* * *
А судьба, как говорится, предоставляла нашему герою все новые и новые счастливые карты. В силу своей чрезмерной занятости, Федор Герасимович Политковский предложил своему, очень способному и деловитому студенту, к тому же – универсанту медицинского факультета, вскрыть болезненные нарывы на лице у дочери своего коллеги, Харитона Андреевича Чеботарева. Это была в ту пору всего лишь одиннадцатилетняя девочка Софья. Так завязалось между совершенно новое для студента знакомство, которое впоследствии переросло в более сильное душевное чувство, даже – в большую любовь…
Короче говоря, итоги этого лечения впоследствии подвел сам Харитон Андреевич Чеботарев. Он так и заявил студенту, заявил откровенно:
– Ты уж настолько чрезмерно хлопотал о моей дочери, о ее выздоровлении, что я не могу тебе отказать и не принять тебя самого в свою семью… Поэтому заявляю тебе: станешь мне зятем!
А женитьба его, сына провинциального священника, на дочери известного московского профессора, которого многие прочили даже в ректоры Московского университета, – значила очень и очень много.
Впрочем, профессор Харитон Чеботарев, действительно, вскоре станет во главе всего Московского университета…
Что же, вспоминая свои годы учебы в этом высшем учебном заведении, пока что единственном в России, сам Матвей Мудров вынужден был с какой-то невольной грустью заметить: "Мы учились танцевать, не видя, как танцуют…" Этими словами ему определенно хотелось выразить совершенно иную мысль: нисколько не видя, как лечат другие, на самом же деле подлинные, даже весьма искусные мастера своего дела.
Одним словом, когда в 1800 году Матвей Яковлевич Мудров окончил свою учебу в Московском Императорском университете, – он получил уже титул кандидата медицины, а вместе с этим – и вторую золотую медаль, теперь – уже за отличную учебу, а также и за успешную сдачу всех своих выпускных экзаменов.
Его невеста, Софья Харитоновна Чеботарева, с которой Матвей Мудров в самом деле успел уже обручиться, помогала ему упражняться в иностранных языках, чтобы впоследствии он, оказавшись на чужбине, сумел ими как-то воспользоваться…
Весьма впечатляющими оказались также слова самого Матвея Мудрова, оброненные им перед отъездом его из Москвы: "У России и русской медицины должен быть свой особенный, свой собственный путь!"
* * *
Однако впереди его ожидали весьма нелегкие испытания.
Все дело в том, что Екатерина II как-то совсем неожиданно скончалась, сидя за своим утренним туалетом, и на престоле теперь восседал уже новый царь, ее сын – Павел, которого, говорили, сама она не очень любила.
Новый император пожелал, чтобы Матвей Мудров, как отлично завершивший университетский курс, немедленно отправился за границу на два года, однако предстоящая ему командировка туда растянулась на очень долгих семь лет.
Во-первых – за границу можно было выехать лишь из Санкт-Петербурга, поскольку – именно там оформляли соответствующие документы.
Однако там, в Петербурге, обретался его старший брат Матвея, Алексей Яковлевич Мудров, который служил мелким чиновником где-то в правительствующем Сенате. Когда же Матвей добрался до его квартиры, то застал брата уже лежащим на смертном одре.
Брат скончался у него на руках, несмотря на все усилия молодого врача, только что окончившего университетский лечебный курс.
Что же, можно было только посочувствовать ему…
Между тем, у Алексея имелась единственная дочь Софья, которая, в результате безвременной гибели своей родной матери, оставалась теперь совершенно без всяких средств к своему дальнейшему существованию. Впрочем, это мало что значило, если бы мать ее и осталась живою…
И тут Матвей, среди всей суматохи, связанной с горькой судьбою умершего на его руках брата, вспомнил вдруг о рекомендательных письмах своего будущего тестя, Харитона Андреевича Чеботарева, к конференц-секретарю Императорской Академии художеств – Александру Федоровичу Лабзину.
Александр Лабзин прослыл матерым масоном. К масонству приобщил он и Матвея Мудрова, написав рекомендательное письмо в расчете на то, что Матвей всенепременно будет проезжать через город Ригу. Принял его в масонскую ложу бывший адъютант главнокомандующего русской армией Николая Васильевича Репнина, некий штаб-капитан Егор Егорович Гюне.
Семья Лабзина и его супруги, Анны Евдокимовны, известной участницы масонских образований в России, была совершенно бездетной. Матвей Яковлевич Мудров как-то сразу сообразил: вот кто поможет ему в его беде с осиротевшей, а потому и вконец обездоленной малолетней племянницей!
Дело в том, что сама Анна Евдокимовна, когда она была совсем еще несмышленой, тринадцатилетней девчонкой, – ее выдали замуж за чиновника Министерства финансов – Александра Матвеевича Карамышева. С ним, по делам его службы, она объездила всю громадную Российскую империю. Однако, к 1791 году она овдовела и, будучи совсем еще молодой, едва лишь перевалившей за свой тридцатилетний возраст, – вскоре вышла замуж за Александра Лабзина…
Во втором браке, будучи довольно старше своего мужа, она совершила немалую услугу своему мужу в создании масонской ложи "Умирающий лебедь"…
Действительно, семейство Лабзиных приютило малолетнюю дочь его брата Алексея Мудрова. Девочку сироту ожидало довольно богатое приданое, причем, совсем не без деятельного участия самого Матвея Яковлевича Мудрова. Впоследствии эта сирота была выдана замуж за довольно родовитого и вполне зажиточного дворянина Николая Петровича Лайкевича.
Впрочем, ее и саму можно было увидеть на портрете 1803 года вместе с ее приемной матерью, Анной Евдокимовной. Их вдвоем изобразил известный художник-портретист Владимир Лукич Боровиковский, между прочим, и сам попавший под сильное влияние санкт-петербургских масонов.
Написал он портрет и самого Александра Федоровича. Перед нами, как живой, предстает он, одетый в синего цвета кафтан… Надо добавить, что этот портрет Лабзина исполнен уже значительно позже, где-то уже после 1816 года…
Однако, жизнь шла своим чередом.
В марте 1801 года произошло ужасное убийство законного русского императора Павла Петровича, который приходился прямым потомком Петру Великому. Несмотря на свою столь раннюю гибель, он успел немало совершить на благо русского государства и простого народа, хотя и прослыл в народе каким-то окончательно "сумасбродным"…
Учитывая все эти обстоятельства, по завершении своей учебы в Московском университете, вместо заграничной командировки Матвей Мудров просто вынужден был приступить к работе в Морском госпитале, где он и получил свои первые навыки настоящего труда по практической медицине.
Работать пришлось ему непосредственно с "цинготными" моряками.
Вначале из простого любопытства, а потом и для пополнения своих личных знаний, он принялся посещать лекции в только что открытой Санкт-Петербургской медико-хирургической академии, как-то невольно сравнивая все ее достижения с достижениями самых видных московских специалистов.
В академии тогда работали такие прославленные профессора, как Петр Андреевич Загорский, Иван Федорович Буш и многие другие, тоже весьма замечательные специалисты.
Такая работа продолжалась целых полтора года. Он слушал лекции петербургских профессоров и обо всем забывал. Утешал себя тем, что совсем не напрасно не напрасно вторично выслушивает то, о чем давно уже был наслышан, о чем ему прожужжали и без того все уши…
Наконец, объявили, что можно отправляться и за границу.
Новый царь, Александр I, разрешил все поездки, – притом – окончательно.
Однако не следует забывать, что именно Александр Павлович, своим нарочитым, специальным указом, правда, уже значительно позже, от 1822 года, вообще запретил масонство. По крайней мере, с самого Матвея Яковлевича, еще при вступлении его в масонскую ложу в Риге, взяли подписку, что он не будет мешать проведению новых в жизнь царских реформ.
Эта расписка его, Матвея Яковлевича Мудрова, была обнародована только в 1901 году, в журнале "Русский архив".
И все же, как единодушно полагают почти все биографы Матвея Мудрова, масонство коснулось его очень лишь своими хорошими чертами и наилучшими качествами…
* * *
Как бы там ни было, несмотря на волокиту с оформлением проездных документов, а также – на уже столь привычную неразбериху на русских почтовых станциях, когда все документы проезжающих рассматриваются при неизменном почитании чина, – в Берлин он все-таки успел попасть вовремя.
Успел записаться в клинику профессора Кристофа Вильгельма Гуфенланда, с работами которого ознакомился еще в стенах своего родного Московского университета. Теперь этот профессор состоял в штате королевских лейб-медиков.
Узнав, что перед ним русский врач, доктор Гуфенланд долго и со все возрастающим увлечением принялся рассказывать ему, как он заботится теперь о здоровье знаменитого германского поэта Фридриха Шиллера, и о том, что он также является семейным врачом и других немецких поэтов и философов, в том числе – уже знаменитых Гёте, Гердера, Виланда…
Дальше его, Матвея Мудрова, ожидали медицинские клиники в городе Ландсхуте, а там и в Бамберге, где усиленно колдовал над своими больными профессор Андреас Решлауб, которого все местные врачи называли представителем некоей чисто "романтической медицины".
Вся жизнь Матвея Мудрова разрывалась теперь между городом Бамбергом, расположенном в очень уж живописной долине, вместе со своей старинной крепостью Альтенбергом в центре, – где, говорили, был похоронен даже один из Римских Пап, и Ландсхутом, размещенном на не менее живописной речке Изар. И тот, и другой город привлекали его своими знаменитыми достопримечательностями, однако уделить им должное внимание доктор Мудров все же не поспевал. Он едва успевал знакомиться с новыми германскими клиниками. Особенно привлекало его сотрудничество со знаменитым немецким философом Фридрихом Вильгельмом Йозефом фон Шеллингом…
Надо сразу заметить, что вся медицина в Западной Европе была просто пропитана его философией…
Что же, знаменитый профессор Йенского университета, он покорял всех своей необычностью взглядов на все окружающие его предметы. Однако сам Мудров относился с каким-то недоверием, а то и даже подозрением, к его рано развившимся этим взглядам, даже к тому, что он слишком рано стал пользоваться репутацией ingenium ргаесох (скороспелый талант), что он слишком примкнул к романтической школе, основу которой составляли Шлегель, Гарденберг и другие…
* * *
И все же заграничные путешествия врача Матвея Мудрова на этом не завершились. Летом 1803 года он ознакомился еще и с работой, которая проводилась в стенах Лейпцигского и Дрезденского университетов.
Однако все это не помешало ему наведаться в Гёттинген, чтобы посетить там своего старинного друга – Александра Тургенева, сына незабвенного Ивана Петровича, который лишь в недалеком прошлом являлся ректором Московского университета.
Первым делом Александр Тургенев поинтересовался, как там теперь обстоят дела у его закадычного друга, у Василия Жуковского, с которым он обучался вместе в Благородном московском пансионе. О Жуковском у него сохранились самые добрые воспоминания.
Сам Александр Петрович Тургенев только что совершил свое грандиозное путешествие по Европе со своим неизменным, старинным другом и спутником – Андреем Сергеевичем Кайсаровым. Они живо интересовались и прочими своими друзьями… Например, Григорием Ивановичем Гагариным, который сейчас пребывал при папском престоле, готовясь даже сделаться посланником императора Александра I.
Именно в городе Гёттингене находилась одна из лучших акушерских клиник в Западной Европе. Ее в течение почти уже тридцати лет возглавлял большой практик Фридрих Бенжамин Озиандр.
Озиандр и поведал страстно любопытствующему русскому врачу, что в подопечном ему Родильном доме весьма счастливо и благополучно разрешились от постоянного бремени более трех с половиной тысяч немецких и прочих женщин. Германское повивальное искусство воистину процветало. Оно переживало свой подлинный, настоящий расцвет…
В германском городе Вюрцбурге Матвей Мудров продолжал совершенствовать свои знания в области анатомии и хирургии. Достаточно сказать, что он делал операции совместно с выдающимся анатомом и оператором – профессором Карлом Каспаром фон Зибольдом, который сумел оборудовать в своем Вюрцбурге первоклассный операционный зал, причем такой, что просто закачаешься от неописуемой зависти…
Дальше на пути Матвея Мудрова лежала австрийская столица Вена. Там он задержался на некоторое время, чтобы потренироваться в глазной клинике профессора Георга Йозефа Беера. Оказалось, что степени доктора медицины господин Беер удостоен был еще в 1786 году, хотя все ему прочили большую, просто необыкновенную художническую стезю: очень уж рано в нем проявились способности художника. Его иллюстрациями и даже великолепными картинами были обвешаны все стены в его просторной глазной клинике…
* * *
Однако предстоящие занятия в Париже оказались приезжему русскому врачу совсем не по средствам.
Что же, и это не остановило его, так усиленно порывающегося к медицинским знаниям. Ему пришлось вспомнить свои, еще вологодские навыки, и снова приступить к преподаванию русской грамматики, теперь уже в великосветском семействе князя Александра Михайловича Голицына. Мудров обучал его малолетних детишек, Михаила и Федора… русскому языку. Тогда как совсем крохотная дочь их, под каким-то отчаянно химеричным прозванием principessa, была оставлена при царском дворе. Она по-прежнему оставалась там любимой воспитанницей царицы Елизаветы, жены Александра I.
Заработанных за обучение денег вполне хватило, чтобы слушать лекции ведущих парижских профессоров – психиатра Филиппа Пинеля, Антуана Порталя, Генриха Бойе и других французских знаменитостей.
Один из них, упомянутый профессор Пинель, только в тридцатилетнем возрасте приступил к изучению медицины, однако сумел прославиться тем, что одним из первых отважился снять со своих психиатрических больных оковы, испросив подобное это право у такого всесильного на ту пору французского Конвента.
Кстати, этот сюжет довольно эффектно представлен на картине Тони (Антуана) Робер-Флёри. Мы имеем в виду его полотно "Доктор Филипп Пинель освобождает от оков психически больных в больнице Сальпитриере в 1795 году".
Другой из этих профессоров, анатом Порталь, прославился тем, что написал много книг по своему предмету, которые долгие годы служили учебником для всех будущих врачей-анатомов…
* * *
Весной 1804 года Матвей Яковлевич усиленно работает над своей докторской диссертацией. Теперь она известна под названием De spontanea placentae sectione (Самопроизвольное отхождение плаценты). Ее он послал в свой родной университет и терпеливо стал дожидаться ответа.
Ждать ответного письма пришлось совсем недолго.
Дело в том, что как раз именно в этом году, когда он отослал на отзыв свою еще только запланированную им диссертацию, – его будущий тесть Харитон Андреевич Чеботарев уже целый год пребывал в должности ректора Московского Императорского университета. Так что прохождение его диссертации прошло быстро и без задержек (что, отнюдь, не бросает ни малейшей тени на ее высокое качество). До Матвея Мудрова как-то все-таки дошло известие, что в Москве, Советом всего медицинского факультета, тема его диссертации была признана полностью утвержденной. А за успешное и усиленное занятие его заграничными трудами – высокий Совет еще наперед присвоил ему звание экстраординарного профессора…
Это стало достойной наградой за все его прежние старания.
Более того, по просьбе попечителя Московского университета – Михаила Никитовича Муравьева, Мудров пишет и отправляет в Москву целую программу по реорганизации всей системы обучения лечебному делу. В собственной программе он старается всецело направить ее на соединение теории с практикой, всемерно учитывая при этом богатейший опыт от своего посещения передовых зарубежных университетов.
С болью в сердце Матвей Мудров написал: "Нельзя полагать о недостатках, ибо они – причина несчастья многих. Мне больно, что я говорю не к чести моих соотечественников. Я бы стократно желал бы быть органом славы их… Но не людей, а подлинные вещи <я> предлагаю в своей программе…".
При разработке устава развития отечественной медицины 1804 года все его замечания и предложения были, в основном, учтены.
Более того: после 1805 года при Московском университете открывается первый Клинический институт. Директором его по праву становится весьма умудренный опытом профессор Федор Герасимович Политковский.