Что-то далекое, смутно знакомое чудится и мне в лице довольно красивого блондина с небрежно зачесанными назад волосами, с еле заметными светлыми бровями и горбинкой ниже переносицы.
- Ну, ну?! Неужели не узнаешь?
Саша никак не может понять, почему я немедленно, с первого взгляда не узнаю Роби Тислера. Ведь сын его сейчас в том возрасте, каким мы знали Роби. И похож на отца стопроцентно!..
- Саша, тебе повезло, - объясняю я. - Ты увидел вначале имя и фамилию на обелиске, потом в школе - фотографию Роби, именно в таком же возрасте. Газетную вырезку сохранил. Встретив живого сына Роби вскоре после знакомства с портретами в школе, ты его узнал сразу. А я ведь ничего этого не видел…
- Да, ты прав… - виновато признает он. Виновато и с сожалением. Ему хотелось бы, чтоб я тоже удивлялся и радовался изображению сына нашего автоматчика-десантника Роберта Тислера, которого так хорошо помним - вместе в последний бой под Синявином ходили, из окружения прорывались! Мое спокойствие обижало его.
- Мы с тобой не знали и сотой доли того, что случилось с Роби, - негромко, со вздохом говорит Заречный. - Ведь он действительно был расстрелян еще в сорок первом, но пьяные полицаи промахнулись и к тому же плохо зарыли могилу…
Это уже похоже на что-то знакомое. Случаев бегства расстрелянных из общих могил за войну накопилось множество. Я первым вспоминаю пярнуского милиционера Юлиуса Сельямаа - тоже из сорок первого года. С отрядом бойцов истребительного батальона он попал в лапы фашистов на перекрестке дорог Пярну - Рига и Пярну - Синди. На том месте сейчас тоже установлен памятник. А Юлиус жив и сегодня!
Мы провели с Сашей памятный и трудный день. Рассказывая то, что он узнал о судьбе Роби и его жены - медсестры из-под Синявина, он волновался, иногда горячился, а то вдруг переходил на шепот, словно боялся, что нас кто-то подслушает.
Конечно, сказать уверенно, что Расма Барда - одна из тех трех медсестер, которых встретила группа минометчика Митькина при выходе из окружения между Мгой и Синявином, сегодня никто не может, но обстоятельства столь сходны, что и отрицать этого тоже нельзя.
Фашисты из эсэсовской части обнаружили болотный лазарет с неходячими ранеными часа через два после отхода наших. Три полузалитые водой большие землянки и одна маленькая, стоявшая на отшибе, "охранялись" молодыми, посеревшими от бессонницы и усталости девушками в испачканном болотной грязью обмундировании, но с белоснежными нарукавными повязками с яркими красными крестами. Оказывается, специально постирали, чтоб всем знакомая эмблема милосердия бросилась в глаза.
Расма увидела немецких солдат первой - у входа в свою землянку. Трое эсэсовцев бросали гранаты в соседние блиндажи и землянки, гоготали, как молодые жеребцы на выгуле. После взрыва ждали, когда улягутся пыль и копоть, - тогда совали свои арийские носы в развороченные двери.
"Перебьют ведь всех!" - похолодела от жуткой мысли девушка. Что же делать? Погибнуть вместе со всеми или попытаться спасти обреченных и спастись самой? Она вошла в землянку и оперлась на косяк незакрывавшейся двери. Слабый свет из двух маленьких окошек под самым потолком едва освещал ее, а лежавшие на еловых нарах раненые ей самой казались безликой черной массой.
- Братья! - сказала она. - Немцы бросают во все землянки гранаты. Я остановлю их, я знаю их собачий язык. Вы все - мобилизованные, вы ранены, не можете двигаться, вы - под охраной Красного Креста. Вы согласны со мной?
Холодное молчание раненых было ей ответом. Потом в черной массе наметилось слабое движение, кто-то хрипло сказал:
- Все равно убьют, сестра… Не унижайся.
Вновь последовавшее молчание показалось ей вечностью. А наверху все ближе гремели взрывы.
- Поправимся - сбежим… - неуверенно произнес молодой голос. - Может - пусть попробует сестричка? А, братцы?
Опять движение на нарах.
- Как скажете… - тихо произнесла сестра, и все вспомнили ее такой, какой видели в бою, - смелой, сильной, красивой. Знали, что была она из семьи латышского красного стрелка.
- Умереть успеем, а попытаться можно. - Теперь говорил пожилой снайпер Левачев - Расма узнала его голос. Узнали и все товарищи. Опытный и беспощадный снайпер Левачев! Если фашисты узнают, сколько он за год пребывания на фронте отправил на тот свет их солдат и офицеров…
- Попробуй, сестричка.
И Расма вышла из землянки наверх…
Что было дальше, сын Расмы и Роби Тислера не смог вразумительно и связно рассказать Заречному. Знал, что мать с подругами прошла через все круги фашистского ада. Что гитлеровцы затеяли в захваченных землянках с ранеными "сортировку", перебив более половины неподвижных, беспомощных советских солдат, и никакой "красный крест" им не помог. И правильно поступили бойцы из последней, самой маленькой землянки, подорвав себя вместе с вошедшими к ним фашистами…
Заречный не скрывал своего восторга мужеством и цельностью боевого характера Расмы, он был уверен, что она - и з т е х т р о и х.
Он не выпускал из рук только что отглянцованных снимков, откровенно любовался сыном Расмы и Роби.
Мы перешли в кабинет, на маленьком столике дымился ароматный кофе.
- Коньячку? - спросил я, направляясь к бару.
- Знаешь… не хочу. Да ты не хлопочи! - прикрикнул он. - На свежую голову легче беседовать.
Он вновь принялся вспоминать подробности своей вчерашней встречи на берегу Нарвского водохранилища. Как представился ему вместо разлившегося просторно искусственного моря стоявший тут когда-то смешанный лиственно-хвойный лес, а за ним - переправа в Усть-Жердянке, вытянутый по болотам, лесам и кустарникам к северо-западу наш Аувереский плацдарм. И круглосуточные вздохи орудий разных калибров, вспыхивавший то здесь то там треск пулеметов и автоматов, частые шлепки вражеских мин.
- Почти всю войну мы просидели с тобою в болотах - на Волхове, у Ладоги, за Наровой, даже на Карельском перешейке, - раздумчиво говорил Саша, или Александр Алексеевич, - большой министерский начальник все-таки. - Сколько наших друзей пало в этих болотах, сколько деревьев, кустарников мы погубили, вытаскивая из трясин застрявшие танки, как только не ругали эти болота. Только после войны я узнал, что очень нужны они в природе, нельзя бездумно их повсеместно осушать - нарушается экологическое равновесие… Вот и на плацдарме за Наровой крестили эти болота почем зря, а они, может, помогали нам справиться с напиравшими фашистами.
- Ты хочешь гимн болоту сказать? - подзадорил я друга. И положил перед ним пятый номер "Таллина" за восемьдесят третий год. - В фильме эстонского кинорежиссера Рейна Марана говорится вот это…
Саша прочел вслух:
По-хозяйски ступаешь -
под тобой прогибаются кочки,
тяжелы твои руки,
подожди, не спеши, -
с дубиной мощной и прочной,
ты в лесу не один,
ты других не губи,
ты подумай о них!
Всех нас матерь-земля родила,
если мы дороги ей
словно равные дети.
И на этой земле
для тебя и меня
хватит вечного солнца и света.
- Верно сказано. Верно. Только гимн болоту я вычитал у Межирова, кажется, точно не помню…
Саша помолчал, рассматривая снимки, потом начал подтрунивать над собой:
- Ты бы видел, как огорчился я, что эта молодежная компания с Айваром во главе нарушила мое одиночество на берегу Нарвского моря. Ну как же - помешали старому человеку предаваться воспоминаниям о его боевой юности, мечтать о близкой встрече с сыном друга! Не хотел дожидаться его возвращения в Ригу - поехал искать… а тут какие-то юнцы вторглись в мои пределы. Правда, местечко-то я выбрал уютное - мимо не пройдешь, не проедешь. Не подал виду, что недоволен… И вот о чем теперь думаю. Все-таки напрасно мы иногда сторонимся нашей молодежи. Они, конечно, другие, чем были мы в их годы. Так и время другое. Развитой социализм построили, сплошная высокая грамотность, эрудиция. Ловлю себя на том, что боюсь сплоховать перед ними, перед их знаниями, перед их прямолинейностью. А вот заговорил вчера - обыкновенные хорошие ребята, без комплексов, сын Роби уже в институте преподает, а девушка и два других парня перешли на третий курс, планируют в будущем году поехать со стройотрядом в Тюменскую область - возводить нефтегазовые предприятия. Там болот побольше нашего, а не пугаются ребята, не пугаются, понимаешь?..
Нет, не изменили моего друга Заречного минувшие четыре десятилетия. Даже интонация сохранилась: "Не пугаются, понимаешь?.." Когда отделение автоматчиков Роби Тислера разместилось на оставшихся двух "тридцатьчетверках" нашего взвода - там, под Синявином, Саша подошел к моему открытому водительскому люку:
- Ты видел? По-хозяйски как уселись! Понимаешь?
Он всегда, сколько я помню, восхищался автоматчиками-десантниками, располагавшимися перед боем на броне наших танков. Ведь гитлеровцы откроют ураганный огонь по танкам из всех видов оружия, мы, танкисты, все-таки за толстой броней, а стрелки открыты любой шальной пуле, любому осколку. В этом Заречный усматривал даже какую-то несправедливость. Пока командир роты автоматчиков однажды, услышав его, не сказал:
- Э, танкист, ты за нас не переживай. Чуть что - мы уже на земле, окопчик сварганим, а ты пока развернешься на виду у всего света, под огнем пушек и минометов… Хорошо, если успеешь выскочить из горящей машины.
И то верно. Многие, особенно раненые и контуженые, не успевали. Это нам с Сашей повезло, мы под Чудовом успели и под Синявином тоже. И похоронки на нас обоих еще в сорок втором дома получили, а мы по сей день скрипим, ветеранами войны считаемся, каждый год девятого мая в именинниках ходим.
Узнав, что перед ними старый солдат Великой Отечественной, да еще боевой друг Роби Тислера, ребята сразу как-то помягчели, сбросили с себя браваду, заговорили нормальным языком. И тон задавала девушка - Регина. Задорная, пытливая, она показалась Заречному душой этой маленькой компании. Хотя лидерство Айвара Тислера не подвергалось сомнению: он - преподаватель, они - студенты.
Регина больше всех расспрашивала Заречного о бытовых деталях войны - в каких условиях спали, чем кормили в окружении, как жили на войне женщины. Айвар даже засмеялся:
- В свое время мою маму она замучила этими расспросами. Как будто сама на войну собирается.
- А что? - сверкнула глазами Регина. - Ведь еще неизвестно…
Я чувствовал, какой глубокий след в душе друга оставила встреча с молодыми ребятами у Нарвского моря. Словно отвечая на мои невысказанные мысли, Саша вдруг продекламировал:
Поколение это люблю,
Не видавшее черной пучины,
И на том себя часто ловлю,
Что здесь личные скрыты причины.С удовольствием помню всегда,
Что оно от рождения сыто,
И, однажды явившись сюда,
Не прошло сквозь военное сито…
- Да… - оборвал он на полуслове цитирование из Ваншенкина - нашего с ним любимого поэта-фронтовика. - Все-таки не всех обошла чаша сия. Парни, выполнявшие интернациональный долг… Молодцы, не подкачали! Впрочем, только мы можем сказать о себе: "Откуда мы? Мы вышли из войны. В дыму за нами стелется дорога…" Расма и Роби так могли сказать. Это совсем другое!.. Когда-то мы завидовали героям гражданской войны, играли в Буденного и Ворошилова. Сегодняшние дети не играют в Жукова и Рокоссовского - я не видел этого. Но хорошо, что и они готовы к действию, готовы к подвигу. На том стоим!
Заречный опять начал перебирать свежие фотографии, пока я не усадил его на место, понимая, что он преднамеренно растягивает свой рассказ о нашем бывшем десантнике и его жене, что не без причины его пронзительные карие глаза затуманились, повлажнели.
- Ты представляешь, каково было Расме узнать, что она не спасла раненых, только отсрочила гибель по крайней мере половины из них, - усевшись снова в кресло перед остывающим кофе, сказал Саша. - Погиб Левачев, погибли многие другие. И жалели, что не подорвали себя, как те, в последней землянке. И все-таки, благодаря смелому поступку Расмы, остановившей расправу, многих оставшихся в живых судьба вознаградила. Окрепнув, они боролись, бежали из концлагерей, вливались в европейское Сопротивление, примыкали к партизанам, прошли через тысячи испытаний и остались людьми. Расму и ее подруг отбили партизаны где-то в Белоруссии. Целый вагон отправлявшихся в Германию советских женщин. Но Расма была тяжело ранена - пуля прошла через легкое, ее удалось самолетом эвакуировать на Большую землю, а Валя и Люда остались у партизан - и больше про них никто ничего не слышал…
Заречный опять заволновался, встал, заходил по комнате. Остановился передо мной, долго молчал. Мне давно хотелось спросить его, живы ли Расма и Роби сегодня, но Саша сейчас был с ними там, на войне, и я не смел помешать ему. Меня с детства научили слушать не только себя…
Да, Расма всю жизнь вскакивала по ночам, вдруг услышав голос снайпера Левачева: "Что ж, попробуй, сестрица". И тут же - голос эсэсовца, пытавшего ее в концлагере: "А ну - подставляй свои нежные пальчики!" Он загонял жертве под ногти тонкие иголки и требовал "признаний". Боль от этих иголок помнилась даже во сне. Расма начинала стонать, и внимательный, добрый Роби тотчас просыпался, успокаивал жену.
Она жарко дышала ему в ухо:
- Ведь за нами пришел трехтонный ЗИС, снаряд разбил его прямым попаданием… и мы не смогли отправить раненых в тыл… не успели… И те бойцы, которые наткнулись на наши землянки, - они сами еле держались на ногах.
Расма затихала, потом изменившимся голосом горячо продолжала:
- Как они просили: "Сестренки, через час здесь будут фашисты, уходите с нами!.." Понимаешь, они плакали, уговаривая нас с Валей и Людой. И наши раненые тоже просили: "Уходите, сестрички!.." Но разве мы могли?!
- Успокойся, Расма, дорогая, ты не могла поступить иначе. Не могла! Ты честно прошла войну. А я… а я обязан тебе жизнью, счастьем, сыном!..
Они встретились на Карельском перешейке, в сорок четвертом. В нескольких километрах от Выборга взвод "тридцатьчетверок" с десантом на броне выскочил на открытое поле, тянувшееся вдоль шоссе, и ринулся к замаскированным на опушке леса вражеским минометам, мешавшим продвижению нашей пехоты. Один танк был подбит посередине поля прямым попаданием крупнокалиберного снаряда, два проскочили, сняли фашистскую батарею. Автоматчики Роби Тислера, а он в звании лейтенанта командовал в том бою взводом, соскочили с машин, прочесывая мелкорослый ельник, выкуривая фашистов из землянок и траншей. В какой-то момент Роби почувствовал, что у него с плеча срывается узкий ремешок командирского планшета - он на ходу подхватил его, побежал дальше. Уже в госпитале разглядел, что ремешок был перебит пулей. Помнит, хотел перепрыгнуть окопчик, вырытый в бровке возле болота, и прыгнул в беспамятство. Он не успел почувствовать удара в голову, перед ним внезапно погас белый свет, исчезли звуки стрельбы, скрежет танков. Исчезло все. Военфельдшер, старший лейтенант Расма Барда, видела, как он падал, но ей под ноги шлепнулась мина, к счастью, неразорвавшаяся, и на миг девушка забыла про длинноногого лейтенанта-блондина, давно маячившего перед ее глазами. Бой откатился, Расма взглянула в ту сторону, где прыгал лейтенант, не увидела никого и хотела бежать дальше. Земля, усеянная прошлогодними листьями и иголками, дымилась, за ельником слышался разноголосый рокот удалявшегося сражения. Словно подернутое слезами, из облаков выходило опечаленное, кроваво-красное солнце. Запах сгоревшего тола, горького дыма раздирал нос и легкие. "Но где же этот длинноногий блондин?" - вдруг забеспокоилась Расма.
Пули засвистели над головой, но девушка успела нырнуть в тот окопчик - прямо на обмякшее тело лейтенанта.
Это была ее удача, ее судьба. Гитлеровский офицер, стрелявший по ней и ранивший Роби, сидел в десятке метров от них. В голове Расмы лихорадочно билась мысль: увидят ли наши, хоть кто-нибудь? И вдруг она задела рукой гранату-лимонку, висевшую на поясе сраженного лейтенанта. Еще на Калининском фронте, до второго ранения, бойцы научили ее бросать гранаты, - и Расма решительно сняла "лимонку" с широкого офицерского ремня раненого. Ребристая поверхность гранаты показалась ей теплой. Она осторожно вытащила проволочную чеку взрывателя и легким, но довольно сильным броском выкинула гранату из окопчика, в сторону стрелявшего по ней фашистского офицера. Короткий вскрик там, где раздался взрыв, отозвался в душе радостью: значит, достала!
Подняла над окопчиком свою пилотку - так делали ребята на Калининском. Тишина. Выглянула сама. Фашист, вытянув вперед руку с парабеллумом, неловко лежал на бровке траншеи, в месте ее крутого изгиба.
Она долго искала рану на теле лежавшего в беспамятстве лейтенанта и не могла найти. Какую-то царапину обнаружила справа, чуть ниже затылка, там запеклась капля крови, и ничего более. И никакими средствами, никакими усилиями девушка не смогла вернуть ему сознание.
Но Расма все-таки нашла рану. Левый сапог белобрысого лейтенанта наполнился кровью. С трудом стянув его, девушка почистила края пулевой раны, поняла, что кость не задета. Но от такой раны не теряют сознание, вот что поражало молодого военфельдшера!..
Соорудив из нескольких молодых березок волокушу и кое-как взгромоздив на нее раненого, Расма потянула его в сторону шоссе. Бой откатился уже далеко, здесь по-прежнему слегка дымилась земля, в ноздри лез запах сгоревшего пороха, прелой листвы. Все это было приторно-горьким, трупным, тем более, что и трупов фашистов и наших встречалось довольно много. По лицу Расмы лил горячий пот, лейтенант оказался тяжелым, силы уже покидали девушку, когда она увидела меж деревьев санитара-солдата из своего медсанбата.
- В ногу? И всё без сознания? - удивился солдат и взялся за волокушу.
Около трех недель пролежал Роби в их медсанбате на окраине Выборга. Когда он пришел в себя и санитар рассказал ему про Расму, он захотел немедленно увидеть свою спасительницу. Так они познакомились.
"Ранение в голень ноги и касательное - ниже затылка", - таково было заключение врачей.
- Скоро будешь воевать, лейтенант! - весело сверкнув темными очками, сказал ему хирург-подполковник. - Легко отделался.
Стоявшая рядом Расма ласково смотрела на лейтенанта, и он улыбнулся ей так чистосердечно, распахнуто, что она даже смутилась.
Она пошла провожать его до КПП - контрольно-пропускного пункта на окраине Выборга, где он должен был сесть на попутную машину и уехать к месту дислокации своего полка. Июльское солнце светило в глаза - доброе, ласковое, будто желало им еще раз встретиться и уже никогда не расставаться.
Они сели на краю дороги, и Роби не сразу сообразил, что его правая рука, не встретив сопротивления, крепко обняла девушку за плечи, притянула к себе. Смутившись, лейтенант отпустил Расму, бессвязно пробормотал:
- Извини, я так тебе благодарен… благодарен… сказать не могу, как… - Помолчав, он заговорил: - "Легко отделался!" Хорошо сказал подполковник. Везет мне на войне. Сказать тебе, как я был еще в сорок первом расстрелян, как сбежал из своей могилы, перешел линию фронта?..
Ему захотелось выговориться именно перед нею, он никогда ни до этого, ни после не был столь красноречив. И Расма поняла его, она сама взяла руками его лицо и крепко поцеловала.
Год продолжалась их переписка, о которой хорошо знали его друзья и весь медсанбат, где служила она.