Сказали, что надо спешить, так как с моря сюда двигается какой-то шестидесятитысячный экспедиционный корпус. Из кого состоял этот корпус, не объясняли. Но я подумал, что, наверное, из англичан, французов и прочих капиталистов. И мы спешили. Шли днем и ночью, без нормальной еды и воды, без привалов. И так трое суток. На третий день пришли в городок Кайшадориус, который находился севернее Каунаса, тогдашней столицы Литвы. Утром на большом открытом поле вся наша дивизия мертвым сном спала. Никого сидячего или стоячего не было видно. Вижу, стоит легковая машина эмка, а в ней комиссар дивизии полковой комиссар Егоров, батальонный комиссар зама по комсомолу Толкачев, какой-то незнакомый полковник и шофер. Все спят. Устали. Неподалеку наша штабная машина, в которой тоже все спят. Я снова лег спать. День был тихий, без дождя и ветра.
В 12 часов дня нас всех построили, подсчитали, накормили и поротно развели по лесам, где мы отдыхали три-четыре дня. Потом, уже на грузовиках, правда стоя, под проливным дождем, длившимся на всем пути от Каунаса до Лесного, везли назад. Мы промокли до ниточки, даже адрес в смертном пистончике промок. Опять голодные. Машины часто буксовали, и мы их выталкивали. В Лесном мокрыми легли в постели из соломы.
После Прибалтийской кампании наш 128-й стрелковый полк стал дислоцироваться в местечке Жировичи, которое находилось в 10–12 километрах от города Слоним. В Жировичах проживало 12 тысяч граждан белорусской и польской национальности. В городе было пять храмов: православный, католический и других вероисповеданий. Ежегодно проходил крестный ход, на который собирались тысячи верующих. Люди были отовсюду, многие шли босиком. Наши власти попробовали помешать им: установили громкоговоритель и стали транслировать советские песни, марши. Пришел главный священник с протестом и угрозами. Наш полковник отдал приказ о прекращении радиодиверсии. Шествие проходило летом и продолжалось три дня и три ночи.
В Жировичах была почта, магазин, клуб. Нас разместили в одной из церквей, где уже были сколочены двухэтажные нары, оборудована столовая, кухня. Вероятно, до нас здесь уже размещалась какая-то воинская часть. В нашей пулеметной роте были лошади для пулеметных тачанок и верховой езды. Я, командир роты и старшина иногда совершали конные прогулки по окрестностям. Как-то мы выехали в поле и заметили, что за колючей проволокой сидят какие-то люди. Подъехали поближе и у часового спросили, кто они такие. Нам объяснили, что это польские офицеры бывшей их армии. Вокруг лагеря по углам стояли вышки, а на них – наши советские часовые. Нам стало жалко поляков, ведь они не были нашими врагами, так как Гитлер сам напал на них первым.
Жители на освобожденных территориях, и поляки, и белорусы, всегда открыто говорили, что скоро будет война и что немцы вышибут нас отсюда за два часа. Они еще никого не боялись. Во-первых, эти территории были польскими и сталинскую мясорубку они еще не пережили, во-вторых, до того, как сюда пришли советские войска, здесь уже побывали немцы, которые по договору с нами отступили за демаркационную линию. Уходя, немцы открыто говорили, что вернутся сюда через два года, то есть в 1941 году. С населением в ту пору у немцев были вполне хорошие отношения. К тому же все знали, что в Германии нет ни колхозов, ни коммунистов. Очень часто мы видели на стенах антисоветские листовки.
На полигоне за деревней проводились военные занятия, штыковой бой, атака, владение оружием. Стрельба была на полигоне, а муштра – на плацу. В клубе часто крутили кино, проводились концерты как профессиональных артистов, так и самодеятельности. Я стал играть в клубном оркестре на скрипке. Руководитель оркестра Кроль пытался учить меня играть по нотам. В январе 1941 года меня назначили заместителем начальника клуба. Я нанимал артистов из Барановического театра. На это давались и деньги, и машина. На 23 февраля я привез артистов из Слонима, в их числе оказались сестры Уриновские. Они очень красиво танцевали какой-то полуакробатический танец, в клубе было холодно, а они полураздеты. Встретили их очень тепло и долго аплодировали.
Вскоре меня назначили начальником полковой библиотеки. Дали двух библиотекарей – Баркана Якова Исаковича и Шехтера. Мой предшественник, младший политрук Бутенков, был отправлен политруком дисциплинарного штрафного батальона. Такие батальоны в то время только создавались. Я стал спать вместе с поварами и музыкантами. Всеобщий подъем в 6 часов утра нас уже не касался. На утреннюю зарядку мы тоже не выходили.
Большим книголюбом был начальник продовольствия майор интендантской службы Злотников. Он всегда рылся в книгах, брал домой, а дня через три-четыре менял на другие. Перечитывал все газеты. Мы подружились. Я ходил всегда аккуратно одетым. Шинель, гимнастерку, брюки портные мне подогнали. Купил польские хромовые сапоги, а русский мастер перешил их по моей ноге и по форме сапог советских командиров. У поляков голенище называют "халява". Оно несколько другой формы. У них есть даже поговорка: "Пана узнают по халяве".
Злотников всегда брал меня на пробу обедов. Сначала в столовой для командного состава, затем – для рядового. Обед раздавали только после того, как мы попробуем.
Несколько раз меня командировали в Минск для покупки подарков детям военнослужащих и их женам. Я делал все аккуратно, перерасхода не допускал, ну и присвоений тоже. В Минске я ходил на танцы в клуб имени Сталина, спал в казарме.
Меня вызвали в штаб полка. В кабинете комиссара Ракитина сидело трое гражданских. Эти люди раньше были подпольщиками-коммунистами, при панской Польше сидели в тюрьмах. Попросили дать лектора в деревню, поскольку они хотят организовать колхоз, но что это такое, не знают. Надо было рассказать жителям о советском строе, о колхозах. Ракитин сказал, что специально командируют меня. Они обеспечат мою безопасность, а потом привезут назад.
Мы поехали. Людей в зале собралось много. Меня представили. Я поздоровался, немного рассказал о себе. Потом спросил: что их интересует? Все гамузом ответили: колхозы! Я подробно рассказал, что знал на примере своей деревни. Вопросов каверзных было много. Не думаю, что мне удалось убедить людей вступать в колхоз. На их заявления о том, что в колхоз они не пойдут, я говорил, что это дело добровольное. Переночевал я у одной старушки. А утром меня привезли назад, в полк. Мне показалось, что эти крестьяне о нашей жизни, о наших колхозах знают больше, чем я. Они обо всем уже были информированы. Следующая встреча состоялась в другой деревне, там было то же самое. Слава богу, что все обошлось без инцидентов. Время было опасное, люди были настроены враждебно, ждали войну, прихода немцев.
На отчетно-выборном комсомольском собрании полка, несмотря на мои самоотводы, меня второй раз подряд избрали секретарем комсомольской организации. Секретарь Слонимского горкома комсомола попросил меня сделать доклад для учащихся девятых – десятых классов школ города. В назначенное время их всех собрали в большом зале. Я пришел туда, меня представили. Сделал доклад о ленинской молодежи, о комсомольской организации, ее роли в жизни общества. Познакомил с программой и уставом комсомола. Здесь тоже были антисоветские выступления, выкрики. После собрания на выходе из зала около выходных дверей увидел антикомсомольский плакат.
Слоним был небольшой, но очень чистый и красивый город. Когда я сюда прибыл, всего было полно. Почти у каждого дома были торговые точки – ларьки-окошки. В магазинах висели разного сорта колбасы, лежали сыры, торты, конфеты, булки…
В продаже были часы, бритвы, одежда – бери, сколько хочешь. Это было в конце 1939 – начале 1940 года. На городском рынке было то же самое – всего полно. Мне очень нравились моченые яблоки.
В начале 1940 года в наш полк прибыл еще один эшелон – пополнение из кавказских народов. Все они были черные, небритые. Они долго ждали обмундирования. Несмотря на запреты, они самовольно уходили в город, бродили по базару, заходили в ларьки, магазины и хватали все что попало, хотя и за деньги. Они позорили нас. Одели их лишь в конце января 1940 года и распределили по полкам нашей 29-й дивизии.
Вскоре никаких продуктов не осталось. Продажи стали осуществляться тайно. В магазинах – пусто. Все стало, как у нас в Союзе.
В городе была Татарская улица. Об этом мне сообщил политрук Свердлов. В кинотеатре мы познакомились с татарочкой. Она сказала, что их в Слониме много. Когда-то их сюда пригласил литовский князь Витовт. Они забыли свой родной язык. Изменились фамилии, но по национальности они все равно считают себя татарами.
15 февраля 1941 года меня командировали в Ямичненский сельсовет Бытенского района Барановической области. В состав команды входили четыре врача и шесть красноармейцев под общим командованием лейтенанта Кельдина. Мы должны были пропустить всех мужчин Ямичненского сельсовета через врачебную комиссию, отобрать у них старые, выданные еще польскими властями военные билеты и выдать новые – советские. Фактически это был походно-полевой военкомат. Врачи осматривали военнообязанных, писари выписывали документы, а я в специально оборудованном помещении в торжественной обстановке им вручал новые воинские книжки. В одной деревне оказалось 200 однофамильцев. Там я познакомился в клубе с женой местного милиционера. Несколько позже Иван Кельдин познакомил меня с Зиной, которая работала на спиртзаводе. Один поляк пригласил Кельдина, меня, Зину и полячку Зосю на ужин. Он пожарил картошку с мясом, сделал салат, а Зина принесла спирт. Мы сидели долго и там остались на ночь, спали кто с кем на переменку.
В нашем выездном военкомате мы часто устраивали танцы, концерты, молодежь охотно к нам тянулась. Успели создать прекрасный музыкальный ансамбль, даже скрипка у нас была. Длилось это почти месяц, а потом нас отозвали назад, в полк. Закончилась наша воля и приятное времяпровождение.
В десятых числах июня 1941 года прошел слух, что скоро мы выступим к государственной границе. Наш полковой художник на большом полотне рисовал карту границы. Когда работа уже была почти выполнена, политрук Иванов, внимательно рассмотрев карту, неожиданно сказал: "Нарисуй еще куст, под которым останется твоя голова". Мы удивленно спросили, почему он так говорит. Он ответил: "Будет война. Вряд ли кто из нас останется в живых".
12 июня 1941 года я зашел в парикмахерскую на территории части. В кресле сидел комиссар полка Ракитин. Он стригся наголо под машинку. Потом солдаты мне объяснили, что комиссар маскируется под рядового на случай, если попадет в плен. Говорили, что фашисты комиссаров и политруков будут расстреливать на месте, солдат же брать в плен. Все это нам рассказывало местное население. Мы знали, что жители свободно слушают немецкое радио.
14 июня 1941 года нам приказали готовиться к выходу к границе. 17 июня все наши новенькие полуторки перевезли полк севернее Бреста к демаркационной линии у реки Северный Буг. На той стороне были хорошо видны фашисты. 18–19 июня мы расположились в лесочке. Установили палатки. Я оставался в Слониме один, так как должен был подобрать литературу, которая будет нужна в усло виях войны, а 19-го за мной придет машина.
Я пошел в городскую фотографию, чтобы забрать свои фотокарточки на кандидатский билет члена ВКП(б). В фотосалоне встретил красивую женщину, это была жена командира роты Галя Гоголь. Пока фотограф заходил в темную лабораторию, чтобы проявить пленку и печатать фотографии, мы с Галей обнимались, целовались. Потом мы вместе пошли в казармы, где раньше стоял полк. Там и расстались.
18 июня последний день и последняя ночь моего пребывания в Жировичах. Поздно вечером прибыла машина ЗИС-5. Мои грузы были упакованы в снарядные ящики. Наутро я должен был выехать к границе, в свой полк. Поздно вечером я поднялся в чулан, в котором ночевал, долго не мог заснуть, думал о прошлом, о будущем.
Все дороги для меня были открыты. Только недавно я вернулся из Минска, где был делегатом комсомольской конференции нашей 10-й армии, которая проходила во дворце Красной армии. Меня рекомендовали в Военно-педагогическую академию, и надо было готовиться к вступительным экзаменам. Для этого надо было стать кандидатом в члены ВКП(б), иметь высшее образование, трехлетний пропагандистский опыт. Всем этим требованиям я уже соответствовал. Учиться предстояло в Ленинграде, куда я должен был выехать уже в августе этого года. Военно-педагогическую академию только собирались открыть, и мы должны были стать ее первыми слушателями. Потом – работа педагогом в военных училищах или даже в академиях. Рекомендации для вступления в партию мне дал инструктор пропаганды полка Врадий, а также мои земляки – председатель и парторг суинджинского колхоза. Об этом их попросил отец, который и переслал мне рекомендации.
Рано утром 20 июня мы выехали в расположение полка. Двигались почему-то все время по лесным дорогам. Везде я видел большие базы артиллерийских снарядов, склады продовольствия, боеприпасов, ящики с патронами, с винтовками. Наша армия готовилась к чему-то очень серьезному. К обеду нашли полк. Наши уже успели построить палатки и организовали "летний клуб". К деревьям прикрепили большие портреты членов Политбюро, а на полотне в рамке повесили киноэкран. Мне предложили жить в палатке начальника клуба Москаленко, поскольку я был его заместителем. В нашу клубную команду входили: радист Ставрунов, киномеханик Ярошевский, шофер Хренов, художник Иванов и два моих библиотекаря Баркан и Шехтер.
Вечером крутили кинокартину "Мужество", в которой рассказывалось о советском летчике и афганском шпионе. На следующий день, 21 июня ходили слухи, что в лесах полно шпионов. В деревнях они ходят открыто, переодевшись в форму советских милиционеров. Говорили, что они уже заняли почту, телеграф и берут на учет всех советских активистов.
Нашу дивизию построили, и с речью выступил командующий нашей 10-й армией генерал-полковник Павлов.
Сказал он следующие слова: "Не паникуйте, что будет война. Никакой войны не будет!.. Вашу мать! Я сейчас проверяю готовность своих войск. Сначала проверил свою артиллерию, потом танковые войска, а теперь проверяю вас, мотопехоту. Потом проверю авиацию. Если будете паниковать, то дам команду пешком прогнать вас до Минска и обратно! Так и знайте!"
До границы было всего 3 километра. Мы даже видели немцев. Они брились, пили кофе… Все было тихо.
Глава 3
Война
После показа кинокартины в лесном кинозале (все то же "Мужество", но уже для других подразделений), как обычно, был дан отбой. Легли спать с начальником клуба в двухместной палатке. В 3 часа ночи нас разбудил дежурный по полку и приказал убрать с летнего клуба портреты вождей (Сталина, Берии, Молотова, Кагановича и др.) и сжечь их. Мы не поверили своим ушам и опять легли спать. Дежурный снова пришел. Стал кричать и даже хотел расстрелять Москаленко за невыполнение приказа. Мы быстро встали. Собрали солдат, сняли с деревьев летнего клуба метровые портреты вождей, бросили их в ямы, накрыли сверху ветками и листьями, но сжечь побоялись. Снова легли, но спать уже не пришлось. В 3 часа 45 минут началась бомбежка Бреста. Мы поднялись. К нам пришел инструктор пропаганды майор Врадий и сказал, что началась война. Мы с Врадием поднялись на бугорок и увидели, как горел Брест, другие населенные пункты, деревни, городки, казармы.
Полк подняли по тревоге. Всем выдали новое обмундирование, дали покушать. Все старшие командиры куда-то ушли. Осталось только несколько лейтенантов.
Немцы походным маршем по шоссейным дорогам двигались в сторону Минска. Мы остались незамеченными в густом лесочке. Появился комиссар полка. Он поставил меня дежурить у радиорепродуктора в клубной машине. Приказал постоянно слушать Москву и записывать все, что передадут. Москва передавала обычную жизнь страны: о хлопке в Узбекистане, об успехах доярок. Передачу вели дикторы Герцог и Теунова. Только в 12 часов Теунова объявила, что будет выступать министр иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов. Все, кто был в лагере, собрались у клубной машины. Молотов сказал, что германский фашизм вероломно напал на Советский Союз, что победа будет за нами и что мы победим.
В это время немцы уже двигались на восток. Ехали на машинах, играли на губных гармошках и пели свои песни, не встречая никакого сопротивления с нашей стороны.
Зажигательными бомбами они сжигали деревянные дома, сараи, хлеба, скирды белорусских крестьян. Уже в 6 часов утра в небе над нами появилась первая партия немецких бомбардировщиков и истребителей с крестами на крыльях. В первой группе их было 90, во второй – 60, в третьей – 30 самолетов. Летели они не быстро и низко. Считать было не трудно. Один наш зенитчик из зенитки артполка нашей дивизии сбил фашистского стервятника, но, поскольку сделал он это без приказа, его тут же расстреляли. Нам сказали, что Москва, Сталин еще не дал приказ оказывать сопротивление, чтобы не обнаруживать себя.
Приказ стрелять дали значительно позже. Около 15 часов появился комиссар Ракитин и несколько средних командиров. Стали выдавать сухой паек: сухари и по 100 граммов колбасы. Вручили новые винтовки, патроны, гранаты. Артиллеристы стали получать снаряды, мины. К 17 часам полк и вся дивизия вышли к дороге на Брест и заняли позицию, чтобы напасть на беспечно едущих немцев. Около 19 часов 22 июня 1941 года наша 29-я дивизия открыла внезапный огонь. Дивизия растянулась на 10 километров. Минеры стали взрывать дороги. Бой длился до темноты.
Фашисты никак не ожидали сопротивления наших войск. Полковые орудия 128-го, 102-го и 106-го полков, 77-го артполка и минометные роты неожиданно открыли шквальный огонь. Фашисты заметались. Много грузовых машин было побито. Наши пехотинцы, автоматчики героически сражались с врагом. Бой продолжался до девяти вечера, пока не начало темнеть. До этого времени мы смогли парализовать движение фашистских войск. Противник вызвал авиацию. Нас беспрерывно бомбили. Почти весь наш полк был уничтожен.