Лобанок говорил, что по балке нам с учетом ее кривизны придется топать километров десять, что-де, по прямой наши отошли всего на шесть километров. Это немного. Сколько осталось в полку людей - не знаю. Может быть, человек четыреста, а может, и больше.
Слышится усталое, с присвистом дыхание многих людей, шуршание пожухлой травы под ногами, шорох скатывающихся на дно балки камней, комьев сухой глины и передаваемое по цепи шепотом: "Шире шаг!", "Подтянуться!", "Шире шаг!".
Справа и слева по кромках балки идут боковые дозоры. Но они не видны. Мы просто знаем о том, что они там есть.
- Шире шаг!
- Подтянуться!
- Не отставать!
- Не отставать!
Назаренко передает мне тело пулемета из рук в руки и говорит на ухо:
- Половину, кажется, прошли, Если фрицы не догадались понатыкать мин в балке, скоро будем у своих.
Но они-таки догадались понатыкать этих самых мин. В том числе прыгающих. Хотя и ставили они свои мины не про нас. Немцы загородили балку на случай прохода наших со стороны фронта с востока. Мы подошли с запада. Первой напоролась на мины наша девятая рота, по-прежнему шедшая впереди, как самая боеспособная по численному составу.
…"Прыгалки" с грохотом рвутся в темноте, разбрасывая смертоносные шарики. Слышатся команды, крики раненых, автоматные очереди.
Бьют не ППШ, а "шмайсеры": значит, мы обнаружены. Теперь нельзя двигаться только балкой. Вместо помощницы она станет нам злейшим врагом, большой братской могилой. Надо выйти из балки и под покровом темноты сделать последний рывок к своим.
- Пятая рота, по правому склону, бегом, вперед!
- Седьмая рота по левому склону…
- Третий взвод, за мной!
- Гранаты, к бою!
Подбегает Лобанок, щелкая затвором винтовки:
- Пулеметы - на катки! Бегом, вперед!
Пригнувшись, мы с Реутом бежим, волоча пулемет за собой. В небо над нашими головами взмывает ракета.
При свете ее вижу старшего лейтенанта, замполита первого батальона. Он стоит на самой кромке балки с автоматом в правой руке. Левой, перебинтованной, он указывает на место рядом с собой.
- Коммунисты, назначенные в группу прорыва, ко мне! Коммунисты, назначенные в группу прорыва, ко мне!
От нас отделяется старшина Лобанок.
- Назаренко, останешься за меня…
Резерв командира дивизии
- Как звали его?
- Кажется, Маматкул. Но он просил Мишей называть. Да не реви, его уж не вернешь…
- Хорошо тебе говорить: "Не реви". Если бы мы осторожнее несли, может, он живой остался…
Что ей сказать? Может, и остался бы.
Но ведь мы шли не по лесной тропочке, не на прогулке были, а прорывались из окружения, волоча на плащ-палатке тяжело раненного Мишу Умарова.
Сейчас красноармеец Умаров лежит накрытый чьей-то серой солдатской шинелью у нас в ногах, на дне глубокой воронки.
В воронке нас кроме мертвого Миши двое: она и я. "Она" - потому, что я не знаю ни имени ее, ни фамилии. Это девчушка моих лет, телефонистка взвода связи, которую я видел раз или два в те кажущиеся далекими дни пребывания на формировке. Она маленькая, светловолосая, с простеньким, ничем не примечательным личиком. Как и все мы, словно вывалянная в окопной грязи.
Мишу ранило при нашем последнем рывке через передний край обороны немцев. Уже на ничейной полосе, когда пулеметы со стороны наших уже молчали, чтобы не ударить по своим, а немцы начали бить нам в спины из танков, стоявших в боевых порядках их пехоты. Миша даже не вскрикнул. Он просто ткнулся лицом в землю и замер, как человек, выбившийся из сил после длительного бега.
Сержант Назаренко раскинул плащ-палатку, взялся за один угол, мы с Реутом за два других, четвертый подхватила тоненькими ручками вот она - телефонистка взвода связи.
Мы прорвались сквозь кольцо окружения к своим, вынесли Мишу, но, оказывается, уже мертвого. Назаренко с Реутом ушли за боеприпасами, а я вот с этой девушкой сижу в воронке, из которой еще не выветрился запах взрывчатки. Я жду возвращения сержанта и Реута. Когда они вернутся, мы похороним Умарова где-то здесь, быть может, даже в этой воронке.
- Слышь, а фамилия твоя какая?
- Моя-то? Кочерин моя фамилия. Зачем тебе?
- Да так. А моя Крюкова. Давай, Кочерин, вздремнем малость. Силушки больше нет…
- Шла бы ты в свой взвод, Крюкова.
- Нет его, взвода-то. Побило всех. А с чужими спать боязно.
Она ложится на бок, спиной ко мне, положив под голову пилотку, и, кажется, засыпает.
Чудная! Кругом черт знает что творится, немцы еще простреливают вдоль и поперек место нашего прорыва, небо бороздят тысячи трассирующих пуль и снарядов, а она спит. Дает же бог людям такие нервы! А может, все это от усталости? Девчонка все же…
Умарова, когда возвращаются сержант с Реутом, хороним вместе с другими в полуобвалившемся тупике траншеи, рядом с развороченным бомбой дзотом. Если немцы продолжат наступление, и им опять удастся потеснить нас, завтра место захоронения погибших при выходе из окружения ребят окажется уже по ту сторону фронта.
Враг, быть может, сровняет его с землей, и никто-никто не будет знать, где похоронен Миша Умаров и другие ребята нашего полка. Вместе с ними лежит и замполит первого батальона, возглавлявший группу прорыва.
По стратегическим расчетам старшины Лобанка, нас должны были отвести если не на переформирование из-за больших потерь, то хотя бы на отдых.
Но командование фронта то ли забыло посоветоваться с ним, то ли не сочло нужным сделать это, и решило, что нашему полку следует продолжать бои.
Полк отводят километра на два в тыл и приказывают занять подготовленный оборонительный рубеж. Первый и второй батальоны срочно пополняются писарями, ездовыми, хозяйственниками, ординарцами. Наш третий, наиболее боеспособный, командир дивизии выделяет в свой резерв.
Я уже знаю, что резервы создаются для решения внезапно возникающих задач, и в обороне нашим батальоном командир дивизии будет затыкать бреши или дырки. Короче, подставлять его под самый ударный кулак противника. Ложись костьми, а врага не пропускай.
Рассвет, наступивший словно нехотя в зловонном дыму и в тучах пепла над спаленной пшеницей, застает нас вблизи какого-то маленького городка или большого села.
Мы занимаем оборону посреди ровного поля, рассеченного на две половины фасами противотанкового рва. Если где фельдмаршал Манштейн и надумает бросить свои танки, то сделает он это только здесь. Что до рва, то рано или поздно танки все равно через него переберутся. Еще никто и нигде не делал рвов, которые бы не преодолевались. Этот, наверное, не составит исключения.
Позади нас видны замаскированные противотанковые пушки, тяжелые гаубицы корпусных и армейских артиллерийских полков, танки, закопанный в землю по самые башни. Даже моих знаний военного искусств хватает для того, чтобы сделать непреложный вывод: такую противотанковую оборону проломить нелегко, если вообще возможно.
Появляется "рама". Это такой разведывательный самолет у немцев. Большой, с двумя фюзеляжами. Если смотреть на него снизу, он чем-то напоминает оконную раму. Так его и зовут все.
И препротивная же, доложу вам, штука! Зениток он, кажется, и не боится, наших истребителей встречает снопами пуль и снарядов из нескольких пушек и пулеметов.
Мы знаем, если "рама" появилась, жди: сейчас пожалуют "юнкерсы", "мессеры", разные там "фокке-вульфы". Перестроятся в кружок или в карусель и начнут…
Не самолет, а наводчик в воровской шайке. Опять вся надежда на матушку-землю, кормилицу нашу и заступницу.
Но на этот раз все происходит не так. "Рама", как бы повисев над нами для острастки, улетает. Не иначе как к самому Манштейну. Доложить, что здесь, мол, обороняется Семен Назаренко со своим пулеметным расчетом и что его танкам и пехоте тут не пробиться ни за какие коврижки.
Но "рама" улетает не по этой причине, а потому что немцы наносят удар на левом фланге дивизии, километрах в трех-четырех от нас, на участке обороны соседнего полка.
Сначала в небе появляются косяки "юнкерсов", от чего оно становится как бы светло-голубым в черную крапинку, и наносят сильнейший бомбовый удар.
Над "юнкерсами" начинается форменная катавасия. Наши истребители пытаются помешать им вести прицельное бомбометание, на истребителей налетают "мессеры", и через несколько минут мы уже не только не можем разобраться в том, что творится в небе, но и не видим его. Все оно затягивается копотью и дымом от разрывов тысяч бомб, мин, снарядов. Иногда этот дым огненными факелами прорезают горящие самолеты.
Пилоты на последних секундах жизни машин тянут их в ту или другую сторону, чтобы попытаться, если не посадить смертельно раненный самолет, то хотя бы выбраться из этой свалки, отлететь немного в сторону и тогда уж рискнуть воспользоваться парашютом.
Старшина Лобанок стоит впереди нашего пулемета, за бруствером. Упершись ногами во влажный от росы грунт, он немигающими глазами смотрит на жуткую картину начинающегося боя.
О чем думает этот тридцатилетний человек, много повидавший за два года войны? Какие мысли тревожат сейчас его начинающую седеть голову? Не знаю, не знаю. А Лобанок не любит ничего рассказывать.
- Назаренко, - говорит старшина после некоторого раздумья, - вылазь сюда, слушай, что скажу.
Мы находимся в окопе. Таков приказ старшины, поэтому даже Назаренко не имел права находиться рядом с ним.
- Значит, так, Назаренко: совершенно ясно, что нам скоро придется топать туда, - Лобанок кивает головой в сторону боя. - Если уж комдив и задумает заткнуть дыру в обороне, то сделает это там. Я буду за командира во втором расчете. Там осталось только двое. Действуй по обстановке. Мы по-прежнему приданы седьмой роте. Все. Прощевай пока.
Лобанок берет самозарядку, вещмешок, и теперь мы все вылезаем из окопа, чтобы лучше посмотреть, куда скоро придется топать.
Кеша жует сухари, с хрустом перемалывая их ядреными, очень белыми зубами. Отхожу от него подальше, так как чувствую, что опять начинает тошнить от голода: скоро сутки, как во рту не бывало ни маковой росинки.
Реут знает это, но еще не было случая, чтобы он с кем-либо из нас поделился сухарем или хлебом из своих регулярно пополняемых запасов. Ведь попадет же такой тип в расчет!
Назаренко тоже хочет есть, но глушит голод куревом, а Умаров - тот ест недозревшую пшеницу.
Вот самолеты улетают, дым понемногу рассеивается, и мы видим, как немецкие танки лавиной катятся на позиции, обороняемые соседним полком, напоминающие сейчас черное безобразно перепаханное поле.
На танки, вынырнув из-за леска, пикируют наши штурмовики. Они идут на штурмовку так низко над землей, что "мессершмитты" даже не могут их атаковать на своих высоких скоростях.
Но танки идут и идут, проламывая нашу оборону. Они даже не задерживаются на ней. Десятки их, больших и малых, уже горят от огня артиллерии, эрэсов, от ударов штурмовиков, и все-таки бронированная лавина не останавливается. Значит, там, где стоял соседний полк, уже никого нет в живых. От этой мысли по спине пробегает холодок.
- Гляди, Серега, - Назаренко дергает меня за рукав, - наши контратакуют.
Да, с высот, полого спускающихся к полю боя, движутся наши танки. За каждым тянется облако пыли и дыма. То и дело в этих облаках вспыхивают желтоватые огоньки, и в линии наступающих взмывают фонтаны разрывов. Их, этих фонтанов, становится все больше и больше, и мы замечаем, что немецкие танки замедляют свой бег, словно они натолкнулись на болото, словно их гусеницы начали вязнуть в зыбкой трясине.
По нашим танкам открывает заградительный огонь вражеская артиллерия. Под прикрытием ее, замечаем, фашисты сначала останавливаются, потом разворачиваются и начинают отходить назад.
- Седьмая рота, - мы не сразу догадываемся, что команда касается и нас, - перебежками, в колонну по два, за мной!
- Расчет, отделить тело пулемета! - Назаренко прыгает в окоп, берет вещмешок, винтовку, коробки с лентами. - Следом за седьмой ротой, вперед!
Настает и наш черед. Командир дивизии вводит свой резерв в бой.
Мы бежим, растянувшись в длинную кишкообразную цепь, по пшенице, уже успевшей налиться ядреными соками земли. Под ногами хрустят ее стебли, янтарно желтые, отсвечивающие на солнце вытканным из золотых ниток ковром.
Мы топчем хлеб, А сами голодные.
Бедный хлеб! Тебя не щадит, не бережет даже война, следом за которой всегда крадется голод.
Впереди горит пшеница. Ее подожгли там, где рвались сейчас бомбы и где до сих пор чудовищными факелами пылают танки. Чужие и наши. Огонь - ему все равно, что жрать. Он и кормилец и палач - этот огонь.
Огненный вал горящего хлеба приближается. Он бежит по степи быстрее, чем мы ему навстречу. Вот-вот мы столкнемся с ним горячими лбами, и ни один из нас не отступит.
Вот он - огонь. Лижет горячими языками наши ботинки и обмотки, тянется к перепачканным глиной гимнастеркам. Но они мокрые от соленого солдатского пота, и тебе, огонь, не зажечь их. Прочь с дороги, краснобородый!
Теперь бежим по сгоревшему хлебу. Из-под ног поднимаются тучи черной пыли, едкий пепел забивается в нос и рот, липнет к мокрым лицам, кажется, вот-вот задохнемся, а Лобанок осе кричит и кричит: "Шире шаг!", "Шире шаг!".
Куда там "шире шаг"! Мы сейчас рухнем в этот пепел, на теплую от огня землю и не только команда, пистолет у виска с приказом "Вперед" но поднимет, например, меня. Но никто не "рухает".
Немцы заметили нас. Первые их мины не долетают, вторые - перелетают. Пятые или десятые начинают рваться в цепи, кромсая осколками разгоряченные бегом тела.
Но батальон он не сбавляет темпа. Для раненых есть санитары, убитым уже не поможет никто.
"Шире шаг!"
"Шире шаг!"
"Шире шаг!"
Гимнастерка на плече треснула, и тело пулемета, ерзая взад-вперед, режет мое тело. Больно и мокро. Черт знает, что там, - кровь или пот? Минуту назад я видел перед собой темную гимнастерку Назаренко, сейчас не вижу ничего. Мы даже не падаем, когда вблизи шлепаются мины. Все равно поздно. А свежие, еще с синим дымком воронки просто перескакиваем. Рядом с ними лежат убитые…
"Шире шаг!"
"Шире шаг!"
"Шире шаг!"
Сколько бежим? Если судить по тому, как устали, - километров десять. Но я-то знаю, что до участка прорыва немецких танков было километра два-три.
- Расчет, стой! К бою!
Назаренко бросает коробки с лентами, вещмешок, кладет на него автомат, который взял у кого-то из раненых, достает из-за пояса малую лопату.
Кеша, еле живой, падает на землю вместе со станком пулемета. Он мне не помощник в данную минуту. Реут лежит бездыханным, уткнувшись лицом в сизый пепел. То ли живой, то ли нет.
Присоединяю тело пулемета к станку, заряжаю своего "Горюнова" и тоже берусь за лопату. По нас по-прежнему бьют вражеские минометчики. Мы на своем лысом бугорке видны им как на ладони, но именно здесь командир седьмой роты приказал занять позицию.
- Реут! - голос Назаренко еле слышен в грохоте лопающихся мин, - доставай лопату, рой окоп.
Кеша смотрит на сержанта ошалелыми глазами, что-то пытается сказать, но с черных, словно опаленных губ срываются одни лишь нечленораздельные звуки.
- Рой окоп, приказываю!
Реут, все так же не поднимая головы, нащупывает за поясом лопату, вонзает ее светлый отполированный землей штык в усыпанный пеплом грунт.
Спешу отрыть для себя хотя бы ямку. На глубину, достаточную для того, чтобы спрятать от осколков не прикрытый сталью каски "тыл".
Удар, Еще, еще, еще. Лопата вонзается все глубже. Благо земля на пологой высотке веками пахалась поколениями крестьян и легко поддается металлу.
Через нас "перекатом" занимают свои позиции петеэровцы с длинными бронебойками на плечах. Это рота противотанковых ружей. Тоже, очевидно, из какого-то резерва. Один из бронебойщиков, крепко сбитый, кривоногий, пробегает метрах в пяти от нас. Я слышу его надсадное дыхание, бряканье солдатских пожиток в вещмешке. Бронебойку он держит на плече, нагнув к земле ствол с квадратной блямбой дульного тормоза.
- Тятькин, правее, к воронке, к воронке, говорю! - раздается позади меня чей-то властный голос, и бронебойщик не оборачиваясь, бежит к воронке, желто-бурым пятном виднеющейся впереди.
- Неужели это Тятькин? Да он, он же.
- Тимофе-ей! Тимофей-ей! - кричу, что есть мочи, потом бросаю лопату, пулемет, свой рубеж обороны и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, бегу следом за бронебойщиком.
Но петеэровец все не останавливается. Не слышит? Ведь кругом гремит. А может, это вовсе и не Тятькин?
Близкий разрыв мины заставляет меня нырнуть носом горячий еще пепел, но через мгновение вскакиваю и снова кричу.
Бронебойщик услышал. Он останавливается, поворачивается ко мне перекошенным от напряжения лицом, и вдруг оно меняется, светлеет, кустики бровей взмывают вверх.
- Серега-а! Братука! Серега-а!
Тятькин быстро ставит на землю ружье, обхватывает меня за плечи, тычется давно небритым подбородком в мою щеку, что-то говорит еще, но я не могу разобрать что, так как говорю сам.
А вокруг уже начинается новая заваруха, именуемая боем, и у нас нет больше времени на разговоры, война отнимает его даже в такой вот момент.
- Ты где, Тимофей?
- В роте пэтээр мотострелкового батальона танковой бригады. А ты?
- Пулеметчик вот в этом полку.
- После боя найду. Полина пишет?
- Пишет. А тебе?
- И мне. Будь здоров, Серега! Найду тебя…
Тятькин подхватывает ружье, еще раз окидывает меня взглядом, машет рукой на прощание и бежит вперед.
Мне он кажется одетым во все черное. Это, конечно, от пепла и сажи. Вспоминаю, что медаль на его груди выглядела очень ярко. Наверное, оттого, что гимнастерка казалась черной.
Назаренко и Реут усиленно работают лопатами. Сержант сердитым взглядом оценивает мой поступок и, не задавая вопросов, с хеканьем снова и снова вонзает лопату в грунт.
Мы не успеваем закончить отрывку окопа, как налетают "юнкерсы". Земля опять черными столбами вздымается под небеса. Тучи пела и сажи от сгоревшей пшеницы тянутся туда же вслед за этими черными столбами земли, небо над головами становится темно-лиловым, и все тонет в адском грохоте рвущихся бомб.
От пикировщиков с многопудовым смертоносным грузом наши тела прикрывают только рваные гимнастерки. Защита не ахти какая, поэтому вся надежда на то, что, быть может, и на сей раз штурманы на "юнкерсах" промахнутся и не влепят стокилограммовую фугаску в расчет сержанта Назаренко. Надежда маленькая, но есть. Раньше со штурманами такие вещи случались.
Я изобрел универсальное средство для избавления от страха во время артналетов и бомбежек. Только жаль, что заявить о нем всем открыто, взять патент на авторство стесняюсь. Скромность не позволяет.
А оно - средство - простое. Когда начинается лютая бомбежка, нужно лечь на живот, вцепиться зубами в рукав гимнастерки и закрыть глаза. Что и делаю сейчас.