В общем, накрыло по полной программе. Петров мрачно шутил с другом: "Есть такие решения, после принятия которых тараканы в голове аплодируют стоя". Вот и его, Петрова, тараканы точно аплодировали стоя, когда он связался с красавицей Ларисой Кузьминых – Кузей, милым Кузнечиком. А верный друг семьи, молчаливый Тарасов, на глазах которого развивался этот роман, сердито отвечал: "Некоторым давно пора идти в Изумрудный город. Кому – за сердцем, кому – за мозгами, а тебе, Петров, – и за тем, и за другим сразу!"
Петров улыбался как-то болезненно и говорил суровому Тарасову: "Ничего, Тарас, прорвёмся! Думаю, что скоро я найду выход, и всё наладится…" На что Тарасов, который был когда-то свидетелем на их с Танюшкой свадьбе, а потом держал венец над головой друга во время венчания, отвечал ещё более сердито: "Ага! Как говорится, я научился находить выход из самых запутанных ситуаций. Удивительно только одно: как я, блин, нахожу туда вход!"
Но вот случилось и продолжалось, и конца-краю видно не было. Какая-то зависимость болезненная от этой Кузи была у Петрова.
– Понимаешь, Тарас, её невозможно не любить! Она – совершенство! Ангел!
Тарасов мрачно кивал:
– Ага, ангел… только не света… Дурак ты, Петров! Всё, я пошёл. Пока ты не прекратишь с ней встречаться, я к вам в дом – ни ногой: мне Татьяне в глаза смотреть стыдно.
А Кузя очень быстро стала предъявлять на Петрова права. И требовать развода с женой и женитьбы на ней, Кузе. Он пришёл в ужас, но промямлил что-то невразумительное. Сама мысль оставить верную Танечку и любимых сыновей казалась абсолютно неприемлемой. Но и отказаться от коротких встреч с Кузей он также был не в состоянии.
Таня, видимо, чувствовала неладное, но молчала. Она вообще была неконфликтной. Когда Петров приходил позднее обычного, она ни о чём не спрашивала, кормила его, как всегда, вкусным ужином. И дома, как всегда, было уютно и чисто, пахло пирогами и семейным уютом.
Петров видел, что жена как-то осунулась, похудела. Её милое личико с такими родными веснушками стало печальным. Он чувствовал себя предателем, но остановиться не мог, и тайные встречи продолжались.
Мальчишки тоже что-то чувствовали. Он чаще обычного вывозил их куда-нибудь развлечься, но как-то в дельфинарии Петров увидел, что его младший, белобрысый Костя, смотрит не на дельфинов, а на него самого. Смотрит пристально и как-то тревожно.
– Костик, ты чего?
– Пап, ты где?
– Что значит – где?! Вот он – я! Рядом с вами стою!
– Не, пап, ты не с нами…
И Петров густо покраснел, поймав себя на том, что действительно все мысли его были там – рядом с Кузей.
А Кузя делала успехи в карьере. Из отпуска вернулась Марина Львовна. Но за свой старый стол, за которым работала много лет, она уже не села. Шеф объявил, что за время отпуска выявились пара крупных ошибок и недочётов в её работе, и предложил написать заявление по собственному желанию. Теперь Кузя прочно сидела в приёмной директора. Генеральный уезжал рано, и иногда они встречались прямо в его кабинете.
Как-то раз, в очередной раз "задержавшись на работе", Петров обнаружил сынишек уже спящими. А жена не встретила его, как обычно, в коридоре. Петров насторожился. Сердце заныло в тревожном предчувствии.
Он прошёл в спальню и увидел, что там, при свете свечи, перед иконой стоит его Таня. Стоит на коленях. Петров ужасно перепугался. Он опустился на пол рядом с женой:
– Танечка, милая моя, что-то случилось?! Таня посмотрела на него, и он почувствовал, как больно стало ему где-то в груди: по лицу жены текли слёзы. Но взгляд её был любящим, тревожным – совсем родным:
– Нет, Серёжа, ничего не случилось. Мальчишки спят. А я вот решила помолиться. За нас с тобой. Мне так жаль, Серёженька, что я не молилась за нас раньше. Я люблю тебя. Ты мой муж и отец наших детей.
– Тань, ты чего это? Я знаю, что я твой муж… И отец… Чего ты, а?! Да ещё на коленях… Вставай, а?
– Я и в церковь ходила, Серёжа. Знаешь поговорку: "Пока гром не грянет, мужик не перекрестится…" Так я, Серёж, как этот мужик…. А ещё, знаешь, я ничего батюшке про себя не рассказывала. Просто стояла у иконы Пресвятой Богородицы. И чего-то плакала. А батюшка сам подошёл, посмотрел на меня и отчего-то спросил, венчана ли я с мужем. А потом сказал… Сказал, что, когда люди сожительствуют, то лукавый их не трогает. Потому что они и так живут во грехе. Когда женятся, то лукавый уже приступает с искушениями. А самое приятное для него – это разбить венчанный брак. Поэтому люди, обвенчавшись, не должны забывать о Боге. К таинствам должны приступать: к исповеди, к Причастию. И Господь их защитит. Понимаешь, Серёж? Защитит! Давай пойдём в воскресенье в храм, а?
– Тань! Чего ты сочиняешь-то?! От чего нас с тобой защищать-то?! У нас всё в полном порядке! Какая исповедь, какое Причастие?! Оставь этот детский лепет! Всё! Пойдём ужинать, а?
Петров ужинал внешне спокойно, но в душе поднималось сильное раздражение: батюшка, исповедь, храм! Какое вообще имеет отношение какой-то там батюшка к его личной жизни! Если б этот батюшка сам познакомился с Кузей, так тоже бы, наверное, не удержался! А тут этот самый поп будет его, Петрова, исповедовать! И говорить ему, как нехорошо изменять жене… Как будто он сам не знает, как это нехорошо! Как будто он не боролся со своими чувствами!
И всё продолжалось по-прежнему. Изменилось одно: по воскресеньям Таня с мальчишками уходили в храм. Храм был рядом с домом, пешком минут пять. Он, Петров, отсыпался, а когда вставал, они уже возвращались. Петров молчал, хотя внутреннее раздражение росло: вот и мальчишкам отдохнуть не даёт, за собой таскает. А зачем? Если из-за него, то это просто трата времени. Пустая трата. Кто тут поможет? Батюшка? Петров мрачно хмыкал. А потом что-то стало меняться. Как-то случайно он стал открывать в Кузе новые стороны. И они были такими незнакомыми и какими-то пугающими. А может, это было и не случайно?
Как-то, Петров, замешкавшись при входе в приёмную, услышал, как подруга Кузи, круглолицая Настя, которая когда-то работала вместе с ней в отделе, говорила:
– Лора, а ведь ты подставила Марину Львовну. Тебе что – её совсем не жалко?! Ей ведь пара лет до пенсии оставалась.
– Кто умней – тот и съел. Умный человек не даст себя подставить.
– Лор, я ещё тебе хотела сказать… Ты бы оставила Петрова в покое… У него семья.
– Настя, ты моя подруга, а не подруга его жены! Видела я его жёнушку! Дома сидит, не следит за собой совсем… И веснушки эти… при зарплате Петрова могла бы себе внешность улучшить! Я, что ли, виновата, что она такая клуша!
– Так она ведь старше нас… И потом, если ты родишь парочку детей, то фигура и у тебя изменится…
– Настя, я хочу быть с этим мужчиной, и буду! Я к бабке ходила, она знаешь какие привороты делает! Так что Петров – мой.
Петров развернулся и тихо вышел в коридор. Пошёл в свой кабинет. Там сел в кресло и долго сидел и смотрел в окно. Смотрел и ничего не видел. Только слышал, как стучит сердце и как всё повторяются и крутятся в голове услышанные слова.
В перерыв он не пошёл обедать. Вышел на улицу, завёл машину и поехал к дому. Не доезжая, свернул. Остановился. Положил руки на руль и долго сидел. В голове было пусто. Потом решительно завёл машину и поехал в храм. Зашёл в него так же решительно, как будто ныряя с вышки. А потом всю свою решительность растерял. Постоял в прохладном полумраке и увидел выходящего из алтаря священника. Петров пошёл навстречу и, не дойдя несколько шагов, брякнул:
– Я это… Я на исповедь…
– Завтра приходите на службу, тогда и исповедуетесь.
Петров молча развернулся и пошёл. Но священник вдруг сказал вдогонку:
– Подождите. Пойдёмте со мной. Я исповедую вас.
Петров не умел исповедоваться. На исповеди он почти ничего не мог выдавить из себя. И вообще плохо помнил, что он говорил. Слова священника он тоже как-то плохо понимал. В память врезалось только одно: "За вас молятся ваши жена и дети. А их молитва сильнее колдовства и приворотов. Господь сильнее бесов". И ещё запомнил: "Ничего не бойтесь, кроме греха".
С обеда опоздал. Прошёл к себе в кабинет и увидел там Кузю. Она подошла, подплыла к нему, коснулась локонами шеи, улыбнулась, и на щёчках появились обворожительные Кузины ямочки. Кузя протянула своим мелодичным голосом:
– Петров, мы сегодня едем ко мне. Петров?! Ты чего молчишь?! Какой ты странный сегодня… Ты не заболел?
Петров смотрел на Кузю и видел её как будто в первый раз. И – удивительное дело: не было больше аритмии, и сердце не билось чаще. В голове не было прежнего полного замыкания – она была ясной и светлой. А сама Кузя – красавица Кузя – больше не вызывала у него никаких восторгов. Он смотрел на неё и видел перед собой чужую, холёную женщину, которой не было никакого дела до окружающих её людей.
– Нет, Лариса, я не заболел. Я выздоровел.
Вечером Петров приехал домой, вошёл в дверь и радостно крикнул:
– Я дома!
Из детской выбежали мальчишки. Старший смотрел пристально и как-то недоверчиво. А младший, Костик, вдруг вцепился ручонками в отцовские брюки и громко всхлипнул.
– Костик, ты чего? – растерялся Петров. Он взял сынишку на руки и уткнулся носом в светлую макушку, вдыхая родной запах.
– Папа… Я знал, что ты вернёшься и снова будешь с нами… Мам, папа вернулся!
Таня вышла из кухни. Она стояла в прихожей и молча смотрела на него, Петрова. А потом подошла ближе и прижалась к его плечу. И он обнял её, такую родную, мягкую, свою. Свою любимую жену. В голове крутились слова: "В горе и в радости. В бедности и в богатстве. В здравии и в болезни…"
Горло перехватило. И он боялся, что если заговорит, то всхлипнет громко, как Костик. Он откашлялся и сказал, стараясь изо всех сил, чтобы голос не дрогнул:
– Я там, на работе, решил все проблемы… Теперь на ужин не буду опаздывать… Прости меня, пожалуйста, что я заставлял тебя ждать… Пожалуйста, прости меня…
Таня прижалась сильнее, и он почувствовал, что рубашка на плече его стала мокрой. Потом она подняла голову и тихо ответила:
– Хорошо, Серёжа. Я прощаю тебя. И Петров уже радостно сказал:
– Помнишь? Так есть хочу! Картошечки бы жареной, а? Давайте картошки нажарим? Помнишь, мы с тобой картошку всегда жарили, когда денег не было? И она была такой вкусной!
История, случившаяся на Пасху
Эту историю рассказал мне оптинский паломник Игорь. Я живу в Оптиной на послушании четвёртый год, постоянных обитателей монастыря уже знаю. Ещё паломников много приезжает. Их, конечно, не запоминаешь. Приедут сотни людей в пятницу вечером или в субботу на воскресную службу, а в воскресенье вечером уедут. Может, раз в год такая поездка у них и удаётся. Всех не запомнишь.
А Игорь – паломник постоянный. Живёт он недалеко, в Туле, вот на выходные и приезжает. Примелькался уже. Почти свой, оптинский. Несколько раз я с ним сталкивалась близко. Один раз вёдра с водой он помог мне донести, я для старенькой монахини воду носила. В другой раз они с другом на машине ехали и меня подбросили, я из Козельска по монастырскому поручению до Оптиной добиралась.
В следующий раз увидела Игоря в Оптиной вместе с двумя молоденькими девушками. Сначала удивилась: что за девушки? Вроде бы Игорь – человек серьёзный, возраст значительно за сорок. Что за подруги такие? Подошли поближе – вижу: а девушки-то – вылитый папа. Дочки! Одна другой симпатичней. Одеты элегантно, но скромно. Видно, что к поездке в монастырь готовились.
Поздоровались мы с Игорем. И дочки, на папу глядя, со мной поздоровались. С отца глаз не сводят. Видно, что любят очень. А в храме рядом со мной оказались. И опять мне очень приятно было видеть, как кланяются они дружно, крестятся одновременно. Лица светлые, добрые. Я ещё подумала: какая хорошая, благочестивая семья! Видно, отец к Богу пришёл и дочек в вере воспитал.
А где-то через неделю я ездила в Москву в книжное издательство. Возвращалась уже вечером на электричке. День будний, электричка почти пустая. Смотрю: мужчина привстал и рукой мне машет. Подошла поближе – Игорь. Так и ехали мы с ним вместе до Калуги все три с половиной часа. Давно я знала, что в дороге почему-то бываешь откровеннее. Иногда случайному попутчику рассказываешь то, что давним знакомым не открываешь. Так и с моим попутчиком случилось. Рассказал он мне о своей жизни и об истории, которая случилась с ним на Пасху. Разрешил пересказать эту историю, изменив имена и город.
Женился Игорь по большой любви. Девчушку полюбил детдомовскую. Росла она как былинка в поле – без любви, без ласки, без заботы. Тоненькая, хрупкая, одетая в обноски. У Игоря при виде её сердце сжималось. Хотелось опекать её, заботиться. Что и пришлось делать на протяжении всей не слишком долгой семейной жизни.
Тоня не умела готовить, стирать, делать покупки в магазине. Точнее, она умела делать покупки, но не для семьи. Наберёт себе побрякушек, а хлеба забудет купить. Зарабатывал Игорь хорошо, но денег в доме постоянно не хватало. Желания обучаться умениям хозяйки дома у Тони тоже не было. Постепенно жизнь в семье сложилась таким образом, что Игорь один работал, зарабатывал деньги, и дома тоже всё делал сам. Готовить он и раньше умел, а теперь ещё и стирал и следил за порядком.
Внешне Игорь не выглядит так называемым подкаблучником, видно, что характер твёрдый, мужской, решительный. Поэтому я в недоумении спрашиваю:
– А ты не пытался настаивать на том, чтобы жена готовить научилась? Чтобы в доме порядок наводила?
Игорь молчит. Потом отвечает медленно:
– Наверное, так и нужно было сделать. Но я любил её очень. Жалел. Всё думал: хрупкая она такая. Без отца и матери росла. Отогрею заботой её сердце, и она научится тоже заботиться о других.
Но Тоня принимала заботы как должное. А заботиться о ком-то, кроме себя, учиться не спешила. Видимо, невозможно было дать ей во взрослом возрасте то, чего не получила она в детстве. Не знавшая родительской любви, она не умела любить сама. Возможно, с другими детдомовскими детьми дело обстояло иначе. Возможно, они и умели любить. А вот с Тоней дела обстояли именно так. Родилась дочка Машенька, Маня. Через год ещё одна – Анютка, Нюта. Но у Тони к ним никаких особенных материнских чувств не появилось.
Игорь же дочек своих, Маню с Нютой, любил без памяти. Теперь он еле успевал крутиться между домой и работой. Ходил с синяками под глазами от недосыпания. Вставать ночью к детям для Тони было непосильной задачей. Купал дочек тоже отец. Он же стирал пелёнки, готовил еду. Теперь Тоня звала его "мамуля". Часто он, придя с работы, заставал малышек грязных, мокрых, предоставленных самим себе. А жена возвращалась от соседки, и от неё пахло табаком. А потом стало пахнуть и вином.
Когда Игорь начинал возмущаться, вместо "мамули" звучали слова из комедии, которую когда-то посмотрела жена: "Мамуля, ты у нас Муля! Муля, не нервируй меня!" Семейная жизнь катилась в пропасть. Игорь слишком уставал. Он похудел, осунулся. Хрупкая Тоня, наоборот, набрала вес. Она хвасталась мужу: "Меня назвали сочной и аппетитной! Вот! Я мужикам нравлюсь! Ты, Муля, меня мало ценишь! Мне тут один мужчина сказал, что я дорогой бриллиант! И что для такой драгоценности, как я, нужна дорогая оправа! А я вон пальто демисезонное уже три года ношу!"
Игорь слушал молча. Он не понимал, куда исчезла та тоненькая, тихая девушка, которую он так любил и жалел. И откуда с ним рядом взялась эта, совсем чужая, громкоголосая женщина? Радость была только в дочках. Маня с Нютой росли не по дням, а по часам. Рядом с домом был храм в честь иконы Пресвятой Богородицы "Нечаянная Радость". И Игорь всё чаще стал заходить с дочками в храм. Они росли спокойными, добрыми. Игорь окрестил их. Укладывая дочек спать, он им рассказывал сказки, пел колыбельные. И чувствовал себя счастливым человеком.
Беда пришла нежданно. Дочкам было четыре и пять лет. В субботу Игоря попросили помочь в храме. Восстанавливали колокольню. Игорь работал, но какое-то уныние лежало камнем на душе. А отчего – он не понимал. Когда поднялся на колокольню, вдруг чётко услышал женский голос:
"Возвращайся домой!" Игорь оглянулся, но вокруг никого не было. Через минуту прозвучали те же слова: "Возвращайся домой. Там неладно".
Игорь бросился по ступенькам вниз. Прибегает домой. А в квартире – пусто. Ни дочек, ни мебели. А соседки говорят: "За твоей женой приезжал мужчина какой-то усатый. Вещи в машину грузчики перетаскали. И уехали они. Дочки твои только плакали сильно".
Раньше Игорь слышал слова: "И земля ушла у него из под ног" – и не понимал, как это так. А теперь понял. На самом деле земля из-под ног ушла. Сел Игорь посередине пустой комнаты, обхватил голову руками. И подумал: "Вот теперь всё. Конец моей жизни настал".
Два дня он пил. С непривычки тошнило. На третий день поехал искать жену. Помогли знакомые – нашёл быстро. Тоня дочек не показала, вышла из квартиры готовая к бою.
– Я его люблю! Понимаешь?! Он настоящий мужчина! А ты и не мужчина вовсе! Ты… Ты… мамуля!
Игорь взял жену за шиворот и встряхнул, она заголосила. Новый муж на защиту возлюбленной не вышел. На истошные крики Тони выбежали соседи. Вызвали милицию. Забрали Игоря. Сам небритый, пропах алкоголем. Ночь провёл в КПЗ. Правда, на следующий день отпустили. Седой участковый сказал ему:
– Иди с Богом. На жене твоей ни синяков, ни царапин. Она нам тут халат демонстрировала порванный. А я ей сказал: "Хочешь, я тебе от себя добавлю?!"
Но и план Игоря забрать дочек провалился. Не отдали ему Маню с Нютой. Остался он жить один. Раньше старался заработать побольше, да и работа хорошая была. А тут как-то потерял интерес к жизни. Шеф сказал: "Я тебя понимаю. Но и ты меня пойми. Если работать по-прежнему не сможешь – придётся тебя уволить".
Игорь встрепенулся. Ожил немного. Если с работы уволят, денег не будет. А кто Мане и Нюте поможет? Новый муж семью содержал впроголодь. И Тоня сначала робко, а потом всё смелее стала приходить за деньгами. А то и дочек посылать. Отказу им не было. Игорь так радовался их приходу, что готов был отдать последнее. Спал несколько лет на полу, потому что на кровать денег не было. Всё уходило на дочек.
Нового мужа Тони дочки звали Шуриком. Тоня, похоже, была бы рада их совсем отправить к отцу, но тогда ей денег не видать. И она дочерей не отпускала. Так Маня с Нютой и жили на два дома. Стали подрастать. Одежду грязную отцу принесут. А через день чистую забирают. Папа постирал.
Боялся очень за них Игорь. Какими вырастут? Тогда и молитве стал учиться. Начал и в Оптину ездить. И дочек с собой брать. Тоня этому не препятствовала. Смеялась только: "Мамуля малохольный по монастырям таскается и дурочек за собой таскает. И они туда же, книжки читают всё про монахов каких-то да про святых. У самого крыша съехала, и эти такие же. Яблочко от яблоньки недалеко падает".
Дочки по характеру различались. Маня на Игоря похожа. В церковь ходить ей нравится. Книжки читать. А Нюта всё больше обновки любит. Наряжаться. Но Маню слушает. Маня – авторитет.
И вот как-то, дочки уж подросли, в девушек превратились, договорились они, как обычно, в Оптину на Пасху поехать. Пришли к нему Маня с Нютой за пару дней до праздника. И мнутся чего-то, мнутся.
– Ну, говорите уже, что случилось? Нюта покраснела вся и отвечает: