Когда Лавров печатными буквами, чтобы скрыть почерк, составлял свое донесение и обдумывал, какой найти предлог для отлучки из Угодского Завода (старику надо было добраться до условленного места лесу и засунуть в дупло старого дуба драгоценную бумагу с надписью "Патриот"), он не знал, что партизанский отряд готовится к налету на немцев и нуждается в разведывательных сведениях. Уж он-то, толкавшийся целые дни в канцеляриях и в комендатуре Ризера, смог бы подробно описать и расположение штабных отделов, и порядок их работы, и количество офицерского состава, и даже их чины и награды.
Но о подлинной роли Лаврова знали только четыре человека: Курбатов, Карасев, Гурьянов и Лебедев. Против личных встреч с Лавровым разведчиков и связных Курбатов категорически возражал. В дупле "маяка" время от времени появлялись бумажки, испещренные мелкими печатными буквами, и эти бумажки связные доставляли в отряд, не зная, кто их пишет и кладет. Своевременно, еще до ухода Курбатова в Серпухов, добыть нужные сведения через Лаврова не удалось, поэтому и пришлось Коньковой дважды совершать путешествие в Угодский Завод.
Не знал Лавров и о том, что недобрыми, гневными словами поминают его партизаны.
Слух о том, что старый угодский учитель работает в немецкой комендатуре, давно распространился в отряде.
- Убить гада! - раздавались голоса. - Советский хлеб жрал, детей наших учил, а теперь фашистам продался. Показал свое кулацкое нутро.
- Пришить, как Гнойка и Крусова, - поддерживали другие. - Всем сволочам наука будет.
Какие аргументы мог выдвинуть Курбатов в защиту Лаврова? Чем объяснить нежелание руководителей отряда расправиться с "предателем"? Ведь тот действительно всем непосвященным казался предателем, изменником. А для таких один закон, один приговор - смерть!..
И все же Курбатов и Карасев сдерживали страсти.
- Чего спешить, - говорил Александр Михайлович партизанам, обращавшимся к нему с предложениями "смахнуть" Лаврова. - Поживем - увидим… Авось он нам еще пригодится. Пристрелить или повесить всегда успеем.
Да, Николай Иванович Лавров и не подозревал, сколько усилий требовалось Курбатову, чтобы уберечь "изменника" от карающей руки партизан.
Впрочем, как знать!.. Может быть, старик и задумывался над такой возможной ситуацией и горько усмехался своим мыслям. При Советской власти некоторые незаслуженно именовали его кулаком, а теперь, наверное, клянут как фашистского пса. Неужели так и придется помереть тебе, Николай Иванович, с клеймом изменника!.. О, если бы знали односельчане и все те, кто сейчас находился в лесу, как старый учитель ненавидел самодовольных, упоенных победами фашистов, с каким трудно скрываемым презрением глядел на своих начальников и как ждал часа возвращение прежней, не всегда ласковой к нему, но своей, советской жизни!..
На новую "государственную" службу в немецкую комендатуру Лавров ежедневно шел как на каторгу. Сутулясь и втянув голову в плечи, ни на кого не глядя, быстрее, чем позволяло его больное сердце, он спешил добраться до здания комендатуры. Ему казалось, что все встречные, знакомые и незнакомые, с ненавистью смотрят ему вслед, и он почти физически - спиной, затылком - ощущал злые, угрожающие взгляды людей. В такие минуты ему хотелось провалиться сквозь землю или, по крайней мере, топнуть ногой, плюнуть на все и повернуть домой, к своим книгам, к своему одиночеству. Но он дал слово Курбатову, в канцелярии ждали русского переводчика, и старик, отгоняя ненужную слабость, заставлял себя продолжать путь.
Однажды ранним утром Лаврова на улице остановил старик лет семидесяти с острой седоватой бородкой, одетый в рваное черное пальто, из которого торчали белые клочья ваты. В руках он держал сучковатую палку, на которую тяжело опирался.
- Господин Лавров… Николай Иванович… Дозвольте к вам обратиться.
Старик снял с головы шапку и низко поклонился.
Услыхав слово "господин", Лавров вздрогнул и весь съежился. Он еще не привык к такому обращению, и ему почудилось, что за этим старым, почти вышедшим из употребления словом скрывается ехидная усмешка.
- Чего тебе? - спросил он, быстро оглядевшись по сторонам: нет ли поблизости немцев.
- Мой внук Антоша, по кличке Хроменький, учился у вас. Может, помните такого?
- Как же, как же, - ответил Лавров, вспоминая невысокого светлоголового паренька, хромавшего на левую ногу и потому сторонившегося шумных детских игр на переменках и спортивных соревнований. - А что с ним?
- Беда стряслась. Забрали его.
- Кто?
- Кто же, как не они, хозяева ваши.
Лаврова опять больно кольнуло в сердце слово - "ваши".
- За что?
- За что, спрашиваете?.. - Старик навалился всей грудью на палку и закашлялся. - Может, вам виднее… А за что теперь людей мордуют, со света сживают?
Лавров растерялся.
- Ну, это ты вообще… - Только эти косноязычные слова он сумел сейчас выдавить. - А в частности, конкретно?..
- Да кто ж его знает? Сначала на работу его гнали, Антошу, а он говорит, не могу, хромый я да больной… Откричался, кажись, ан нет, через день ваши гестапы в избу припожаловали, все вверх дном перевернули, а Антошу заарестовали и утащили. Вроде он где-то бочки с бензином продырявил да еще какие-то бумажки против новой власти кидал. Может, говорят, еще за то, что с Марусей этой самой знался. Ходил к ней книжки читать.
- С какой Марусей?
- Что-то память у вас, господин учитель, плоха стала. Маруся Трифонова! Аль запамятовали? Она у вас тоже училась. Санька проклятый ее сгубил.
Николай Иванович помнил и Марусю Трифонову; среди школьниц она выделялась шумным характером и мальчишеской лихостью. Когда это было? Сколько лет назад?.. Маруси уже нет, замучил ее Ризер. Такая же участь ждет и тихого Антошу. - Хроменького…
- Значит, арестовали? - спросил Лавров, стараясь собраться с мыслями. - Тогда дело плохо.
- Я и сам знаю, что плохо. Вот и решил к вашему благородию обратиться.
- Какое же я благородие? Я - русский учитель, а теперь вот… служу… есть ведь надо.
- Русский-то русский… - Старик укоризненно покачал головой. - А все же у немцев служите… Значит, выходит, теперь вы человек немецкий и над нами власть имеете… Так, может, своего бывшего ученика спасти захотите?
Лавров стал объяснять, что он, собственно, человек маленький, власти не имеет и сделать ничего не может, хотя, конечно, попытается узнать о судьбе Антоши. А сам в это время мучительно думал о том, что, наверное, клеймо "человек немецкий" уже крепко-накрепко выжжено на его лбу и смыть его он сейчас не в силах.
Весь день Николай Иванович чувствовал себя больным, разбитым, а ночью, прислушиваясь к тяжелому, скачущему сердцебиению, не мог уснуть и непрерывно курил сигарету за сигаретой. Пачками сигарет начальство вознаграждало труд своего переводчика. Вспомнив об этом, Лавров отбросил от себя окурок; он, прочертив в темноте комнаты красный след, упал на половик возле двери, и Николаю Ивановичу пришлось вставать и затаптывать этот злополучный окурок. И он топтал его долго, задыхаясь и кашляя, будто хотел выместить всю накопившуюся за это время злобу на немцев.
Еще больше переживаний доставил Лаврову один допрос, на котором ему пришлось присутствовать в качестве переводчика. Немецкий офицер, которого все угодливо именовали "герр штурмбанфюрер", допрашивал высокого черноволосого красноармейца, раненного в обе руки и захваченного где-то в лесу возле Угодского Завода. На все вопросы штурмбанфюрера красноармеец отвечал презрительным молчанием и глядел куда-то вдаль, в угол комнаты…
- Какой части?.. Как фамилия командирами комиссара? Где стоит твой полк?.. С партизанами встречался?.. - внешне равнодушно переводил Лавров вопросы офицера, а сам с волнением наблюдал за пленным и страшился: неужели тот заговорит и все расскажет? Но красноармеец молчал. Тогда офицер вскочил и стал избивать арестованного палкой с металлическим набалдашником, а затем выхватил пистолет и дважды выстрелил поверх головы пленного. Тот по-прежнему стоял на месте и молчал.
Офицер, видимо, устал. Он сел на место, закурил и бросил переводчику.
- Спросите: почему вы, русские, такие упорные? Или вы не боитесь смерти?
Лавров перевел. И тут неожиданно красноармеец впервые ответил:
- Смерти никто не ищет, но пусть она нас боится, а не мы ее… А почему мы такие упорные? Да потому, что не такие русские, как этот…
И он кивнул в сторону Лаврова - будто плюнул ему в лицо.
И опять бессонница долго-долго мучила в эту ночь Лаврова.
Так он жил, этот старый нелюдимый человек, решивший остаток дней своих посвятить борьбе с фашистами и не имевший права ни взглядом, ни жестом намекнуть об этом жителям Угодского Завода, чьим мнением теперь - увы, впервые за долгие годы - он так дорожил.
Свое обещание Курбатову Лавров выполнял добросовестно и смело. Все, что узнавал, старательно запоминал, а ночью дома записывал на бумагу печатными буквами и, улучив удобный момент, "прогуливался" то к одному, то к другому запасному "маяку". Его последнее донесение о подозрительном "блаженном" сразу же насторожило командиров отряда. Поэтому Зубилин с сыном и вышли сегодня в лес, еще не зная, какая дичь попадется им навстречу.
…Не упуская из вида одинокого путника, так же, как и прежде, бездумно и беспечно совершающего свою прогулку по чаще леса, Игнат коротко рассказал сыну, в чем дело, и пояснил, что надо будет сейчас сделать.
Мальчишеское лицо Федора сразу стало серьезным. Он выслушал отца внимательно, не задал ему ни одного вопроса - все было понятно и так - и молча принял из отцовских рук извлеченный из кармана полушубка белый листок бумаги.
На листке Николаем Лебедевым было написано всего два слова:
"Ризера пристрелить".
Только такой текст записки-приказа командования партизанского отряда мог побудить фашистского шпиона, если это именно он бродил по лесу под видом юродивого и пытался установить местопребывание партизан, изменить план своих действий.
В этом случае враг должен был выбирать: продолжать ли пока что бесплодные поиски в лесу, или немедленно сообщить о готовящемся покушении на жизнь коменданта.
И Лебедев, и Карасев, и Жабо были убеждены, что лучшей "лакмусовой бумажки" им не придумать. Поэтому они дали строгий наказ: в случае, если Игнат и Федор Зубилины во время разведки наткнутся на подозрительного человека, "пощупать" его с помощью заготовленной партизанами записки.
…Игнат остался один. Сын ушел немного назад с тем, чтобы сделать небольшой круг и показаться "блаженному" с другой стороны.
Теперь Игнат следил за неизвестным с особой тщательностью и вниманием. Малейшее неосторожное движение, неосторожный шаг могли выдать его, и тогда уже никакой проверки не получится.
Если впереди идет враг, а в этом Зубилин еще не был уверен, любая промашка партизан должна насторожить его, и в этом случае даже такая приманка, как партизанская "директива", явно не сработает.
Игнат даже вздрогнул, когда впереди между деревьями увидел фигуру сына.
Федор, согнувшись, перебегал от одного дерева к другому. Как заправский охотник, он учел все: и то, что солнце падает на него, и то, что искрится и слепит снег, и поэтому он, Федор, может ничего и никого не видеть вокруг себя, зато его увидят обязательно.
В общем, сын сознательно раскрывался и делал это настолько умело и убедительно, что старый охотник не мог не прийти в восхищение от сыновней ловкости и проворства.
Одновременно с Игнатом увидел Федора и неизвестный. Увидел и остановился. И, пожалуй, его молниеносное непроизвольное движение, его мгновенная реакция - правая рука в карман - сказала Зубилину куда больше, чем все то, что он слышал и видел до этой минуты.
А молодой партизан-разведчик умело выполнял порученное ему задание. Он дошел до небольшой заснеженной полянки, превосходно видимой издалека, и остановился. Две могучие сосны, как часовые, стояли по краям полянки, и вся она казалась нарисованной, ненастоящей, словно окаймленной сосновой рамкой.
Федор несколько раз огляделся по сторонам и, конечно, никого "не увидел". Щурясь от солнца, нестерпимо бьющего в глаза, он, как ящерица, скользнул к большому камню, лежавшему посреди полянки, вытащил из-за пазухи листок с приказом партизанского командира, помедлил секунду-другую, потом положил листок под камень.
Задание выполнено! Федор тщательно утоптал оставленные им следы и исчез за деревьями.
Все это видели и Игнат Зубилин, и одинокий путник, скрытый за деревьями.
Теперь должна была наступить развязка. Что же дальше будет делать неизвестный?
Минуты ожидания тянулись, как часы. Человек не двигался с места, и Игнат отчетливо представил себе, как лихорадочно и торопливо взвешивает неизвестный все шансы "за" и "против"… Пойти взять, прочесть или оставить без внимания? Двинуться вперед, плутать по лесу, искать… искать?..
И, наконец, неизвестный решился. Так же безразлично и неторопливо, как все, что делал до сих пор, он проковылял вокруг полянки несколько десятков шагов, затем вышел на нее и присел на камень. Устал!
А спустя мгновение "бессильно" опущенная рука "блаженненького" нащупала спрятанный партизанский листок.
Прочесть написанное было делом секунды. Листок сразу же оказался в кармане, а человек встал и пошел.
И хотя шел он той же немного расслабленной, развинченной походкой, что и раньше, зоркие глаза охотников не обманулись. Нет, сейчас это был совсем другой человек, решительный, собранный, знающий, что ему нужно делать, куда идти.
И видимость расслабленной походки тоже быстро разгадали партизаны. На самом деле "блаженный" шел легко и упруго, как тренированный спортсмен. Казалось, он совсем не устал после многочасового кружения по лесу.
Когда Федор подошел к отцу, тот тяжело дышал. Продолжать преследование явно было ему не под силу. А человек все шел, шел, убыстряя шаг. Теперь он уходил из леса. Уходил!.. Надо было остановить его, задержать, доставить к своим и обстоятельно допросить. Подосланный шпион мог многое знать и о многом рассказать партизанским командирам.
- Надо задержать, - отрывисто бросил отец и посмотрел на сына. - Сможешь?
Ни слова не говоря, Федор поспешил наперерез уходившему из леса врагу. Через несколько минут на стыке двух лесных троп, на самом повороте, он лицом к лицу встретил его.
Держа винтовку наперевес, Федор подошел ближе и скомандовал:
- А ну, кругом, да побыстрее!..
Человек стоял неподвижно, глупо улыбаясь, прижав руки к груди. И только глаза его, сузившиеся, злые, говорили о том, что он узнал в молодом партизане того, кто недавно приходил на полянку. Узнал, того, кто оставил под камнем кому-то из советских людей, находившихся в подполье, партизанский приказ - немедленно уничтожить гестаповца Ризера.
- Идем, идем! Нечего таращиться. - Федор сердито ткнул винтовкой в грудь задержанного, и это чуть не погубило юношу.
Точным, рассчитанным движением неизвестный оттолкнул винтовку в сторону, потом резко рванул на себя, Федор, не ожидавший такого приема, пошатнулся и в то, же мгновение получил прямой, сильный удар в лицо.
Сразу потемнело в глазах. Ушло сознание. Он медленно повалился на землю.
Неизвестный подхватил падающую винтовку, однако стрелять не стал. Отступив на шаг, он двумя руками взял ее за ствол и замахнулся. Замысел его был ясен: ударом приклада, без ненужного и опасного шума, раздробить голову партизана или, возможно, еще сильнее оглушить его и потащить к своим, к Ризеру.
Сухой одиночный выстрел из глубины леса был последним звуком, который услышал "блаженненький". Винтовка старого охотника Игната Зубилина стреляла без промаха.
…Спустя два часа отец и сын Зубилины сидели в партизанской землянке и обо всем обстоятельно докладывали командирам, Правда, докладывал один Игнат. Федор сидел понурившись, опустив голову. Он винил себя за то, что дело, которое так удачно началось, из-за допущенной им оплошности не было доведено до конца. Фашиста надо было взять живым…
- Напоследок сплоховал Федя, - огорченно говорил старик Зубилин. - И моя, значит, вина есть.
- Да, неудачно получилось, - покачал головой Гурьянов. - Вы хоть обыскали его, - нищего этого?
- Все обшарил… Однако из бумажек - ни одной.
- Фашистский "язык" сейчас очень пригодился бы, - вздохнул Жабо. - Но ничего не попишешь. Всяко бывает.
Федор Зубилин ждал сильного нагоняя, а командиры даже не ругают его! Чудно!..
- Так я ж… - начал было он, осмелев, но его прервал Карасев:
- Ладно… Все ясно. Идите отдыхайте. Вечером выступаем.
В ШТАБЕ ГЕНЕРАЛ-ФЕЛЬДМАРШАЛА ФОН КЛЮГЕ
Командующий 4-й немецко-фашистской армией генерал-фельдмаршал фон Клюге уже несколько дней был не в духе. Его раздражало буквально все: и телефонные звонки, и помятые мундиры адъютантов, являвшихся с докладами, и донельзя громкое гудение автомобильных сигналов возле штаба, и даже покорное и слишком уж постное выражение лиц дежурных офицеров.
Генерал со злостью бросал телефонные трубки, разносил офицеров, швырял со стола папки с бумагами и даже выплеснул на пол кофе и разбил чашку. Любимый черный кофе показался ему на вкус неприятно кислым и отдавал скорее русскими щами, чем настоящим бразильским ароматом. Штабной повар получил нагоняй и предупреждение: если он еще раз посмеет сварить такую бурду, ему придется оставить плиту и сковородки, отправиться на передовую и там с автоматом в руках доказывать свою преданность Германии и ее фюреру.
Офицеры штаба ходили на цыпочках, разговаривали шепотом и старались не попадаться на глаза разгневанному командующему. В папку "Для доклада" с самого верха они клали только такие сводки, донесения, телеграммы, которые могли хоть немного успокоить генерала: поздравление фюрера ко дню рождения с пожеланием вторично отметить этот праздник в Московском Кремле; копию сообщения главнокомандующего сухопутными силами генерал-фельдмаршала Вальтера Браухича о скором прибытии в группу армий "Центр" новых дивизий; донесения о расстреле и повешении советских партизан и "опасных заложников"… Под самый низ умышленно подкладывались все остальные, менее приятные бумаги в расчете на то, что командующий не скоро до них доберется, а когда доберется, успеет остыть и подобреть от уже прочитанных радостных известий.
Подлаживаться под вкусы и характер начальства стало искусством многих офицеров из свиты господина командующего.