Сжиматься, как это делал раньше, зимой, я уже не сжимаюсь. Все равно не помогает. Вот почему сейчас и лежу, распластавшись в отрытом наполовину окопе, стиснутый с боков Семеном и Кешей.
Мне сдается, что бомбят теперь только нас, ту самую небольшую высотку, на какие обычно ставят пулеметы.
А если уж авиацию гитлеровское начальство бросило сюда, значит, сюда пришлет и танки, а за ними - пехоту. Значит, прогрызать или проламывать нашу оборону они будут здесь. Ох, Манштейн, Манштейн, ни дна бы тебе, ни покрышки! Нет от тебя покоя расчету сержанта Назаренко!
Когда кончится эта бомбежка? Ведь есть же предел человеческому терпению. Я, кажется, уже прокусил рукав гимнастерки.
Где наши летчики? Где? Эх вы, соколы, герои, орденоносцы, "туды вас сюды", как сказал бы Семен.
Впрочем, я ведь ничего не вижу и не слышу. Быть может, вы уже давно деретесь там, вверху, в километре от моего пехотного затылка, если смотреть на вас по прямой.
Кажется, "юнкерсы" улетают. Но теперь вовсю лупит артиллерия. Эта кладет свои гостинцы чаще, и вероятность попадания одного из них выше, чем у бомбы. Снова вонючий горячий воздух мечется над нашими спинами, а земля качается.
Толкаю Реута локтем в бок. Он, очевидно, не поняв меня, немного отодвигается в сторону. Значит, живой. Назаренко не двигается тоже. Он закрыл голову плащ-палаткой и лежит на боку, поджав под себя ноги. Наверное, считает, что в такой позе поражаемая площадь его тела существенно сократилась.
Итак, мы абсолютно беззащитны против всего, что сейчас происходит вокруг нас, и невольно отдаемся в руки судьбе. Как она распорядится, так и будет. В данный момент она, наверное, выше всех маршалов и генералов, бессильных чем-либо помочь своим подчиненным.
Наша артиллерия пока молчит. Ей будет вдоволь работы, когда немцы начнут атаку. Конечно, было бы неплохо заткнуть глотку хоть половине этих ревущих пушек и минометов врага, ведь есть же специальные дивизионы контрбатарейной борьбы. Но, наверное, и их вытащили на прямую наводку с задачей выбить у Манштейна танки.
Интересно, где сейчас Тятькин? Успел он добежать до воронки или нет? Что, если не успел? От одной мысли об этом мне становится жутковато.
Кажется, все-таки чудеса на свете бывают, ибо то, что произошло несколько минут назад, - чудо: я встретил Тимофея.
Он обещал найти меня после боя. Где? Что это за танковая бригада, в которой служит Тятькин?
Огонь врага постепенно ослабевает. Семен сбрасывает с себя плащ-палатку, приподнимается на четвереньки, с него осыпается земля. С минуту он смотрит вперед, затем отряхивает пыль с каски и, обернувшись ко мне, говорит:
- Кажется, идут, Серега…
Да, это немецкие танки. В желтовато-зеленой окраске они хорошо видны на фоне выгоревшего поля. Если бы не дым от их сожженных при первой атаке собратьев, наверняка можно было бы заметить и пехоту. Одни танки атаковать не будут.
Справа и слева от нас в окопчиках шевелятся стрелки, слышится звон клиньев затворов - это противотанкисты заряжают орудия.
- Седьмая рота, приготовиться к отражению атаки танков!
Команда касается и нас, хотя для выполнения ее в расчете наличествует одна бутылка с горючей жидкостью. Говорят, пулеметчикам никаких других противотанковых средств не положено.
Семен вырыл для бутылки ямочку и на всякий случай припорошил это противотанковое средство землей. Не приведи бог, попадут в бутылку пуля, осколок или камень. Она воспламенится, и запылаешь сам не хуже танка.
Что касается меня, то я должен попасть из пулемета в смотровую щель вражеской машины, как учил Лобанок на задворках хозяйкиной хаты. Теоретически это сделать можно, практически - вряд ли.
- Расчет, к бою! Приготовиться к отражению атаки танков! - Назаренко, сразу посуровевший, выгребает землю из ямки с бутылкой КС, заряжает оружие, я снимаю с "Горюнова" свою плащ-палатку, изготавливаюсь к ведению огня.
До танков еще далеко, можно поискать глазами Тимофея. Вон желто-бурая воронка, но его, кажется, там нет. Хотя, стоп! Там они. Сидят двое: Тимофей и его второй номер. Здорово замаскировались. Тятькин умеет делать это. Я вижу лишь длинный ствол противотанкового ружья. Он ходит из стороны в сторону, Тимофей, очевидно, "прилаживается".
Артиллерийский обстрел наших позиций прекратился, теперь снаряды рвутся позади нас, где-то в районе огневых позиций батарей. Хитрит немчура: хочет подавить наши пушки до того, как атакующие танки достигнут рубежей неподвижного заградительного огня.
Я никогда не видел немецких танков так много и так близко. Они катятся на нас в угрожающем молчании, покачивая тупыми стволами разнокалиберных пушек.
Почему бронебойщиков поставили даже впереди нас, пехотинцев? Не понимаю. Мне жалко Тимофея. Ну что он может сделать со своей "пукалкой", встретившись даже не с "тигром", а с обыкновенным легким или средним танком? Я почему-то не верю в противотанковые ружья. Эх, Тимофей, Тимофей, лучше бы ты находился рядом.
- На пулемет смотри, Кочерин, - отрывает меня от невеселых дум Назаренко. - Какой прицел поставил?
Да я его и не ставил еще. Огонь открою метров с восьмисот. Дальше этой дистанции нечего патроны жечь.
Танки все ближе. Поле ровное как стол, и они идут, идут по нему лавиной, строго соблюдая кем-то установленную дистанцию между машинами. Размерами и очертаниями башен отчетливо выделяются "тигры". За танками, на бронетранспортерах, отдаленно похожих на корыта, движется пехота.
Сколько брони прут на нас эти тысячи лошадиных сил моторов! Сколько взрывчатки упрятано в снаряды за стальными стенками танков! А человеку ведь достаточно одного крохотного - с горошину - осколка.
- Как вы тут, братья-славяне? - к нам в окоп спрыгивает комсорг батальона Федя Пастухов. Карие глаза озорно блестят, каска откинута на затылок, в руке - белый от пыли пистолет.
- Ничего, дышим пока. - отвечает за всех Назаренко. - Какова обстановочка в общем и целом, товарищ младший лейтенант?
- За этим и пришел, чтобы рассказать, но, видно, не успею, - комсорг кивает в сторону танков. - В общем танков, самолетов, пехоты у них набили за эти два дня много. Очень много. У меня тут, - младший лейтенант хлопает ладонью по старенькой полевой сумке, - лежит газета со сводкой Информбюро, после боя почитаю.
А пока приказ один: держаться до последнего вздоха и бить, бить, бить фашистов. Это и твое комсомольское поручение, Кочерин. Уяснил?
- Уяснил.
- Ну, орлы, наматывайте нервы на кулак. Я тут рядом буду, в седьмой. Там замполита убило…
- Товарищ младший лейтенант, - кричу ему вслед, - а бои-то на всем фронте большие идут?
- Больше некуда. Если по фронту измерять, то километров на тысячу будет. Потом расскажу.
- Ни хрена себе! - Назаренко качает головой и свистит.
Впереди катящейся на нас лавины вражеских танков вспыхивают черные султаны, и до высоты докатывается дроботный звук артиллерийских выстрелов. Внезапно султанов становится во много раз больше: открывают огонь "катюши". Из-за наших спин с грохотом ныряют на танки "илы", оранжевые хвосты их реактивных снарядов косым дождем устремляются к танкам, скрытым от нас в эту минуту стеной земли, огня и дыма.
Остановились? Отходят назад? Нет, не отходят. Танки увеличивают скорость, чтобы быстрее ворваться на наши позиции, и тогда артиллерии, "катюшам", "илам" нельзя будет вести по ним огонь, чтобы не побить и нас. Это немцы хорошо знают.
Теперь до танков с полкилометра. По ним уже бьют орудия прямой наводки, закопанные в землю тридцатьчетверки, противотанковые ружья. Нам стрелять пока бесполезно. Наша цель - пехота, а ее еще не видно.
Новый залп "катюш" опять закрывает волну атакующих, и, когда дым рассеивается, мы видим гитлеровцев уже метрах в двухстах. Танки горят. Сколько? Много. Горят и бронетранспортеры. С них выпрыгивают пехотинцы. Прицелившись, я посылаю туда первую длинную очередь.
Внезапно я замечаю Тятькина. Уверен, что именно его. Но одного, уже без второго номера. Прижимая к туловищу противотанковое ружье, он бежит вдоль фронта вправо. Очевидно, к брошенному кем-то окопу. Спрыгнув в него, он быстро изготавливается к стрельбе и бьет по ближайшему танку.
Пуля рикошетирует от брони, огненным клинком взмывает вверх, но вторым выстрелом Тимофей зажигает вражескую машину. Она окутывается дымом, из-за которого показывается следующий танк. Он мчится прямо на окоп Тятькина, поднявшегося ему навстречу. Без ружья, наверное, с гранатой в руке. У левой гусеницы танка сверкает вспышка, но он все-таки идет и через мгновение уже начинает вертеться на окопе.
- Тимофей! Тятьки-ин! - бессознательно, слепой от гнева, кричу я и, довернув пулемет, бью по танку. Трассирующие пули царапают его броню. Я должен, должен хоть чем-то помешать этому озверевшему вражескому танкисту, но мне мешает Назаренко.
Рывком нечеловеческой силы он отбрасывает меня прочь от пулемета, берется за рукоятки и открывает огонь по пехоте.
Уткнув лицо в землю, я лежу рядом с ним. Слезы ручьем катятся по черным от грязи щекам, над головой свистят пули и осколки, но мне на них сейчас наплевать. Я ничего не вижу, ничего не хочу видеть, не могу видеть: перед моими глазами - только Тимофей, поднявшийся из окопа навстречу танку, да груды желтоватой земли под отполированными до зеркального блеска траками.
- Патроны давай, салага полоротая, - орет на меня Семен, испепеляя взглядом.
Бегу к окопчику, где находится пункт боепитания. Это рядом.
Когда возвращаюсь назад, Семен с Реутом уже устанавливают пулемет в воронке от бомбы, метрах в десяти левее прежнего окопа. На такую большую воронку танк не рискнет наехать, в ней можно запросто застрять.
Теперь немецкие танки, средние и малые, бьют по нас, по пехоте. В дело пущены пушки, пулеметы, и мы буквально тонем в дыму, в копоти, в тучах песка, пыли, сажи.
Я ложусь за пулемет, Назаренко мне помогает, Кеша набивает новые ленты. Когда хоть на мгновение в прицеле показывается вражеская пехота, я тут же шлю в нее очередь за очередью и вижу, что пули ложатся точно в цель. Пехота уже оставила бронетранспортеры и движется в атаку вслед за танками, щедро поливая нас автоматным и пулеметным огнем.
Некоторые из горящих танков находятся так близко, что, кажется, я чувствую на лице жар от этих огненных плюмажей над их башнями.
А грохот нарастает. Мы уже слышим рев накаленных огнем и зноем моторов, пушки и пулеметы бьют по нас уже в упор, и все-таки продолжаем стрелять, отсекая пехоту от танков.
Пулеметчик, пока он жив, не имеет права прекратить огонь.
А мне пришлось прекратить. Едва сержант успевает вставить новую ленту, как "Горюнов" подпрыгивает вместе со мной, Назаренко, землей, на которой стоит он и лежим мы, и все валимся на дно воронки, на Кешу, сброшенные туда взрывной волной.
- Все целы? - Семен поднимается на четвереньки, шарит руками по земле, отыскивая каску. Глаза его закрыты, с бровей струится песок.
- Все. Кажется, все, - хриплю я, не соображая, что произошло.
- Пулемет на позицию! - Семен отирает ладонями лицо и берет "Горюнова" за колеса. Наша машина, кажется, цела. Хорошо сработана.
Мимо воронки проползает танк. Грунт под ним оседает, сыплется на нас.
Неужели фриц заметил нас и нарочно наехал на кромку воронки? Наверное, так. Вражеская машина делает разворот на месте, и земля, выброшенная взрывом бомбы, снова оказывается на нас. Если немец-механик сделает еще один такой трюк, нам конец.
- Живыми зажарю, сволочи! - кричит Назаренко, выбираясь из-под обрушенной на него груды земли. Когда это ему удается, рывком выскакивает из воронки.
Куда он? Не знаем. Фашистские танкисты, видимо, решили, что с нами покончено. Ревя мотором, танк снова устремляется вперед и тут же вспыхивает. Бутылка с горючей жидкостью, брошенная рукой сержанта Назаренко, сделала свое дело.
- Горит, горит, гад! Эй смотрите, горит! - Назаренко стоит на коленях позади танка, еще продолжающего двигаться вперед, - Серега, давай сюда автомат, сейчас выскакивать будут!
Семен сдержал слово. Он не дал гитлеровцам выскочить из машины, поджарил живьем.
Мы устанавливаем "Горюнова" на место уже под пулями автоматчиков. Бой с немецкой пехотой кипит слева и справа. Вражеские танки прорвались через наш передний край, но пехота отстала, и сейчас мы накрепко прижимаем ее к земле.
"Горюнов" стучит, выбрасывая из горячего ствола десятки пуль в секунду. Стараюсь не думать о танках, тех, что за спиной. Ни один из них не рискнет повернуть на помощь пехоте, подставить корму под наши пушки.
- Лупи, Серега, лупи их, родной! - ошалело кричит Назаренко. Автомат в его руках мелко вздрагивает, каска слетела с головы, но Семен не замечает этого. Даже Кеша и тот, кажется, перестал бояться, пригибать голову к земле, направляя ленту в приемник магазина.
Солдаты противника начинают отползать, пятиться, потом короткими перебежками отходят к бронетранспортерам. Сейчас мы деремся с немецкой пехотой один на один. Никто не вмешивается: ни танкисты, ни летчики, ни артиллеристы. Ну, фрицы, кто кого? Что, пятитесь? Кишка тонка, да?
Давай, милый "станкач", давай "Горюнов". Пусть выдержит твой стальной ствол, а мы уж как-нибудь продержимся.
Начинают сдавать назад и бронетранспортеры, прикрывая лбами и бортами пехоту. Скоро огромные чадные факелы над горящими танками скрывают от нас немцев.
Их много, горящих танков. Одни пылают впереди, другие прямо на позиции роты, третьи где-то там, в глубине обороны. Особенно надоедает удушливой вонью тот, который поджег Семен. Он горит, потрескивая, как сухостой в лесу. Рядом валяется сорванная взрывом боеприпасов башня.
Тишина. Она словно и не наступила, а просто взяла да и упала на нас с небес, откуда-то от самого солнца, равнодушно глядящего на то, что творится на земле, бледно-желтым немигающим глазом.
Земля дымится. В сотне шагов ничего не видно. Не видно и того окопа, над которым крутился немецкий танк. Что с Тимофеем? Неужели родная земля, его постоянная защитница на дорогах войны, навеки укрыла его в себе? Сбегать бы туда. Ведь рукой подать.
Но об этом и думать нельзя. В любое мгновение немцы могут вынырнуть из-за этого черного полога пепла и дыма и начать новую атаку.
- Командиров взводов ко мне! - слышится голос командира седьмой роты.
- Кочерин, Реут, быстро посчитайте патроны, - Назаренко отдает распоряжение, не отрывая глаз от нейтралки.
- Одна полная лента и россыпью еще полсотни, - докладываю Семену.
Сержант сжимает челюсти, крутые желваки ходят под черной от копоти и щетины кожей щек.
Триста патронов для пулемета - это как голодному быку горошина. На пункте боепитания роты я взял две последние цинки.
Патронов нет и не будет. Немецкие танкисты, стоящие у нас за спиной, не так воспитаны, чтобы пропустить машины или повозки с боеприпасами из тылов полка к батальону. Да и где они, эти тылы? Мы ведь не знаем, как глубоко вклинились вражеские танки в нашу оборону.
Прибегает Лобанок. За ним пулеметчики второго расчета волокут "Горюнова". Хобот его станка помят, вертлюг оторван. Значит, по "станкачу" прокатился танк.
Старшина прыгает в воронку, мы сползаем следом. Он оглядывает нас поочередно, как это всегда делал на вечерней поверке, потом говорит.
- Значит, так, все пока живы. - Лобанок улыбается, гладит черной сухонькой ладошкой губы, словно торопится смахнуть с них неуместную улыбку.
- Получен приказ комбата: пробиваться к своим. Мелкими группами. Строго на восток. Прямо через немецкие боевые порядки танков.
- Они что там, рехнулись? - Назаренко вскакивает, колет старшину холодными синими горошинками глаз. - Сколько людей положили, а теперь отходить? Да я их всю родню…
- Охолонь, Семен, - старшина говорит на удивление спокойно, чего с ним в подобных ситуациях я раньше не замечал. - В седьмой роте в живых остался двадцать один человек. Третий взвод целиком подавили танки, всех позасыпало, кто не успел попрятаться в воронки от бомб. Патронов по полтора десятка на винтовку. На автоматы - и того меньше. Гранат нет. Сколько продержимся? Умирать, друг Семен, тоже нужно с пользой.
- Но ведь там это… танки? - подаю голос я, хотя сам не узнаю его: от одной мысли о том, что придется пробираться через боевые порядки немецких танкистов (да еще в полдень!), у меня пропал голос.
- Да, Кочерин, танки. Но комбату не откажешь в здравом смысле. Балки поблизости нет, ровное поле. Это раз. Второе: немецким танкистам и в голову не может прийти, что мы будем прорываться через них. И третье - все они сидят закупоренные в свои коробки и ничего не видят. Этим мы и обязаны воспользоваться. Все. Разговоры окончены. За мной!
Мы вылезаем из воронки и перебежками, волоча за собой пулемет, делаем первые шаги на восток. В последний раз оглядываюсь туда, где навстречу танку поднялся Тятькин. Но там только дым. Из груди вырывается тихий стон.
Кажется, его никто не слышал.
Вот они, немецкие танки. Стоят, словно темные копны, посреди черного поля. Здесь пшеница местами еще горит, и над землей висит сизоватое облако, скрывающее даже горизонт.
Мы делаем короткие перебежки, метров по двадцать - тридцать, ложимся, переводим дыхание и бежим вновь. Справа и слева от нас группками перебегают стрелки, кое-где видны и бронебойщики, несущие по двое низко над землей тусклые вороненые стержни противотанковых ружей.
Как помогает нам опять родная дымящаяся земля! Чернью с головы до пят, мы еле видны на ней. А если учесть, что перископы немецких танкистов повернуты на восток, то мы окажемся в поле их зрения не скоро.
Как-то незаметно свыкаюсь с обстановкой и не чувствую особого страха. Желаю лишь одного: чтобы хватило сил хотя бы минут на десять. И еще: чтобы сейчас не налетели наши штурмовики. Тогда совсем кисло будет.
Не знаю, по чьему-либо приказу или просто так совпало, но на помощь нам неожиданно приходят артиллеристы. Они открывают методический огонь с закрытых позиций по немецким танкам. Это здорово! Теперь танкистам не до нас. Они будут сидеть на своих местах и дрожать, ожидая шального снаряда в башню. Без пехоты, которую мы сумели отсечь, они не двинутся. Это не сорок первый год, и нашу оборону они еще не "прогрызли".
Лобанок лежит впереди меня, оглядываясь по сторонам. Он, очевидно, что-то замышляет. Мысленно прошу одного, чтобы старшина "позамышлял" подольше, а мы отдохнем. Если он не сделает этого, - мне конец, сердце не выдержит, я задохнусь от дыма и навсегда рухну на эту черную обугленную землю.
Мы, оба расчета, лежим в едва заметной ложбинке позади горящего танка. Маскировка, лучше которой сейчас не пожелаешь. Рвутся снаряды. Наши снаряды, но от этого они не менее опасны. Рвутся не часто, потому и называют огонь методическим.
- Слушать меня всем, - говорит старшина, когда замечает, что свист в наших дыхательных горлах прекратился и мы хоть что-то начинаем соображать. - Приказ: бегом, без остановки прорываться к своим. Прикидываю, тут не больше километра, который под прикрытием артиллерии мы должны одолеть единым духом. Своих снарядов не бояться. Вперед!
Лобанок по-уставному подтягивает к себе винтовку, сдвигает ноги и пружинкой вскакивает. Мы с Реутом - следом. За нами, гремя коробками, топает Назаренко.