Жаль детей
…В страшный для семьи день 23 января 44-го моего девятилетнего папу принимали в пионеры. Узнав о смерти отца, он застыл с маленьким флажком у географической карты - ведь с самого начала войны они вместе, общаясь по почте и телеграфу, отмечали передвижение наших войск. Сначала - горькое отступление, а потом - вперед, вперед, вперед…
Крошечной Леночке только-только исполнилось два года. Бабушке позвонили: "Нина Петровна, с вами будет говорить товарищ Сталин". Через несколько секунд в трубке раздался до боли известный всем голос. И всего два слова: "Жаль детей".
Памятник вождю народов простоял в соседнем скверике перед Третьяковской галереей до 1958 года. Специально проверил это в справочнике, так как некоторое время думал: ну не могу я, родившийся в 55-м, то есть два года спустя после смерти Сталина, помнить эту скульптуру на фоне фасада. Оказывается, перенесли ее на задворки музея только в 58-м. И то, что, выйдя в одно прекрасное утро на улицу в составе детской прогулочной группы в родной Лаврушинский переулок, я увидел на месте привычного монумента клумбу - не сон и не фантазия. Бывает, спрашивают: какое самое раннее детское воспоминание. Наверно, вот это.
Первое опубликованное стихотворение Виктора Гусева - в 18 лет. Потом - две важные премии, другие награды, популярнейшие фильмы, известность поэта, драматурга и сценариста. Правильно ли будет сказать, что все это - горькая компенсация за уж слишком короткую жизнь? За невозможность хотя бы немножко, одним глазком заглянуть в будущее сына, которому в 38-м, когда появилось это стихотворение, было всего лишь четыре года…
Как много нового явилось у него.
Взгляни, - он стал немного выше ростом.
Какой-то новый блеск в глазах его возник.
Он спрашивает вечером о звездах,
Чтоб утром самому рассказывать о них…
…И знаешь, иногда мне делается страшно,
Захватывает дух такая скорость дней.
Ведь наша жизнь становится вчерашней
По мере роста наших сыновей.
Он старше стал - и радость, и волненье!
Я старше стал - уж не пора ль грустить?
У слова "жизнь" есть разные значенья,
Мне иногда их трудно примирить.
Жизнь, жизнь идет. Она всегда упряма.
Не подчиниться ей нельзя, - старей!
А рост детей - ведь это диаграмма
Движенья к старости отцов и матерей.
Но почему ж мне весело бывает
И радость появляется сама,
Когда меня манит и увлекает
Блеск пробудившегося в мальчике ума?
Но почему мне дороги и милы
Все новые слова, что он сказал?
Но почему растущий отблеск мира
Я вижу с гордостью в его глазах?
И как мне было б тягостно и душно,
Когда бы этот рост замедлился живой,
Когда б навек остался он игрушкой,
Когда б движения покинули его.
Нет, трижды нет! Расти, расти, приятель!
Весь мир узнай, расширь его, раскрой.
Мне потому шаг первый твой приятен,
Что вслед за ним последует второй.
Мне не забыть ручонки милой сына,
Но дню грядущему я радуюсь тому,
Когда я руку друга и мужчины,
Большую, мужественную, - пожму,
Когда мы с ним пойдем по внуковским
проселкам
Гулять среди осеннего огня,
Когда я буду молодым постольку,
Поскольку молодость зависит от меня.
Это было написано в ничтожные по меркам человеческой жизни 29 лет.
В вышедшем по пьесе Гусева в 1961 году фильме "Иван Рыбаков" главный герой, умирая, устами актера Бориса Бабочкина, больше всего известного по роли Чапаева, говорит: "Сыну смерть отца перенести легче, чем отцу - смерть сына".
Последней фразой самого Виктора Михайловича, обращенной к жене, было: "Береги детей!"
Расти, Уткин
Но и в отмеренные 34 года жизни Гусеву не раз приходилось несладко.
Племянник Митя, сын моей младшей сестренки Машеньки, которая тоже ушла от нас бесконечно рано, для своей дипломной работы раскопал интереснейшие вещи, включая, например, сведения о взаимоотношениях Гусева с Владимиром Маяковским.
Великий поэт со всей своей известной мощью обрушился на начинающего, когда в 1929 году в первом сборнике гусевских стихов "Поход вещей" прочел стихотворение о взятии Зимнего дворца: "Последний фонарь застрелил броневик, шатаясь из Смольного в Зимний…"
На конференции Московской ассоциации пролетарских писателей Маяковский восклицал: "Вы только послушайте! Броневик воспринимается им как бегущее существо, которому безразлично, куда слоняться!"
Крайне не понравилось Владимиру Владимировичу и стихотворение Гусева о деде-алкоголике. "Эта поэзия идет не по линии создания новой, пролетарской, а по линии декаданса, старой упаднической поэзии. Вот, скажем: "Мой дед? - Не знали вы его? - Он был не здешних мест. - Теперь за тихою травой стоит горбатый крест". Это такой грошовый романтизм, давно выкинутый из арсенала революционной поэзии, что смешно им орудовать".
Дедушка тяжело переживал реакцию мэтра и, кстати, своего кумира. Впрочем, Виктор не озлобился и даже сделал правильный вывод. Ведь первые стихи были написаны, что называется, "на диване" - начитанным, влюбленным в книги и поэтическое слово, но лишенным какого бы то ни было жизненного опыта мальчишкой. Гусев начал ездить по стране, набираясь впечатлений и сюжетных тем.
Я был в Самарканде.
Я Волгу видел.
Я по небу мчался средь жутких стихий.
Работал в газетах полков и дивизий.
На канонерках читал стихи.
Я в краснофлотском играл джаз-банде.
Я в шахты спускался, взлетал наверх…
Сменивший гнев на милость Маяковский с улыбкой скажет на одной поэтической вечеринке: "Расти, Уткин - Гусевым станешь!" По страшному совпадению прекрасного поэта Иосифа Уткина тоже не стало в 44-м. Осенью он погиб в авиакатастрофе недалеко от Москвы. Оба поэта похоронены на Новодевичьем кладбище.
…А во внуковском поселке, где живет моя семья, улица Гусева - совсем рядом с улицей Маяковского. Они не пересекаются. Но соседствуют.
Синявский - Гусев: парный репортаж
Дед (хотя странно так называть человека, которому в тот момент было слегка за 20) не только "поднялся с дивана", оторвавшись от любимых книг, но и стал, если можно так сказать, поэтическим журналистом. Некоторые его стихи даже заменяли передовицы в "Правде", появляясь на первой полосе газеты уже на следующий день после события. Ну, например, о том, как, забирая больного ребенка из горного аула, вертолетчик поднялся на небывалую высоту. Или как мужественные полярники сумели победить казавшиеся непроходимыми льды. А еще: испанские дети в Артеке, бои на озере Хасан, полеты Чкалова…
Как-то сразу приходит в голову пресловутое эстрадное: утром - в газете, вечером - в куплете. Но здесь все было не так: утром - и в газете, и в куплете.
Сейчас частенько думаю о том, что все это, включая еще и большую переводческую работу Виктора Михайловича, который представил русскому читателю творчество множества поэтов - от Белоруссии до Туркмении, каким-то совершенно загадочным образом преломилось и в моей биографии. Не говоря уже о комментаторской карьере деда.
На протяжении многих лет он вместе с коллегами, среди которых был и знаменитый писатель Лев Кассиль, и легендарный спортивный комментатор Вадим Синявский, вел репортажи с парадов на Красной площади. В том числе 7 ноября 1941 года, когда враг был под Москвой, фашистские самолеты по нескольку раз в день совершали налеты на столицу, а наши солдаты, пройдя маршем мимо Мавзолея, отправлялись на фронт.
В качестве корреспондента уже упомянутой программы "Говорит Западный фронт" майор Синявский работал в местах главных сражений. А в 42-м, попав в осажденный врагом город в Крыму, успел сказать в эфир только одну фразу: "Говорит Севастополь" - и тут же был серьезно ранен осколками разорвавшейся рядом мины. Только когда наши артиллеристы подавили немецкую батарею, его смогли вынести в безопасное место. Именно тогда Вадим Святославович потерял левый глаз.
В многочисленных интервью о моей семье я ни разу еще не рассказывал об этом удивительном сотрудничестве в радиоэфире. Нет, не берег для книжки. Просто раскопал знаменательную для меня историю только сейчас, в процессе работы. Мой отец, боготворивший Синявского после его репортажей о легендарном британском послевоенном турне московского "Динамо", много рассказывал мне о великом комментаторе. Папе в 1945-м было 11 лет, и, припав ухом к радиоприемнику, он навсегда заразился футболом. Но в 42-м или 43-м рассказ маленькому Мишке о сотрудничестве с еще неизвестным ему, да и не только ему, Вадимом Святославовичем просто не имел бы смысла. А потом Виктора Михайловича не стало.
Получается, что папа даже на уровне предположения не мог связать между собой две знаковые для него фигуры. Иначе я с детства знал бы о невероятном факте парного репортажа: Синявский - Гусев.
Не так давно я попал в ту самую, как принято говорить, импровизированную комментаторскую кабину в здании ГУМа. Сейчас там офис моего давнего знакомого главы компании BOSCO Михаила Куснировича.
Но если спросите о чем-то главном для меня в творчестве деда, то на ум приходит не журналистское, не переводческое и даже не комментаторское. А совсем личное, обращенное к самому близкому человеку:
А если тень меж нами проходила
Иль недоверья стлался серый дым, -
Как плакал я и как мне трудно было
Опять себя почувствовать живым.
Но жизнь росла, цвела улыбкой сына,
Из нас троих - она была права.
Но жизнь сама для нас произносила
Для примиренья нужные слова.
Красавица-учительница Нина Петровна Степанова осталась одна с двумя маленькими детьми на руках. В каждую минуту их такой короткой супружеской жизни она была рядом. И даже в дни разлуки. 15 марта 1942 года он писал любимой из Москвы в Ташкент:
Напиши письмецо скорее,
Я прошу тебя, милый друг.
Что поделаешь? Наше время -
Это время не встреч, а разлук.
Потому-то я так упрямо
В этот поздний московский час
Двадцать слов твоей телеграммы
Перечитываю двадцать раз.
Миллион жуков
Возможно, из-за этого заголовка мой папа, всю жизнь писавший стихи, прочитавший, как мне казалось, все книги на свете, а также обожавший спорт и спортивную журналистику, в итоге не избрал соответствующую профессию.
После окончания школы перед обладателем золотой медали были открыты все двери. Конечно, будь жив отец, он бы наставил маленького Мишу на литературный путь. А так - за компанию с друзьями - вперед, на биологический факультет МГУ. Именно там, у памятника Ломоносову, познакомились они - мои будущие мама и папа. Благодаря чему вскоре появился и первый на курсе ребенок. При выборе имени для которого вариантов не было.
Мама, закончив биофак, пришла на работу в Институт высшей нервной деятельности и нейрофизиологии РАН. Где на базе Института нейрохирургии имени Бурденко и работает по сей день. Уже в течение 60 лет! Доктор наук, профессор, лауреат Государственной премии, Галина Николаевна Болдырева записывает и расшифровывает биотоки мозга для выявления опухоли или другого заболевания. Мама - активно живущий человек: прополка дачного участка, все новые и новые цветы и клумбы, с недавних пор - скандинавская ходьба. И конечно же, регулярный бассейн. Ну а как, скажите, может отказаться от занятий плаванием чемпионка МГУ, однажды принесшая своему курсу победу на водной глади в очной дуэли с таким серьезным соперником!
Каким? Вы прекрасно знаете Владимира Познера. Правда, тогдашний студент биофака и будущий телеведущий после финиша утверждал, что река в районе университетской базы в Звенигороде, где биологи проходили практику, была очень мелкой и он задевал коленками за дно. Замечу, что мама, возможно, превзойдя в выборе тактики одного из самых мудрых людей на нынешнем ТВ, плыла на спине…
Папа посвятил свою жизнь биофаку, воспитал сотни студентов и проработал деканом родного факультета более 30 лет. Профессор Гусев был видным микробиологом и экологом, членом комиссии ЮНЕСКО. Иногда я достаю из письменного стола его статью о правильном, с точки зрения взаимоотношений человека с природой, устройстве мира, по сути дела, ставшую научным завещанием. И поражаюсь тому, как активно повсюду заговорили на эту тему. Сейчас. А ведь папы нет с нами уже второй десяток лет.
Остались его коллекция марок, подшивки любимого еженедельника "Футбол", тематические вырезки из "Советского спорта" и "Спорт-экспресса". Есть книги, книги и еще раз - книги.
И есть 13-летний мальчишка. Внук, которого он, к счастью, успел застать в этой жизни. Пусть совсем ненадолго - чуть больше года… Его тоже зовут Мишей.
Ученый Михаил Гусев на протяжении всей жизни оставался гуманитарием. Говорит об этом даже стиль его научных работ. А сразу после окончания университета папа предпринял попытку вырваться из стеклянного королевства пробирок и колб, отправившись на радио. В качестве первого испытания потенциальному сотруднику весьма заботливо дали задание на знакомую для него тему: очерк о человеке, собравшем уникальную коллекцию жуков.
Через несколько часов небольшой материал под одновременно служившим анонсом заголовком "Тысяча жуков в коллекции ученого" лег на стол редактора, а Михаил пошел в буфет, чтобы перед озвучкой прочистить горло горячим чаем. Вернувшись, он нашел на столе свою работу с визой "в эфир" и даже каким-то лаконичным, но приятным комментарием.
Редактором были внесены всего две правки. Обе - в заголовок. Теперь он выглядел так: "Миллион жуков в коллекции советского ученого!"
Однажды я спросил папу, почему же его карьера репортера так и не была продолжена? "Знаешь, что-то сразу расхотелось", - улыбнулся отец. В мире бактерий и водорослей приспосабливаться не требовалось.
От Африки до Антарктиды - самые суровые жизненные испытания в моей голове превращались в захватывающие жюль-верновские приключения. Потому что обо всем этом он мне уже когда-то читал. А там - всегда невероятно интересно и просто не бывает плохого конца.
Книги про мужественных и благородных. И то самое стихотворение Евгения Евтушенко, строчки из которого - со мной на всю жизнь:
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьет, - пусть даже и за дело! -
сто первым я не буду никогда!
А мама поет мою любимую колыбельную: "Ему приснилось, что он моряк…" Это - навсегда. В какой стороне я ни буду…
Последний ответ Прусту
Кстати, о Познере. Все забываю сказать Владимиру Владимировичу одну вещь. На съемках и просто при встречах в коридорах Останкино возникают другие темы, а об этой вспоминаю лишь когда в очередной раз сажусь смотреть программу "Познер". Где последним из "вопросов Марселя Пруста" почти всегда бывает: "Что вы скажете Богу при встрече?"
Ответы звучат разные. И о раскаянии, и об отрицании по разным причинам самой возможности такой встречи, и, чаще всего, о благодарности…
А меня продолжает удивлять, почему же ни один из собеседников не дал столь очевидный ответ.
Вот он: "А где здесь у тебя все мои? Где папа, где сестренка? Где бабушки с дедушками - ведь я думаю о них каждый день! Проведи меня к ним, дай обнять".
Неужели этого хочу только я?
Ведь про раскаяние и благодарность, согласитесь, можно и после…
Глава вторая
Волосы и портвейн
Пьющие школьники учатся хуже, чем непьющие.
С советского агитационного плаката 1930 года
Розги по-советски
В моей школе пороли детей. В год первого полета человека в космос.
Точнее, пороли не всех. А если совсем точно, то одного. Нет, не меня. Остроухова. При этом со значительной долей пафоса водружая его на учительский стол. Наказывали ремнем, но, уверен, не больно. Во-первых, серых, мышиного цвета (а иногда, казалось, и происхождения), штанов не снимали: как-никак время раздельного обучения было уже позади, и в классе имелись девочки. Во-вторых, на лице нашего однокашника никогда не было слез, а вот задорные гримасы присутствовали. Ну и, в-третьих, - банальное: если бы Остроухову было действительно больно, то он вряд ли продолжил бы совершать свои хулиганские поступки. Или, во всяком случае, не делал бы этого с таким приводящим в бешенство учителей упорством.
Поводом для одной порки невольно стал я. Дело в том, что я попал в эту "простую" школу исключительно из-за своего знака Зодиака. По тогдашним правилам спецшкол ребенку должно было исполниться 7 лет строго до 1 сентября. Поэтому мне, родившемуся 27 октября Скорпиону, путь в заветную "с преподаванием ряда предметов на английском языке" был заказан. Родители решили однозначно: год терять нельзя, а в "английскую" можно будет перескочить и следующей осенью.
Так доморощенный Витюша из "писательского дома" в Лаврушинском переулке, бегло читавший с пяти лет, оказался в одном классе с ребятами из подвалов и коммуналок Замоскворечья. Больше всех моему появлению обрадовалась замотанная жизнью учительница. Как минимум три раза в неделю мне выдавалась книга. Читай! Вслух! Сама же классная садилась за парту в уголке и проверяла тетради старших классов, при этом периодически засыпая. В комнате ее коммунальной квартиры с двумя маленькими детьми на руках возможности для нормального сна были ограничены.
Вот и в тот день, стерев с учительского стола воображаемую кровь Остроухова, я устроился на учительском же стуле и взялся за Марка нашего Твена. И, дойдя до хулиганистого беспризорника-бродяги Гекльберри Финна, невольно, без какой-либо задней мысли поднял глаза на него.
За словом мой опальный одноклассник в карман не лез никогда: "Пошел на х…… чтец!" Класс замер от ужаса. Но его руководительница лишь сладко всхрапнула над домашним заданием.
Впрочем, как это обычно бывает, нашлись те, кто доложил. Ведь октябрята всегда стояли за правду (тут, кстати, мне очень интересна лексика доноса). И весьма символическое, к счастью, наказание вновь настигло "несчастного".
В спецшколу меня перевели в середине второго класса. Там читали уже все, а многие даже по-английски. Для бывшего отличника наступили очень непростые времена. Довольно скоро из уст завуча в адрес моей мамы прозвучал почти приговор: "У нас особая школа. Мы готовим будущих переводчиков, журналистов, вообще публичных людей, умеющих общаться. Возможно, даже с большой аудиторией. У вашего сына этих качеств нет. Вам лучше выбрать что-то попроще".
Часто вспоминаю эту фразу и радуюсь, что в итоге все как-то более или менее обошлось.
Ну, за синекдоху!
Моя новая школа, навсегда оставшаяся родной и любимой, конечно же, не была лишена заморочек своего времени.
"Ты, что, волосы будешь до ж… растить?" - ласково обратился ко мне директор на торжественной линейке, посвященной возвращению учеников после летних каникул.
И как-то сразу стало ясно, что три прекрасных беззаботных месяца, посвященных футболу, "битлам", "битлам" и еще раз "битлам", уступили место… Чему? Ну, хотя бы необходимости каждый день созерцать монументальное панно, появившееся на школьной стене за время нашего отсутствия. Там был изображен сам директор в позе не Леннона, а Ленина, указывающего молодежи правильный путь во взрослую жизнь.
Глава нашего учебного заведения на плакате в гордой позе стоял, а вот в реальной жизни сел. Причем, по непроверенным данным, за нездоровый интерес к юным пионерам. Поэтому картина, до того как ее заштукатурили, успела приобрести особый смысл.