Я видел их (не всех, конечно) на старом пожелтевшем снимке – большеглазые брюнеты с правильными чертами лица. Вот прадед с медалью на груди, вот рядом его отец, вот – младший брат, вот с ними еще кто-то – грудь белой краской замазана. Послюнили фотографию, оттерли – под краской Георгиевский крест… Этот тип здоровенных большеглазых темноволосых красавцев я часто встречал на семейных фотографиях в хуторах по речке Решетовке. Оно и понятно. Жили замкнуто, роднились между собой. Добрая половина хутора носила, как правило, одну фамилию.
Помимо бабушки была еще одна не менее авторитетная личность, знающая, казалось, всю станицу и всех знаменитостей на Верхнем Дону – ее родная тетка Меланья Васильевна.
Меланья Васильевна – "баба Малаша" – не отличалась терпимостью моей бабушки. Если она что вспоминала и рассказывала, то громко хаяла красных, и особенно – китайцев, невесть откуда взявшихся на Дону, и демонстративно сожалела о старых временах, когда в хозяйстве ее отца было 14 дойных коров, табун лошадей и уйма другого скота. Первый муж ее пропал в отступлении зимой 1919–1920 гг., второй ушел в банду к Фомину, и в третий раз она вышла замуж за "красного партизана" Попова Тимофея Ивановича ("Мне батя сказал: "Иди за него, Малаша, иди. Раз у них такая линия – всех кулаков перевесть, то нас они точно переведут. Может, ты спасешься"). Тимофей Иванович, человек малограмотный и на редкость невозмутимый, за всю свою жизнь, по его словам, волновался всего два раза. Первый – когда померла его прежняя жена, второй – когда попал в руки Фомина и сам Фомин приказал отвести его в яр и отрубить ему там голову. После Гражданской войны он занимал ответственные посты на уровне председателя колхоза, уцелел во время чисток, саботажа и вредительства и умер в 1950-е гг., оплакиваемый родными, близкими и соседями. За всю совместную жизнь он не сказал Меланье Васильевне худого слова, только похваливал за трудолюбие. Но последнее время она все же чаще вспоминала своего первого мужа, Федота Ермакова, первого джигита станицы, лихого батарейца, провалившегося под лед, заболевшего и умершего в отступлении.
А вот документ: "17.03.19 г. Михайловка. Следователь Борисов донес, что наш отряд в 130 человек окружен в Крутковском. Примите самые энергичные меры к освобождению окруженных и уничтожению восставших. Химические снаряды вам посланы. Княгницкий, Барышников".
Архивные материалы, казалось, хранили сгустки нерастраченной злой энергии, энергии борьбы не на жизнь, а на смерть. Жестко, беспощадно, с классовых позиций…
Донбюро РКП (б): "Если Советская власть на Дону вместо энергичного дела станет снова уговаривать контрреволюционные элементы, то этой Советской власти придется опять быть ниспровергнутой кулацкими восстаниями при помощи иностранных штыков.
…Этих коммунистов должно быть больше пришлых из Москвы и Петрограда с большими опытом и энергией".
"Организуется опять центр работы на Дону и опять во главе ее становится Сырцов. Как будет дальше, судить не трудно, ибо и Сырцов, и Васильченко всегда стараются подобрать таких товарищей, которые поддержат их независимо от их качества как партийных людей. Начинается та же история, какую мы три раза переживали. А. Фролов, штаб 9 армии".
"Это восстание было поднято тем казачеством, которое в конце 1918 г. выразило покорность Советской власти и было распущено по домам с оружием в руках, что явилось, конечно, большой ошибкой. Теперь казаки выступили под эсеровскими лозунгами".
Да, с классовой точки зрения все было просто и ясно: идея "их обидели – они восстали" здесь не проходила. Прежде всего, единства не было среди самих казаков. Компактная масса, как копна сена в степи, раздергивалась ветром революции. И несло клочья по выгоревшему, некошеному колючему полю, пока не прибивало – кого к лагерю белых, кого – к противоположному. Но овеваемая копна, уменьшаясь в размерах, все высилась посреди поля, удерживая, не давая насовсем оторваться, все стояла в глазах символом единства казачества. А ветер усиливался…
Вся Гражданская война – процесс расслоения казачества. От дней калединщины, когда казаки целыми полками во главе с офицерами шарахались от красных к белым и обратно, и до времени, когда на два противоположных непримиримых лагеря раскалывалась семья.
Процесс этот был долог и мучителен. И классовый подход объяснял четко и ясно – почему. Из десяти казаков Вёшенской станицы два были богаты, шесть считались середняками, но по среднероссийским меркам походили на кулаков, и два казака были бедны. Причем один из них из кожи лез, чтоб "выйти в люди", но не везло ему – то падеж, то неурожай, а другой сдавал свою казачью, по закону положенную ему землю в аренду, жил на арендную плату, хозяйства не имел (почему и считался бедняком), а сам в лаковых сапогах гулял по станице и громко кричал о попрании казачьих прав, засилии хохлов и на прочие злободневные темы.
Когда началась Гражданская война, двое богатых сразу же стали белыми. Один из бедняков, поколебавшись немного, ушел к красным, второй побывал в обоих лагерях по несколько раз.
Лозунг его был: "Грабь!" Вся сложность с шестью середняками. Достаток свой они имели благодаря упорному, окропленному кровавым потом труду, но достаток был "всем достаткам достаток", и такие вещи, как продразверстка, хлебная монополия и реквизиции, встречались шестью середняками в штыки. В 1918 г. по всей Донской области 18 % боеспособных казаков ушли в Красную Армию, 82 % были "в белых". В отдаленных станицах степень расслоения была еще меньше. В Вёшенской за весь восемнадцатый год из казаков исключили "за большевизм" всего одного человека – батарейца Василия Кухтина, бежавшего в Красную Армию. Причем родной брат его после этого еще полгода оставался "в белых" и даже "Георгия" от них имел. Вся Гражданская война – мучительные колебания этой "шестерки" середняков. И восстание в Вёшенской, исходя из классовых позиций, – самое яркое проявление этих колебаний.
И ехал я как-то из Каргинской к двоюродной бабке на хутор Грушенский. Подвозивший меня шофер, молодой – моложе меня – парень, рассказал, что, по словам стариков, вот у этого дома (мы ехали через хутор Лученский, и он кивнул в окошко) убили хозяина в восстание. Конные красные отступали через Лучки на Боковскую, а казаки, в том числе и лученские, наседали на них, две цепи конных двигались одна за другой. Хозяин дома, преследовавший красных, уже подскакивал к своему двору, когда ехавший последним красноармеец придержал коня и выстрелом из винтовки выбил его из седла. Выбежавшие из хаты встречать казаков домочадцы натолкнулись на лошадь, тащившую в раскрытые ворота их отца и мужа, застрявшего ногой в стремени…
Вот тебе и колебания, вот тебе и классовый подход…
Иногда мне очень хотелось хоть одним глазком самому посмотреть на ту жизнь, представлявшуюся мне сплошным сражением. И странным показалось найденное в архиве письмо некоего Сосновского, директора училища из станицы Казанской, написанное летом 1919 г. В письме осуждалась "удушливая и безжизненная атмосфера станицы… где, даже при самых спокойных обстоятельствах, предстоит полное духовное умирание".
Что ж, материала я насобирал много…
Итак, сырое мартовское утро. Всадники, всадники, всадники на разбитых донских дорогах. Снег и грязь летят из-под копыт в серое небо. Над хуторами колокольный звон, разрозненная стрельба и неумолчный гомон майданов. Восстание!..
Впрочем, начнем-ка мы на год раньше, чтоб яснее было…
Глава 1
"Мы все как один готовы в любой момент…"
(Из резолюции одной станицы)
Весна 1918 года. Калединщина, которую Ленин считал одной из главных опасностей для революции, разгромлена. Часть казаков-фронтовиков, уверенных, что дело сделано, мир с Советской властью установлен, "приняли Советы", разошлись по домам к хозяйствам… Другая часть казаков-фронтовиков (пожалуй, большая) расходилась по домам, ошеломленная политическими событиями, их не понимая и не желая понимать, не учитывая ближайшего будущего. Эти казаки бессознательно проводили политику нейтралитета в Гражданской войне, который им сознательно прививали некоторые идеологи казачества, выражая линию принципиального аполитизма.
Организационного аппарата для проведения выборов в станичные Советы и военно-революционные комитеты не было.
Партийные организации были заняты борьбой с меньшевиками и "не могли уделить сколько-нибудь сил области и казачьим округам. Домашняя патриархальная обстановка очень скоро стерла поверхностный революционный налет с казаков-фронтовиков. В большинстве станиц власть осталась у "отцов", "дедов", "стариков" – так оценивал обстановку весны 1918 г. Донской комитет РКП(б). Он взялся устанавливать советскую власть на Дону летом 1919 г., уже после интересующего нас восстания, и анализировал предыдущие события.
На севере Донецкого округа попытки революционных фронтовиков взять власть в свои руки были пресечены с самого начала.
Приказ о введении советской власти поступил в станичные правления по телеграфу вместе с другими декретами от новых властей. Созванные специально для решения этого вопроса станичные сборы долго и упорно отказывались вводить советскую власть. В центр посылались делегаты "для ознакомления с новыми порядками".
Лишь в марте, после ряда категорических требований и приезда делегатов с окружного съезда, сборы по станицам "решили подчиниться необходимости и избрать совет". В "Совет" вошли прежние станичные правления в полном составе. В Мигулинской и Казанской станицах председателями стали бывшие станичные атаманы – И. Дрынкин и К. Дронов, в Еланской – помощник станичного атамана Н. Мельников, и лишь Вёшенский станичный Совет возглавил прибывший "из Красной гвардии" полный георгиевский кавалер подхорунжий Харлампий Васильевич Ермаков. Подобного рода замены произошли и на хуторах.
Вывеску поменяли, но суть была прежняя. Призывы о мобилизации против приближающейся германской агрессии остались без ответа. Из Каменской грозили прислать войска и "разогнать контру". Станичных атаманов и некоторых местных "деятелей" требовали на суд в округ, но станичные сборы, сохранившиеся при новой власти, становились на защиту, и вызываемые не ездили.
Не лучше было положение и по всей области. На областной съезд Советов все казачьи округа послали ровно столько делегатов, сколько выслали крестьяне одного Таганрогского округа. Причем "делегатами от станиц были длиннобородые седые старики, завсегдатаи войсковых кругов" .
Обстановка в это время была напряженная. Областной съезд часто прерывал работу – под Новочеркасском шли бои с восставшими казаками Кривянской и Заплавской станиц. Кое-кто под шумок лез к власти, делал карьеру. Таким был делегат от Еланской станицы вахмистр Яков Семенович Родин, кавалер медали Святой Анны за подавление "беспорядков" в Одессе в 1905 г. Когда обсуждался вопрос о переговорах с "главарем мятежников" есаулом Фетисовым, Родин прорвался на трибуну и заявил: "Никогда этот мерзавец не подчинится и ни разговаривать, ни рассуждать не станет. Сейчас же, этой секундой надо выслать отряды. Я настаиваю на этом", – чем вызвал аплодисменты. Бравого вахмистра заметили, и от партии левых эсеров он был избран кандидатом в члены ДонЦИКа.
Через три недели Я.С. Родин стал членом суда над экспедицией Подтелкова.
Оглушенные стрельбой и непонятными лозунгами, старики-делегаты дружно проголосовали на съезде за списки большевиков и левых эсеров и с чувством облегчения вернулись в свой "тихий угол".
Вместе с ними на Верхний Дон хлынули искавшие прибежища "вожди" разбитых контрреволюционных отрядов. Известный всему Хоперскому округу авантюрист и "социалист" Дудаков объявился в станице Мигулинской под фамилией Сидоренко и вскоре стал заведовать в Верхне-Донском коопсоюзе яичным отделом.
Под влиянием таких "гостей" на Верхнем Дону в начале апреля зародилась мысль отмежеваться от беспокойной Каменской и, основываясь на постановлении одного из калединских Кругов, организовать свой округ – Верхне-Донской. "Был созван съезд представителей от казаков станиц нового округа и был избран окружной совет, состоявший из заклятых врагов Советской власти", – вспоминали сами белые.
Последняя телеграмма в центр с Верхнего Дона пришла 23 апреля и гласила: "Советская власть Верхне-Донского округа организована Вёшенской. Распоряжения направлять Вёшенскую, подробности почтой. Председатель Поляков". После этого, ссылаясь на весенние полевые работы, Совет прервал связь с Ростовом и Новочеркасском окончательно.
Кто такой был "председатель Поляков" – пока неизвестно. Один лишь раз промелькнуло в печати, что "в Вёшенском окружном Совете председателем был даже расстриженный поп, отчего власть эта никогда не пользовалась авторитетом среди широких слоев и трудящихся масс на Дону".
Весной 1918 г. на Дон надвигалась волна немецкого нашествия. Советские украинские войска с боями уходили на восток, впереди них катилась орда дезертиров, анархистов, просто бандитов. Грабежи и бесчинства этих элементов, прозванных в народе "чертовой свадьбой", давали прекрасный агитационный материал в руки белых. Положение советской власти, которая держалась на Дону лишь в пролетарских центрах, стало критическим. Белые воспрянули духом. Гремели бои под Новочеркасском и Александровск-Грушевским.
В этой сложной ситуации основной задачей большевиков было не допустить вторжения немцев на Дон, а если это случится, то локализовать конфликт и не дать ему разрастись в германо-советскую войну. Чтобы лишить немцев повода вторгнуться на территорию Донской области вслед за отступающими советскими украинскими войсками, была дана телеграмма за подписью В.И. Ленина, требовавшая разоружения всех войск, переходящих границу Украины и Дона. Телеграмма подобного же содержания была разослана во все местные Советы пограничной зоны.
Для верхне-донцов все эти события были делом далеким и смутным. В хутора доходили неясные слухи о боях под Новочеркасском, под Морозовской, об угрозе немецкого нашествия.
Громом среди ясного неба стала телеграмма из окружного Совета о том, что "положение катастрофическое, необходима всеобщая мобилизация".
"Что за катастрофа? Против кого мобилизация?" – заволновались хуторяне. "Большевики вторглись в округ, режут, грабят и жгут. Дон обещали отдать китайцам", – заявили домовитые, имевшие из станиц "самые последние" новости.
29 апреля немецкие войска заняли станцию Чертково и перерезали Юго-Восточную железную дорогу. Прямая связь Ростова и Новочеркасска с Москвой была прервана. Помимо этого занятием Чертково немцы отрезали от центральной России советские украинские войска, перешедшие донскую границу в районе станции Миллерово. Поэтому некоторые украинские отряды решили пробиваться на север, в Воронежскую губернию, кружным путем, походным порядком через верхнедонские станицы.
Тираспольский отряд 2-й социалистической армии высадился на станции Шептуховка и проселочными дорогами двинулся на северо-восток, надеясь добраться до станции Калач. Путь его лежал через лучшие в округе черноземные земли Мигулинской станицы. Последней весточкой была телеграфная лента: "Я начальник Тираспольского отряда… Мне необходимо срочно получить русских 3-линейных патронов. Невысылка патронов может вызвать серьезные последствия для отряда".
30 апреля председатель Мигулинского станичного Совета И.Ф. Дрынкин получил из хутора Сетраковского телеграмму, что в хутор прибыли на автомобиле шесть квартирьеров, за ними идет полк кавалерии, четыре батареи и пехота.
Незнакомый автомобиль видели у хутора Мрыхина и у самой станицы.
Отставному подъесаулу Ивану Федоровичу Дрынкину было уже за 70. Постоянным местом его обитания был хутор Верхне-Чирский, где в наемной полуразрушенной, разгороженной хате жила его жена и "четверо-пятеро" взрослых детей, не имеющих определенных занятий. Чтобы прокормить всю эту ораву, выход был один – вновь идти на службу. В четырнадцатом году Дрынкин баллотировался в станичные атаманы и собрал большинство голосов, но окружной атаман не утвердил его "по весьма преклонному возрасту…" и как "употребляющему спиртные напитки, оставившим это зло месяцев 6 тому назад, по всей вероятности, благодаря одному – что их достать негде, ввиду прекращения торговли…" В семнадцатом Дрынкин вновь баллотировался в атаманы и, благодаря "демократическим тенденциям", этого поста добился. В марте 1918 г. после долгих оттяжек он "перекрестился" в председатели "Совета".
Прекрасно понимая, что его председательство и атаманство прекратятся, как только красные придут в станицу, "народный избранник" апеллировал "к народу". Нарочные помчались с отчаянным призывом, и к вечеру выборные от ближайших хуторов уже были в Мигулинской. В разгар сбора, когда Дрынкин расписывал грабежи и насилия, чинимые большевиками, была получена вторая телеграмма из хутора Сетраковского о том, что туда "прибыла кавалерия, артиллерия и пехота, ведут себя спокойно, никого не обижают, за все платят".
Какие доводы приводил Дрынкин и что кричали его сторонники – неизвестно. Скорее всего, потрясали телеграммой из центра с приказом о разоружении переходящих границу частей, чтобы предотвратить "войну Дона с немцами". Красноармейцев пытались представить деморализованной массой, опасной даже для советской власти. Истинная подоплека выступления была не ясна даже "старикам", и "после недолгих размышлений сбор единогласно решил предупредить кровавую бойню и разоружить красноармейцев. И для этого было решено объявить всеобщую мобилизацию от 20 до 55 лет". На что надеялись Дрынкин и пригревшиеся у него под крылом хоперские мятежники, пускаясь на эту авантюру, не понимали впоследствии даже сами белые. "Так вероятно и не выяснится, на что надеялись мигулинцы, вынося такое решение… Неизвестно было… что это за части, каковы у них планы", – писали белогвардейские газеты.