Густые заросли ольшаника, березы, осины, кусты орешника и вереска подступали к самой насыпи железнодорожного полотна. Узкая тропинка, по которой редко ходили, взбиралась иногда на бровку земляного вала, петляла вдоль колеи, рядом с мощными, просмоленными, присыпанными крупной галькой деревянными шпалами. Обочь, на открывающихся взору полянах, перелесках росла высокая, некошеная трава, красно-розовым огнем, словно узоры огромного ковра, горели метелки кипрея, душицы, вперемежку с ними рассыпаны зеленые колючки татарника с цветами-вазочками, желтели корзинки пижмы, синими блестками вытягивали тонкие шейки с раскрывшимися на их торцах поздними бутончиками нежные васильки. Как же было тогда, в сорок втором? Иногда такие вот ковры вмиг становились черным обугленным полем, а раненные осколками деревья кровоточили совсем по-человечьи…
Под подошвами туфель все больше ощущались даже мелкие камешки. У левого уже оборвался ремешок, и светлая металлическая пряжка годилась лишь для украшения. Идти стало тяжело, надо бы остановиться, отдохнуть, но Заречный заставил себя миновать с ходу пустынную платформу разъезда и упрямо пошел дальше, к Назии. Станцию он тогда не видел, а вот поселки Верхняя и Нижняя Назии жили в его памяти все сорок лет. Вернее, помнилось то, что оставалось от загубленных поселков, - печные трубы на месте домов, опаленные порохом, черные деревья. Даже устоявшая в военном вихре старая скворечня на голом тополе запомнилась…
Он должен был свернуть километрах в двух от Апраксина городка влево, на лесную дорогу, чтоб попасть к Черной речке, найти то место, куда в сорок втором пробились из окружения, но в сплошной стене густых зарослей, раскрашенных в яркие цвета, он не заметил поворота. Попытки отойти от полотна железной дороги были тщетны - он выходил к таким бочагам, залитым водою старым воронкам от разорвавшихся когда-то бомб и снарядов, что вынужден был вновь и вновь возвращаться на полотно и считать уставшими ногами шпалы…
Вечерело, когда слева за деревьями открылся простор убранного ржаного поля. А дальше опять - лес, болота. Постой, постой! Вон далеко, в маревой холодной дымке, возвышаются над лесом мачты высоковольтной линии. Перехватило дыхание: не она ли, т а с а м а я, из времен войны?..
Он вернулся в Ленинград, а в конце сентября вновь приехал во Мгу.
В мгинской железнодорожной школе, недалеко от станции, я встретил его у входа. Это всего третья наша встреча после тех далеких дней, я почти откровенно и бесцеремонно вглядывался в его лицо, фигуру, руки - с длинными "музыкальными" пальцами и набухшими синеватыми венами кистей, хорошо заметными, когда он клал ладони на стол. Глаза карие, слегка порыжевшие и грустные, как тогда, на фронте, темные волосы все еще густые, на висках - "благородная" седина. Ни усов, ни бороды он не заводил.
Мгинцы сердечно принимали ветеранов войны, провезли и провели их по местам боев, на Синявинские высоты, на Невский "пятачок", где вот уж сорок лет не растут ни трава, ни деревья. А из залитых болотной водою бывших наших землянок по сей день извлекают останки солдат. Иногда их удается сфотографировать: в воде трупы сохранились, минуту-две лица павших остаются как у живых, а потом почти мгновенно темнеют, чернеют, обугливаются на свежем воздухе…
Много, очень много здесь еще безымянных солдатских захоронений, много страшных находок. Даже танки и самолеты поныне вытягивают из трясин!
Мы присели с Сашей на садовую скамейку и для начала помолчали. Предстояла встреча со школьниками - в актовом зале, а потом по классам. Мы будем вести уроки мужества. Мы встретимся с выросшим в последнее десятилетие-полтора юным поколением счастливых, любознательных ребят и девчат, от первоклашек до завтрашних абитуриентов, которые сейчас поглядывают на нас с любопытством, приветливо здороваются и улыбаются.
К сердцу подступает тревога. Лучше бы ничего не знали вы о нас, малыши, не слышали о страшном мире взрослых, в котором опять запахло войной - еще более страшной, еще более разрушительной. И мы, ветераны войны, хотим отвести от вас эту нарастающую угрозу. От вас, от всего человечества!
- Надо Колю Бабушкина найти, - говорю я Саше.
- Бабушкин? Он здесь?
- Здесь, я уже виделся с ним.
- Вот здорово! Так пойдем в один класс! Трое из двадцать девятой танковой бригады, а?..
Коля Бабушкин - из нашей танковой роты. Мы все трое чем-то даже похожи друг на друга. И т о г д а были похожи (с одного, двадцать третьего года!), и сейчас, через сорок лет. Богатая событиями жизнь у каждого за плечами, с зигзагами и поворотами, трудовая - без передышки, до сегодняшнего дня. Не разжирели, не обрюзгли, наших лет нам не дают. Даже сослуживцы иногда удивляются, что мы прошли войну…
Коля, или Николай Афанасьевич Бабушкин, приехал из Свердловска со взрослым сыном Олегом, они оба в эти дни много фотографируют, записывают, стараются увидеть, услышать, запечатлеть все, что можно.
Заречный опять возвращается к судьбе Роби Тислера. Он ошеломлен, изумлен своей находкой, встречей в поселковой школе, где в саду на обелиске высечено имя нашего бывшего десантника.
- Ты его когда-нибудь встречал после войны? Что-нибудь слышал о нем? - спрашиваю я.
- После войны - нет. А вот в сорок четвертом в Выборге, вскоре после взятия города, встретил. Командир взвода, две звездочки на погонах. Завел меня в дом, где его взвод был расквартирован. Вместо нар - кровати, славяне отлично устроились. Какая-то финская часть стояла до них. Приволок ворох всякой писчей бумаги - такой белизны, что я раньше и не видывал. Без линейки и в линейку: сверху красная жирная черта с тоненькой, а ниже - еле заметные линейки, так красиво смотрятся. Заставил меня взять для экипажа кипу… Мечтал поскорее в Эстонию попасть. Никогда там не был, только по рассказам родителей знал - Таллин, Тарту, Хаапсалу… Надеялся еще разыскать отца с матерью. Если не погибли, то в советском тылу где-нибудь работают. Так говорил. По секрету сказал, что его часть на днях возвращают под Нарву, к Синим горам. С тем мы и попрощались. "Встретимся в Таллине, у Кадриоргского дворца - приходи! Или в Берлине, у канцелярии Гитлера, на Унтер-ден-Линден!" Он почему-то представлял, что фашистский фюрер обитает именно на Унтер-ден-Линден…
Сын Коли Бабушкина сфотографировал нас втроем на скамейке в школьном саду. Коля ходил взволнованный и гордый тем, что приехал на эту необычную встречу со своим продолжателем и наследником, - танкист-мальчишка из сорок второго, сын сейчас наполовину старше его тогдашнего. Впрочем, у нас с Заречным тоже были уже внуки, их фотографии мы демонстрировали тут не раз!
А вот сын погибшего в сорок втором в районе деревни Тортолово комиссара первого дивизиона 798-го артиллерийского полка 265-й стрелковой дивизии Владимира Немировского выступил перед ветеранами с обстоятельным докладом. О том, что уже сделано для увековечения памяти павших на местах самых жестоких и решающих боев. Преподаватель одного из довольно известных ленинградских вузов, Борис Владимирович много лет пытается найти могилу отца-комиссара, вовлек в это дело студентов, стал лучшим знатоком здешних мест и всех перипетий Синявинской операции. Я впервые увидел его среди ветеранов в плаще-накидке и болотных сапогах с отогнутыми голенищами, озабоченного предстоящим походом в лесисто-болотистые чащи. Захоронение отца он все еще не нашел, зато со своими энтузиастами студентами установил имена многих солдат и офицеров, считавшихся без вести пропавшими.
- Они не пропали без вести, они погибли здесь, на мгинско-синявинской земле, сражаясь до последнего патрона, до последней капли крови! - под гул одобрения воскликнул сын комиссара с трибуны конференции.
Заречный ослабил галстук - стало жарко. Он гордился подвигом сына комиссара Немировского - именно подвигом, иначе нельзя было назвать эти ежегодные его копания в обвалившихся и залитых болотной жижей землянках, траншеях, извлечение из них останков погибших, пролежавших тут сорок лет без погребения, установление сотен имен и фамилий, розыск их родных…
На "встречу" с погибшими отцами приехали и многие другие сыновья и дочери синявинцев. Взволнованные, уже сами отцы и матери семейств, они возлагали венки и букеты цветов на братские могилы во Мге, в Тортолово и Гайтолово, на главной Синявинской высоте, где ныне высится обелиск над целым мемориальным комплексом. Многим запомнилось напечатанное в городской газете стихотворение младшей дочери рядового Александра Шушина - Елизаветы Зайцевой, приезжавшей из Донецка поклониться праху отца:
Сегодня - первое свидание
С той трудной, огненной поры.
Прости, отец, за опоздание
Седой теперь уж детворы…
Мы вернулись в осень сорок второго, мы вспоминали павших однополчан, друзей и товарищей, про которых давно ничего не знали. Тогда, одновременно с Синявинской наступательной операцией под Ленинградом, уже близился перелом в грандиознейшей битве на Волге, хотя немцы еще не чувствовали запаха подготовленного для них Сталинградского котла, они все еще были самоуверенны и наглы, их авиация беспрерывно висела над нашими боевыми порядками.
Эй, кабонские матрешки,
Открывайте-ка окошки,
В 12 часов
Будет бомбежка!
Такие листовки сбрасывали близ поселка на Ладоге, откуда начиналась знаменитая Дорога жизни.
- Ну… нахалы!.. - мотнул головой Заречный, когда я рассказал ему про эту листовку.
Его карие, слегка посветлевшие, порыжевшие глаза сощурились, он хочет что-то сказать еще, но не находит нужных слов и возмущенно поджимает губы.
Мы договорились встретиться через год в Риге, где Заречный бывал часто в служебных командировках, и еще не знали, что неожиданные новости сведут нас раньше.
Встреча во Мге не только всколыхнула наши воспоминания, но и заставила по-новому взглянуть на всю историю Синявинской операции, которая стала прологом прорыва блокады, важной вехой на пути к освобождению первых метров эстонской земли.
С трибуны научной конференции, организованной во Мге советом ветеранов 2-й ударной армии, выступили военачальники, ученые, рядовые участники Синявинской битвы. Председатель совета, спокойный, уравновешенный, очень основательный Константин Константинович Крупица, слушая выступления, не раз взглядывал на меня, наблюдая мои манипуляции с магнитофоном. Я удобно устроился на сцене сразу за трибуной, водрузив свой микрофон перед выступающими.
Мне пришлось все время держать руку на регуляторе уровня записи, когда выступал бывший военный хирург, подполковник медицинской службы Захар Семенович Колесников. Около десяти тысяч срочных операций сделал в полевых условиях, часто под огнем врага, этот все еще крепкий, с большим выпуклым лбом человек. Голос у него по-молодому звонкий, стрелка на индикаторе моего магнитофона все время прыгала в крайнее правое положение.
- Мне не забыть до конца дней, - говорит он, - как многие раненые, вынесенные санитарами из-под огня, вновь рвались в бой, просили, умоляли нас, медиков, немедленно отпустить их с операционного стола к своим сражающимся однополчанам. И уходили, просто-таки сбегали из палаты медсанбата. Верили в победу. А раны победителей заживают вдвое быстрее, чем раны побежденных.
Я не сразу обратил внимание на скромно одетого, как-то уж очень тихо взошедшего на трибуну невысокого человека с обветренным суровым лицом, густыми бровями, почти сросшимися над переносицей. Бывший командир минометной батареи 1250-го стрелкового полка Алексей Иванович Митькин. Первые же его слова насторожили, в зале стало необычайно тихо. Заречный, сидевший в президиуме, и Крупица почти одновременно взглянули на меня - записываю ли? А рядом, на трибуне, пожилой человек откровенно плачет, слезы не только сбегают по загорелым морщинистым щекам, но и душат его. Я вижу в передних рядах зала лица бывших солдат, и не ордена и медали уже горят в отблесках электрического света, а сверкает влага на глазах сидящих.
Митькин рассказывает о самых трудных днях битвы. Не хватило у нас сил пробиться к Неве - всего-то около трех километров оставалось! Еще не знали мы, что сорвали самый зловещий замысел Гитлера - штурмом группы армий "Север" взять Ленинград и сровнять его с землей, - не знали, что спасли Ленинград, хоть и не прорвали еще блокаду, но враги уже обложили нас со всех сторон, и выход из окружения, прорыв на исходные рубежи к Черной речке стал для каждого новым адом.
- Сейчас не скажу, сколько еще оставалось до своих, когда мы с группой солдат при выходе из окружения наткнулись на наши землянки с тяжелоранеными. Мы сами от ран и усталости еле держались на ногах. Вынести неходячих раненых не представлялось никакой возможности. И они это понимали, они не осуждали нас за то, что мы ничем не можем им помочь. И были с ними три молоденькие девчонки-медсестренки. "Раненых нам не вынести, - сказали мы этим девушкам, - но и вы уже ничем не поможете им. Через час сюда придут фашисты - уходите с нами!" - Минометчик опять сглотнул слезы, сделал паузу, пытаясь справиться с душившим его спазмом. Голос сорвался. - Их стали упрашивать сами раненые: "Сестрички, уходите, милые!" На русском, украинском, казахском языках. И одна миловидная сестра, спокойно продолжая накладывать повязку на голову окровавленного пожилого солдата, сказала за всех: "Как же мы уйдем? На наших сумках - красный крест, и мы не уйдем!"
Они остались. Они не бросили бойцов, с которыми до последней возможности вместе сражались среди болот и топей тут, под Синявином. Сражались в тяжком сорок втором, сражались, веря в грядущую Победу Отчизны. До разгрома фашистов в Сталинграде оставались месяцы, до Курской дуги - меньше года…
Пронзительный этот рассказ по сей день не дает покоя, будоражит мою память. И, как оказалось, не только мою. Через месяц или два после встречи во Мге я получил письмо из Москвы, от бывшего рядового 259-й стрелковой дивизии, взаимодействовавшей с нашей танковой бригадой, Роланда Мамиконовича Мусаеляна. Старый солдат стал ученым-физиком, но мы - побратимы войны, у нас одинаковое отношение ко всему, что связано с нею, и его память тоже не отпускает ветерана из тех дней, возвращает снова и снова в обстановку пережитого.
"…Ты, вероятно, помнишь, как на военно-исторической конференции во Мге выступал один товарищ, рассказавший о трех девушках-санитарках, оставшихся с неходячими, обреченными ранеными. Так вот, мне кажется, что это произошло в нашей дивизии…"
По сей день не могу сказать, прав ли Роланд Мусаелян. А тогда не знал еще и того, что через год услышу неожиданное продолжение взволновавшей всех истории.
Звонок в моей таллинской квартире раздался ночью, часов около двух.
- Если можешь, не уезжай и не уходи никуда, утром буду у тебя.
- Саша, Заречный? Где ты?
- Недалеко, в Нарве.
- Хорошо, я тебя жду!
Он приехал первым утренним поездом, с легким портфельчиком в руке, не выспавшийся, бледный и - счастливый!
- Как Таллин изменился!.. - с порога бросил он, снимая туфли и любимую им, как я понял, неизменную серую кепку. - Расстроили вширь и ввысь, и вокзал другой, и Вышгород над ним какой-то незнакомый. Полмиллиона-то есть уже?
- Почти. Через два-три года будет.
- Ну, ну, молодцы. Очень рад!.. А помнишь, как мы с тобой сокрушались в сорок четвертом, бродя среди развалин в самом центре. Кажется, улица Харью, да?
- Харью. И Суур-Карья. И театр "Эстония" мы с тобой очень жалели, очень сокрушались у его руин. Вот завтра и поведу тебя в театр "Эстония" послушать наших знаменитых гостей - своя труппа в Москве выступает.
- Ишь ты…
Сказано с уважением.
Полез в ванную, через пятнадцать минут вышел чист и свеж, словно не пережил бессонной ночи.
- Помнишь, во Мге я рассказал тебе о том, что нашел имя нашего Роби Тислера на обелиске в саду его школы? Расстрелян осенью сорок первого, а в десанте с нашей ротой был через год, в сорок втором!.. - Александр Алексеевич не спеша надел синий "маратовский" тренировочный костюм с белыми двойными, полосками по бокам, достал из портфеля тапки, хотя я предложил ему свою запасную пару. Выпил чашечку крепкого кофе.
- Так вот, - объявил он почти торжественно, - я нашел сына Роби! И встретил его на берегу Нарвского водохранилища! Вчера!
В глазах Заречного горели лукавые огоньки-бесенята. Их я помню еще по молодым годам. Он опять был подвижен и энергичен, жажда деятельности бурлила в нем: движения резки, походка быстрая и почти невесомая, он напомнил мне нашего первого космонавта, хотя я еще не знал, что девушка со спиннингом назвала его Юрием Алексеевичем.
- Но это еще не все, - сказал Заречный, садясь в мягкое кресло напротив меня. - Помнишь рассказ командира минометной батареи во Мге о трех девушках-медсестрах…
- …которые отказались покинуть тяжелораненых, хотя вместе с ними, видимо, попали в лапы фашистов.
- Вот именно. Попали. Могли выйти вместе с минометчиками, а не вышли! Одна из них спасла Роби в июне сорок четвертого под Выборгом и стала его женой. Сюжетец, а?
Я не мог поверить, и Заречный это понял.
- Проявить пленку можешь? У тебя ведь домашняя фотолаборатория имеется?
- В шкафу на кухне жена отвела одно отделение. Все, что надо, есть, а вот печатаю только вечером - занимаю всю кухню.
- Слушай, сделаем исключение: жены дома нет, мы займем кухню с утра.
Я настолько был рад новой встрече с ним, что не стал возражать. Позвонил к себе в редакцию - срочных дел не предвиделось, мог остаться с боевым другом, давно не приезжавшим в Таллин.
Много времени, как всегда, заняло приготовление свежих растворов, да и бачок у меня допотопный, с неудобной спиралью, в которую в полной темноте я трудно и неловко заправляю пленку.
- Смотри не испорти! - весомо, солидно предупреждает за дверью ванной Саша.
Потом мы занавешиваем окно на кухне и вставляем пленку в увеличитель. На фоне безбрежного водоема - настоящее море! - возникает светлая "Волга" и возле нее двое парней и девушка со спиннингом в руках.
- Печатай! - почему-то шепчет Заречный, словно мы от кого-то таимся, делая что-то недозволенное. - Крупно, двадцать четыре на восемнадцать. И следующие два кадра тоже.
Он хорошо помнит, что и в какой последовательности снимал. При свете красного фонаря лицо его становится загадочным, он весь светел и красив своей неуемностью, даже каким-то взрослым озорством. Невольно вспоминаю весь его жизненный путь: в семнадцать лет добровольцем ушел на фронт, в восемнадцать мать получает похоронную из-под Синявина, в двадцать он командир танкового взвода, после демобилизации в сорок седьмом - комсомольский работник, вскоре - секретарь парткома большого завода, заочно окончил политехнический институт, выдвинут в главные инженеры своего же завода. С директорского поста, после напряженных и счастливых шестнадцати лет, его пригласили в Москву. Если б знали директора некоторых таллинских заводов, какой "ба-аль-шой" начальник из их министерства сидит у меня на кухне и с нетерпением вглядывается в появляющиеся на доске под фотоувеличителем слабые изображения волн Нарвского водохранилища!..
Ага, вот лицо молодого парня крупным планом. Заречный вторым пинцетом сам вынимает снимок из ванночки с водой, сует в закрепитель и неотрывно смотрит на изображение. Наконец толкает меня в плечо:
- Узнаешь? Только вот усиков не было…