и он сел возле нас. Смотрю – он без обуви, ноги обмотаны полотенцем и перевязаны шпагатом, сам дрожит от холода и голода. В таком виде он прошел 3 километра от железнодорожного вокзала в Николаеве до лагеря. Шел босыми ногами по льду при двадцатиградусном морозе. Мы с Суюном тут же пошли в азербайджанский барак и там купили ему ботинки и котелок пшенной каши с куском конины. Он покушал, обулся, пришел в себя. Потом рассказал, когда и как попал в плен. Румынские солдаты отняли у него ботинки и все деньги, что были при нем, да еще и избили. До войны Осман Исмаилов был председателем Тав-Даирского сельсовета, членом партии.
В нашей комнате были два человека, у которых во рту были золотые коронки. Этим людям не позавидуешь. Однажды ночью, когда все уже спали, я услышал шаги по коридору. Двое зашли к нам в комнату, подошли к этим двоим. Тогда все спали ногами к стенке, а головой к проходу. Вошедшие сапогами ударили спящим по зубам. Схватили золотые коронки и сразу же убежали. Оказывается, они давно присматривали за этими людьми. Те и ахнуть не успели. Жаловаться некому. С тех пор я дал себе слово никогда не иметь золотых коронок.
Как-то всех нас выгнали на стадион. Я стоял довольно близко и надеялся получить баланду одним из первых. Вдруг деревянные двери открыли, и под напором толпы все стоявшие в первом ряду попадали. Я закрыл голову руками, и по нам, лежащим на плацу, прошли сотни людей. Нас затоптали солдатскими сапогами и ботинками. Когда они прошли, нас подняли. У меня все обошлось, а один человек умер сразу, у других были сломаны руки.
После этого во избежание давки нас загоняли между проволочными ограждениями, и мы входили по пять человек. На всю пятерку давали буханку хлеба. У раздаточной бочки стоял немец и проверял, чистые ли у нас котелки. У меня он обнаружил следы отрубей. Вывел меня из строя и стал бить своей плеткой по голове, лицу, плечам. После этого велел идти мыть котелок. Воды нигде не было. С трудом нашел бочку с водой, вынул пробку, а там сильный напор. Весь облился, но котелок помыл.
Вдоль проволоки всегда стояли охранники, которые регулировали, какой шеренге идти, а какой ждать. Я не заметил вытянутой руки, означавшей остановиться, и пошел дальше. Охранник рассердился и стал бить меня плеткой. Я согнулся и молча принимал удары. К таким побоям я уже привык и особо не реагировал. Вся голова, шея, плечи от этих ударов были покрыты рубцами, как мозоли. После одного раза я почувствовал боль в глазу. Мои товарищи сказали, что левый глаз после удара вышел из орбиты. Рядом оказался кто-то из врачей. Он аккуратно уложил глаз на место, и особой боли я не чувствовал.
Обед раздавали с трех точек. Раздатчики тоже были из военнопленных. В руках у них были длинные палки, к которым привязана пол-литровая консервная банка. Раздатчик не глядя черпал из бочки и наливал в наши котелки, миски, банки. Накладывал, что кому попадет! Кому просто вода, кому пшено, кому отруби, а кому и мясо.
После раздачи баланды нас выгоняли на работы. Мы выходили на узкую дорогу между проволокой, которая вела в город. Там нас ждали вербовщики. В своих руках они держали длинные палки, как у чабанов для поимки овец. Ими они захватывали понравившегося военнопленного и тащили к себе, загоняли в машину и везли на работу. Выбирали тех, кто выглядел поздоровее.
Одну такую группу отправили в Румынию, где раздали крестьянам в качестве батраков. Сначала мы им завидовали, но потом, когда узнали, что их всех кастрировали, только ахнули и по возможности избегали таких наборов.
Мои земляки из Суюн-Аджи и Тав-Даира жили в другом бараке. Исмаил Бекиров еще до войны болел туберкулезом, и поэтому ему было особенно трудно. Я видел, как его под руки вели за баландой. Общался я с ним только один раз. Он сказал, что служил в полковом оркестре. Перед началом боев свою скрипку оставил у одного знакомого, в надежде после победы забрать ее назад. Потом я узнал, что Исмаил умер прямо в бараке.
Общее число военнопленных на стадионе достигало 20 тысяч человек. В основном это были русские, украинцы, в меньшей степени – кавказцы, узбеки.
Однажды увидел узбека из моей роты. Узнав меня, он радостно бросился мне навстречу с криком: "Товарищ, замполит!"
Мы с Суюном закрыли ему рукой рот и попросили, чтобы он больше никогда и никому не говорил эти страшные слова, так как среди военнопленных было немало стукачей.
В середине февраля 1942 года всех крымских татар, которые находились в Николаевском лагере военнопленных, собрали в Доме культуры завода. Было очень холодно. Люди были полураздеты, плохо обуты, обмотанные, небритые. Собрали нас человек триста. На сцену поднялся немецкий офицер и какой-то гражданский. Офицер на чистом русском языке объявил, что с нами будет говорить представитель Крымского мусульманского комитета Иляс эфенди. После этого ушел из зала, оставив нас с представителем мусульманского комитета одних.
Иляс эфенди поздоровался, прочитал молитву. Мы, подняв ладони, тоже молились. Просили Всевышнего помочь нам освободиться от вражеского плена, спасти наши души. После молитвы Иляс эфенди сказал, что мусульманский комитет ведет переговоры с немецким командованием о том, чтобы вас освободить и вернуть в Крым к своим семьям. От радости все заплакали. Далее он рассказал о положении в Крыму после прихода немцев. Добавил, что "если мы вас отсюда не заберем, то вы все здесь помрете", что в лагере начался брюшной тиф. Ежедневно умирает по 180 человек. Многие татары тоже умерли от голода, холода, болезней. Сейчас он уедет в Крым и как только получит разрешение от немецкого командования, то снова приедет и заберет нас домой. Он еще раз прочитал молитву, попрощался и ушел. Некоторые останавливали его, задавали вопросы о войне, о Крыме, о своих семьях. Мы долго не расходились, говорили между собой, мечтали о семьях. Ведь среди военнопленных были люди, которым было 50–55 лет. Они имели семьи, дочерей, сыновей.
В начале мая 1942 года нас вновь собрали в этом же зале бывшего Дворца культуры судостроительного завода. На этот раз Иляс агъа был не один. С ним приехал Къазан Молла. Немецкий офицер представил их и объявил, что немецкое командование разрешило изъявившим желание мусульманам поехать в Крым. Вагоны для отправки готовы. После этого он сошел со сцены и куда-то ушел.
Выступил Иляс эфенди. Прочитал молитву. Рассказал о положении в Крыму, о работе мусульманского комитета, о том, что сегодня нас погрузят в вагоны, которые поедут в Крым. Затем с длинной речью выступил Къазан Молла. Он также прочитал молитву. Сказал, что приехал от духовного управления мусульман. Сказал, что вместе с крымскими татарами в Крым могут поехать все мусульмане этого лагеря: казанские татары, башкиры, казахи, узбеки, туркмены, таджики, азербайджанцы. Все были довольны услышанным и кричали: Алла акбар.