После бурного монолога о русском национализме в понимании Ильи Сергеевича и германском национал-социализме я, неверующий, атеист и безбожник, сказал сам себе: "Господи, дай мне силы и терпения дописать начатую книгу. Помоги мне и этому такому талантливому, быть может, даже гениальному человеку открыть выставку в Манеже. Пусть она станет праздником для жителей многострадального города, у которого нет денег на то, чтобы отремонтировать прекрасные дома, нет даже денег на уличные указатели Невского проспекта. Поэтому они несут на себе "лейблы" заграничных фирм, давших доллары и за плату "зелеными" заявляющих о себе на каждом доме самой красивой улицы мира.
– Твои вопросы, – произнес с обидой Глазунов, неожиданно для меня перешедший в обращении с непременного дистанцирующего вы на еще более отдаляющее ты, – это издевательство над русским художником, который всем несет Добро…
* * *
В доброте художника я не сомневаюсь. Сомневаюсь, когда он заявляет о себе так, как в машине.
– Покажите мне живого фашиста, – говорил Глазунов, обращаясь перед Днем Победы к телезрителям.
И показывают, тыча пальцем ему в лицо! И кто показывает! Бывший лучший друг в "исповедальном романе", где процитированы давние разговоры в Калашном, в поездках по России. Я при них не присутствовал, в друзьях тогда не ходил, но убежден, что Владимир Солоухин валил все с собственной больной головы на здоровую.
Ну какой же мой герой фашист, если называет русским каждого, кто любит Россию? В таком случае гитлеровцы должны были бы считать Генриха Гейне, воспевшего "Германию, зимнюю сказку", патриотом, немцем. Но они так не думали, сожгли его книги на кострах, как и других сынов Германии еврейского происхождения, уничтожили их книги, картины, а тех, кто не эмигрировал, сожгли живьем в лагерях смерти.
Разве есть такой фашист в мире, который бы приветствовал факт появления в XX веке на политической карте мира государства Израиль, видел бы в нем некий идеал национального устройства, о чем громогласно не раз заявлял по ТВ, призывая соотечественников брать с израильтян пример в отношении к религии, к государству, народу, армии. В его понимании Израиль – образцовое национальное государство. В журнальных главах "России распятой", той самой книги жизни, о которой шла речь, я нашел такие слова:
"Думается, что сегодня на карте мира осталось только одно государство, живущее по своим национальным законам, имеющее свою национальную религию, – Израиль. Есть, о чем подумать, есть, чему поучиться". Эти слова появились в "Нашем современнике", сражающемся с "жидомасонами", где ничего подобного от автора не ждали, где ничего подобного о евреях и Израиле никогда не сочиняли, где терпели подобные высказывания год, поскольку многие покупали номера журнала из-за публикаций Глазунова.
Мне кажется, ненависть к коммунизму и большевикам привела Илью Сергеевича к стремлению увидеть в тех, кто с ними сражался в годы Второй мировой войны, некое даже позитивное начало.
"Видно, уже в 1937 году во время знаменитых чисток старой ленинской гвардии Сталин понимал, что напору штурмовиков и чернорубашечников, этой яростной волне национальной революции, вспыхнувшей в Европе, нельзя противопоставить любовь к Кларе Цеткин, Карлу Марксу, Розе Люксембург…"
Выделенные мною слова я выписал из той же главы, что и цитату об Израиле.
В итальянском фашизме двадцатых годов видится ему яростная национальная волна, в отличие от германского фашизма, национал-социалистского, шовинистического, кровавого, антисемитского.
"К фашизму я отношусь х…, так и запиши, отношусь х…", – в другой раз в сердцах ответил мне Глазунов, когда я задал ему вопрос все о том же, что меня волновало. Германский национал-социализм он ненавидит за его агрессию к России, хотя не находит для его осуждения, как мне кажется, достаточно точных слов, как это произошло во время процитированного мною в предыдущей главе ответа в телепередаче. Ему по душе, мне думается, итальянская "яростная национальная волна", поднятая Муссолини, яростная испанская волна, взбудораженная генералом Франко. Портрет дочери генерала Франко, будучи в Испании, художник писал с большим удовольствием, выражая таким образом признательность генералу за разгром испанских коммунистов.
* * *
Да, начиналась поездка в Санкт-Петербург с мыслей, где добыть деньги, и кончалась теми же заботами. Душу жгла обида на город, администрацию, выражавшую особые знаки внимания Михаилу Шемякину. И игнорирующую, обманувшую Илью Глазунова, не желающую даже принять в дар его картины.
– Все мои работы написаны не по госзаказу, по зову сердца.
– Но разве Шемякин получает заказы правительства США, где живет?
– Все знаменитые художники в XX веке работают только по заказу галерей. Они платят большие деньги.
В Москве такой "галереей" одно время была мэрия во главе с Юрием Лужковым. В родном городе такого благодетеля в лице Анатолия Собчака не нашел. Но от задуманного Илья Глазунов не отказался. Поэтому ни минуты, чтобы предаться воспоминаниям, ни в октябре, ни в ноябре, ни в декабре у него для меня не нашлось.
* * *
Как было задумано, 23 ноября 1995 года в Манеже на Исаакиевской площади открылись двери сразу двух выставок – "Илья Глазунов" и "Новые имена русского реализма".
Вернисаж даже в маленьком зале – не только праздник, но экзамен, сильнейшее нервное испытание для художника, озабоченного множеством возникающих проблем, главная из которых формулируется гамлетовским вопросом: быть или не быть? В данном случае – быть народу или не быть? Ну, а если вернисаж устраивается в Манеже, то здесь происходит либо триумф, либо провал. Поэтому редко кто из живописцев отваживается в одиночку выставляться в его необъятных стенах, значащих для художников то же, что Большой зал консерватории для музыкантов.
Видел я московский Манеж, увешанный большими декоративными картинами группы Белютина, некогда испытавшей неправедный гнев Хрущева. В знак покаяния демократическая власть предоставила на заре перестройки в прошлом опальным живописцам Центральный выставочный зал Москвы, государство взяло на себя расходы. Все газеты сообщили о вернисаже, все телепрограммы откликнулись на это событие как культурной, так и общественно-политической жизни. Казалось бы, справедливость восторжествовала, некогда запретный плод стал всеобщим достоянием. Но народ на выставку не пошел.
Глазунов несколько десятилетий один запросто завешивал картинами стены Манежа, будь то московского, будь то питерского. "Да я три Манежа могу заполнить сам", – заявляет он. Какой современный живописец России может еще так сказать? И при этом один способен вызвать жгучий интерес сотен тысяч, миллионов…
"Придут ли к нему люди зимой 1995 года?" – думал я, глядя на хмурые лица жителей города Петра.
Пришли. Открылись выставки при большом стечении народа. В этот день в Санкт-Петербурге находился премьер России Виктор Черномырдин, колесивший по городу, изнывавшему от экономического курса правительства. В плотный график, предусматривавший посещение жизненно важных объектов, включил премьер Манеж. То была для художника нечаянная радость. Если бы не этот незапланированный визит премьера, то ни одна московская телепрограмма не сообщила бы о вернисаже. А так – первый государственный канал показал стремительно перемещавшегося по Манежу главу правительства, за которым следовала охрана и толпа журналистов.
Наутро после вернисажа ни в одной центральной газете я не нашел даже короткой заметки о состоявшемся событии, как будто бы персональные выставки в питерском Манеже стали будничным явлением. Одна лишь газета "Коммерсант-дейли", проявляющая интерес к произведениям искусства как к товару, выгодному вложению капиталов, через неделю поместила издевательский отчет. Картины молодых даже не упомянула. Удар наносился по выставке "Илья Глазунов", которой в качестве эпиграфа предлагалась цитата из Иосифа Бродского, не желавшего возвращаться на изгнавшую его родину даже на несколько дней в качестве гостя. В связи с этим Нобелевский лауреат заметил: "Воротишься на родину. Ну что ж. Гляди вокруг, кому еще ты нужен". Такой вот эпиграф предлагался Глазунову…
Еще я узнал из отчета, что "многогрудые колоссы Шемякина привлекали в выходные дни куда больше любопытствующих, чем взывавшие к совести и памяти народа нервные лики на картинах Глазунова".
Если же учесть, что на пресс-конференции, отвечая на вопросы местных журналистов, Илья Сергеевич отнес творчество автора многогрудых колоссов к области психопатологии, то следовало, что родной город предпочел реализму Глазунова аномалии Шемякина.
Неужели, думал я, сидя в Москве перед телевизором в надежде увидеть на экране Манеж, пришла в зал только "кучка любопытствующих"? Неужели в заочном поединке художников победил заехавший в Питер преуспевающий мэтр, обласканный мэрией, но не народом?! Неужели на выставке Глазунова людей действительно меньше, чем на выставке Шемякина? Ведь в октябре я видел своими глазами, что в будний день персонажей "Карнавала" было гораздо больше, чем посетителей в зале. Вот к шемякинской выставке подошло бы в качестве эпиграфа пророческое высказывание Иосифа Бродского, не пожелавшего повидать даже перед смертью родину-мачеху.
Ответить на возникшие вопросы можно было только на месте действия, куда я попал спустя две недели после вернисажа, в будний день. Да, хвост очереди не опоясывал здание Манежа, как прежде, очередь образовалась только перед массивными дверями. Я насчитал человек сто, терпеливо дожидавшихся открытия зала в полдень. К парадной лестнице подъезжали машины, подходили от остановок трамвая и троллейбуса люди, много было детей, стариков, тех, кого называют блокадниками, ветеранов войны. Их выдавали орденские планки на старомодных пиджаках и кофтах.
На вешалке, рассчитанной на тысячу номеров, пришлось ждать, пока кто-нибудь оденется. Поэтому посетителям разрешали подняться в зал в верхней одежде. Как сказал мне директор выставки, каждый выходной ее посещало десять тысяч человек. Многие – бесплатно. Под прозрачной крышей на двух этажах, в аванзале, в проходах вдоль стен, я увидел толпы людей, которых не наблюдал в зале в октябре. Причем необходимо учитывать, что это пятый вернисаж одного художника в Манеже. Значит, фактор любопытства не срабатывал, его можно было удовлетворить в прошлом за одно посещение. А у Михаила Шемякина состоялся первый вернисаж за тридцать лет. Люди впервые могли увидеть своими глазами те некогда запретные картины, о которых слышали и читали с давних времен, когда художника подвергали преследованию, принудительному лечению у психиатров, изгнали из страны. Придут ли еще раз эти удовлетворившие любопытство зрители на вторую выставку Шемякина в Манеж? Это, как говорят, большой вопрос.
На пятую выставку Глазунова в Манеже люди шли. С первого взгляда мне стало ясно, кто на самом деле выиграл заочный поединок. Воротившийся с картинами на родину Илья Сергеевич мог не озираться по сторонам, выискивая заинтересовавшуюся им публику. Ни о какой "кучке любопытствующих" писать и говорить было нельзя. Таким образом, я получил подтверждение словам художника о травле. Ничем иным объяснить молчание средств массовой информации и явную ложь в прессе было нельзя.
* * *
В залитом светом аванзале яркими пятнами выделялись большие картины, задававшие тон всей выставке. Перед ними собирались толпы.
Дождавшись, пока дотошный ветеран перелистал все страницы книги отзывов, я сел за освободившийся столик и начал читать, что пишут. Цитирую первую запись:
"Считаю вас великим художником, продолжателем дела великих русских художников в наше время и, самое главное, великим патриотом русского народа, что видно в каждой вашей картине. Многие полотна отражают реальную историю нашего времени, что очень важно для будущего. Желаю вам дальнейших успехов".
Кто сделал запись? Ясно, не искусствовед, человек, не искушенный в стилистике. "Бывший узник концлагеря" – вот так подписался автор отзыва, сказавший, на мой взгляд, то, чего не знают или не хотят понять многие знатоки.
"Мы ехали сюда с неохотой. Но с большей неохотой уезжаем". Подпись – "Школа 233". Значит, не только ветеранам, но и юным по душе картины Глазунова.
Еще одна запись, сделанная давним почитателем:
"С 1979 года знакомлюсь с вашим творчеством. Вы, как землетрясение, перепахали мое марксистское мировоззрение, мои убеждения. С тех пор я не такой, как до 1979 года".
Это признание приезжего из Калуги.
Увидел я в книге отзывов запись профессионала, искусствоведа, почувствовавшего разлад в душе художника, его страдания. Этот отзыв, по-моему, залог того, что вслед за ним и его коллеги начнут отдавать должное Глазунову:
"Вы великий художник, хотя бы потому, что по отношению к вам разное восприятие: резко отрицательное или резко положительное.
Но где же радость? По-моему, вам очень плохо в смысле душевного состояния.
Будьте счастливы! Вы большой мастер и великий учитель. Спасибо вам за вашего ученика Юрия Сергеева.
Храни вас Бог.
Искусствовед Т. Аров".
Еще один профессионал оставил след. Житель Царского Села, служащий Камероновой галереи во дворце-музее, выразил чувства в короткой фразе: "Каждый раз восхищаюсь вашими работами". Значит, и он, как калужанин, не пропускает выставок Глазунова.
"Мне очень понравились твои аппликаторные картины и портреты.
Лена, 11 лет".
Вспомнил, что и моей дочери в этом возрасте очень понравились аппликации, как девочке Лене, на картине "Русская красавица". Ее на выставку привезли из Третьяковской галереи.
* * *
Это все строчки "резко положительные", как выразился искусствовед. Были и "резко отрицательные", подтверждающие его суждение о том, что воспринимают Глазунова по-разному. По страницам книги отзывов, как и по страницам газет, проходил рубеж, разделявший людей на поклонников и противников.
Среди последних оказались студенты, которые учились в тех же стенах, откуда вышел в жизнь Глазунов. Интересно, что думает поколение, идущее на смену тем, кто копировал гипсы, античные бюсты и статуи, когда в Ленинграде царили Борис Иогансон и Александр Герасимов?
"Мы только начинаем жить и стремимся посещать все выставки, устраиваемые в музеях. Нам по двадцать лет. За всю нашу осознанную жизнь это первая выставка, которая произвела неприятное впечатление, оставила в душе боль и обиду за русский народ, за восприятие им изобразительного искусства. Толпы людей идут на выставку под названием "Илья Глазунов", покупаясь на псевдорусскую живопись, сюжеты, на пошлый натурализм образов и животных портретов. Картины имеют богатую сюжетную линию, но образы, использованные в картинах, обсосаны неоднократно в прошлом, все обволакивается в скупую живописную технику автора, поражает нелепость композиции. За что в художественных заведениях наказывают, убивают дурной вкус. Выставка вызывает обиду за то, что более достойные художники не призваны. Убеждаемся лишний раз, что настоящее искусство остается недоступно, непонятно и не востребовано народом. Обидно за учеников Глазунова, которые, глядя на своего учителя, забывают о настоящем искусстве, вливаясь в море благожелательных отзывов. Покидаем выставку с обидой за вкусы и пристрастия русского народа".
Такие без пяти минут дипломированные художники наверняка успели получить от учителей прививку против реализма. Они, в отличие от профессиональных дезинформаторов, еще не называют увиденные в Манеже толпы народа "кучкой любопытствующих". Но в двадцать лет обижены на свой народ, не желающий понять творчество "более достойных художников", у которых нет места реализму.
Такие записи действительно тонули в "море благожелательных отзывов", по лицам зрителей видно было, что мало кто оставался равнодушным, мало кто спешил покинуть залитый светом и музыкой Манеж.
* * *
В аванзале группа местного ТВ поджидала, как всегда, опаздывающего мастера, брала интервью у посетителей.
– Посмотрите, сколько сделал один человек! Я хотел бы, чтобы такие люди, как Глазунов, были в России во всех областях, вот тогда мы выйдем из трудного положения, – сказал, глядя в телекамеру, пожилой мужчина.
За одно это, за неустанное трудолюбие, феноменальную жизнестойкость, поразительную продуктивность автор выставки "Илья Глазунов" дорог своему поколению, для которого стал знаменем с давних пор, еще когда его выставки закрывались по команде ЦК партии и Ленинградского обкома КПСС. Именно так произошло в Ленинграде в 1972 году после первого вернисажа в окружном Доме офицеров, на десятый день, хотя с утра до вечера зал заполняли люди. То была первая выставка в родном городе, после десяти вернисажей, четырех московских и шести зарубежных.
С тех пор в Ленинграде-Петербурге каждый вернисаж Глазунов переживает не только как очередной триумф, но и как решительный бой. Покой ему в 65 лет не снится. Манеж для него – боевой рубеж, где он вступает в поединок со всеми, с кем не согласен. На этот бой он себя настраивал еще в октябре, как только появился в кабинете директора зала, где выяснял отношения с экскурсоводом. Еще тогда натянул нервы, как струны.
В полной боевой готовности вышел он пред строем журналистов на пресс-конференции, состоявшейся накануне открытия, поразив их всплеском энергии, нелицеприятными высказываниями в адрес обманувшей его местной власти. И – обласканного мэром Михаила Шемякина. "Не существует живописи, а тем более скульптуры такого художника". Но главное, потряс журналистов политическими призывами: встать на защиту России и русских беженцев, страдающих везде, где они оказались в положении меньшинств, людей второго сорта, без гражданства, как в соседней Прибалтике, без крова над головой, как на далеком Кавказе.
Поразил с первых слов обращением к каждому – определиться на баррикадах: "Кто не с нами – тот против нас. Попробуйте обо мне только плохо написать, у меня хватит сил испортить каждому остаток жизни".
После такой мнимой угрозы каждый свободный и либеральный, каждый рыночный и демократический журналист продемонстрировал на следующий день Илье Сергеевичу свою независимую позицию на "баррикаде", не пощадив седин художника, вкривь и вкось истолковав каждую его фразу.
"Господин Глазунов продолжает поддерживать однажды созданный им образ обиженного и униженного, вечного борца с тучами врагов и недоброжелателей. Вот только с кем и с чем борется – остается неясно. Невероятно удобная позиция – намеками и общими фразами давать понять, что тебя травят, не любят, не жалуют орденами и званиями, почестями. Долгие годы борьбы закалили великого мастера…"
"Глазунов обожает Петербург, но обожает ли Петербург Глазунова?"
"…Не волнуйтесь, Илья Сергеевич, придут на вашу выставку, как приходят на выставки многих других художников. Вряд ли в этом году будут перед Манежем стоять очереди, время групповых сборов и митингов в прошлом, каждый вправе выбирать самостоятельно, что смотреть, кого из художников почитать".
А вот что узнали жители города Петра о вернисаже после того, как он состоялся:
"К нам приехал, к нам приехал Илья Сергеевич дорогой! Такую публику Манеж видит не часто. По тревоге были мобилизованы любители искусств Кировского и Адмиралтейского заводов. Волна всенародной любви позади. А выступать в неполном зале маэстро не привык, поэтому билеты распространяли на предприятиях и добились-таки желаемой давки в дверях".