Мы отбили и эту атаку. Немцы под прикрытием танков и огня минометов откатываются назад в едва приметную низину. Пулеметом их теперь не достанешь. Туда по низине бьет наша артиллерия, минометы. Скоро на них обрушивают огонь истребители и штурмовики. Они проносятся вдоль низины, обстреливая с бреющего полета пехоту. Молодцы летчики! Теперь передышка нам обеспечена. Для новой атаки противнику нужно перегруппировать силы.
Пьем воду, холодную, мягкую. Пьем с каким-то хрустом, до одурения, до оранжевых кругов в глазах. Дед Иван хотел сходить за водой еще, говорил, что мочил в ведре грязную рубаху, но до этого ли нам!
Вдвоем с Назаренко они опять сидят у стенки окопа, дымят махрой, обливаются потом. Тело деда Ивана - смуглое, не по годам жилистое, поросшее седым волосом на груди и лопатках, отливает старой бронзой. Когда-то он, наверное, был очень стройным, красивым и сильным.
В окоп, волоча на ремне винтовку, еле живой тяжело опускается Лобанок.
- Все живы? - с трудом размыкая черные, узкие губы, спрашивает он Назаренко.
- Пока все.
- Второго расчета, считай, нет. Пулемета - тоже. Теперь с вами буду…
- А что с ними? - Назаренко протягивает старшине самокрутку.
- Танк подавил. Одного насмерть в окопе засыпало, второго в санбат отправили. Выживет ли - не знаю.
Руки Лобанка трясутся, горящие крупицы махорки сыплются на брюки, но те даже не горят. Грязь и пот сделали наше хабе огнестойким.
- Откуда сам-то, дед? - спрашивает старшина старика. - Хозяин хаты, что ли?
- Оно так, - кивает дед Иван. - Водички испить не хочешь, сынок? За свеженькой схожу…
- Спасибо, но малость погодя, а то потом вмиг изойдешь…
По ходу сообщения, изогнувшись, бежит телефонистка. В левой руке - катушка, в правой - аппарат. Катушка, сбрасывая с себя последние метры кабеля, скрипит, как бы приговаривает: "скоро вся", "скоро вся", "скоро вся".
- Крюкова! - окликаю я телефонистку.
Она останавливается, некоторое время смотрит на меня с удивлением, потом говорит:
- А-а, это ты. Живой еще?
- Как видишь…
Девчушка опускается на колени. Из порванных чулок виднеется красноватая в ссадинах кожа. Она натягивает на колени юбку, но та коротка, и девчушка поворачивается к нам боком.
- Попить нет?
- Погодь, дочка, - свеженькой принесу, - подхватывается дед Иван, но Крюкова жестом останавливает старика. - Давайте, какая есть.
Она пьет из ковша, высоко запрокинув голову. Пилотка падает на землю, светлые, коротко остриженные волосы, свалявшиеся в серые пучки, отклоняются назад, открывают красивые маленькие ушки. На гимнастерку, на зеленые погоны с малиновым кантом льется вода.
- Чего это ради - связь сюда? - спрашивает Крюкову Лобанок.
Она отвечает не сразу. Делает еще несколько глотков, вытирает рот тыльной стороной ладошки, надевает пилотку.
- Спасибо. Никогда такой вкусной не пила. А связь, старшина, на новый капе батальона тяну. Рядом с вами будет, - в соседнем окопе. Прощевайте, пока…
- Господи, ей-то за что такие муки? - шепчет дед Иван, грустно качая головой.
Очень скоро в ходе сообщения появляются комбат, командир нашей пулеметной роты (вот когда только свиделись!), начальник связи батальона, парторг, заменяющий сейчас замполита, еще какое-то начальство.
- Пулемет убрать отсюда, товарищ майор? - спрашивает комбата наш ротный.
- А чем отбиваться будем? Камнями? Один в батальоне остался, - сердито отвечает комбат.
- Я полагал, важная для противника цель…
- Полагал, полагал… Есть связь?
- Есть, товарищ майор, - слышится голосок Крюковой.
Комбат что-то говорит в трубку, но он опустился на дно окопа, и мы не слышим что.
Мы не знаем, почему майор перенес свой капе сюда. Обычно он находится позади восьмой роты. А может, ее, восьмой роты, уже и нет?
Но как бы то ни было, рядом с комбатом веселее. Раз начальство с нами - значит порядок. Присутствие майора, которого мы все уважаем, вселяет уверенность в то, что все будет хорошо. Майор знает, когда и что нужно делать.
В разные концы бегут связные, и вскоре появляются командиры рот. Комбат отдает им какие-то распоряжения. Так как нашей пулеметной роты фактически не существует (комбат сказал - один пулемет), старшего лейтенанта Щукина назначают командиром девятой. Эту весть приносит старшина Лобанок, тоже бывший там, у комбата.
Командиры расходятся. Мы беремся за лопаты, дед Иван снимает с пулемета рубаху, успевшую просохнуть, выливает оставшуюся в ведре воду в котелок и ходом сообщения отправляется через сад к своей хате.
У яблоньки, которую я хотел срубить, он останавливается, некоторое время смотрит на нее и медленно шагает дальше, к погребу.
Старшина приказал почистить окоп, выбросить насыпавшуюся в него землю. Эту работу выполняем мы с Семеном. Реут ушел за патронами, сам Лобанок набивает ленты.
Солнце начинает клониться к вечеру. Только сейчас замечаю, что оно изрядно-таки пригревает, и просто диву даюсь, как это наш "станкач" выдержал такую стрельбу в такую жару?
На капе батальона ведут пленного. Он, пригнувшись, идет по ходу сообщения первым. За ним - трое разведчиков в маскхалатах. Очевидно, из разведроты полка. В батальоне маскхалатов нет.
Пленный проходит со связанными руками, во рту у него торчит кляп - пилотка. Успеваю заметить, что немец грязен, небрит, левый рукав его зеленой парусиновой куртки оторван напрочь.
Мы бросаем лопаты и идем следом за разведчиками. Начальник штаба батальона, наконец-то появившийся на капе, командует нам "кругом", но комбат разрешает остаться.
Садимся в ходе сообщения, не сводя глаз с пленного. Тот пугливо озирается. Страх, страх и страх - ничего больше в карих, глубоко сидящих под выпуклыми надбровными дугами глазах. Пленный полулежит на боку у ног комбата.
Из-за широкого голенища его сапога виднеется магазин от "шмайсера", еще полный патронов; серебристо светятся шляпки гвоздей на подошвах. Ничего не скажешь: кованый сапог.
- Кто знает немецкий? - комбат обводит всех взглядом, потом садится на патронный ящик, закуривает. При виде папиросы у пленного, очевидно, начинает течь слюна, он глотает ее и закрывает глаза.
- Значит, никто?
- Я немножко знаю. Красноармеец Реут. - Кеша приподнимается на колени. - Среднюю школу окончил…
- Иди ближе и спроси, кто он? Да кляп вытащи!
Кеша спрашивает. Пленный не отвечает.
- Шпрехен зи дойч? - снова спрашивает Реут.
Молчание. Пленный даже закрывает глаза, давая понять Кеше, что отвечать он не будет.
- Может, он и не немец вовсе? - Это говорит парторг батальона. - На немца вроде не похож. Их ведь у Гитлера кого только нет: итальянцы, испанцы и другие… Черный больно для немца.
- Что же делать будем? - комбат выкидывает окурок за бруствер. - А документы какие при нем были, разведчики?
- Нэ було их, товарищ майор, - отвечает старший из разведчиков. - Вин от нас так тикав! Такисенького ось и взялы. Аж без рукава…
- Без рукава, говоришь? - Майора словно осенила какая-то мысль. Он встает, подходит к пленному и говорит:
- Нет времени волыниться. Расстрелять его.
Пленный вдруг с нечеловеческим стоном падает навзничь, пытается скинуть с рук веревку, ужом вьется на дна траншеи, воет, бьет носками сапог горячую землю.
Мы недоумеваем, и только майор смотрит на все это спокойно.
- Понял, значит, гад, что такое "расстрелять". Не немец он. Власовец. И рукав оторвал потому, что на нем был специальный знак нашит…
Я слышал раньше о Власове, о власовцах, но что придется с одним из них встретиться вот так, в бою, увидеть живым - не думал никогда.
Пленный все еще бьется, как эпилептик, о землю, воет, по его грязному лицу текут слезы, оставляя черные следы.
- А ну, кончай комедию, - тихо говорит майор, снова садясь на ящик.
Старший из разведчиков подходит к пленному, берет его за ворот куртки, сажает, прислонив спиной к стенке траншеи.
- Господин офицер, - пленный говорит, не открывая глаз, он, видимо, даже боится их открыть, - господин офицер, зараз усе доложу, як есть. Зараз…
- Украинец, значит, - как бы про себя говорит майор.
- Так точно, господин офицер. З-пид Винницы…
- Погоди! Всем - по местам. Здесь останутся начальник штаба и парторг.
Мы нехотя уходим. Особенно удручен Кеша. Первый раз мы услышали о его среднем образовании, узнали, что он даже может разговаривать по-немецки, парень хотел продемонстрировать это - и вот на тебе - пленный оказался власовцем.
- Не горюй, Реут, пленные еще будут, - успокаивает Кешу Назаренко. - Переводчики они - во как нужны! А сейчас - набивай ленты.
Разведчики сидят рядом с нами, в ходе сообщения. Двое - молодые парни - курят. Старший, сжав руками автомат так, что побелели пальцы, недвижимо смотрит в одну точку. Он словно окаменел.
- Водички не хочешь, земляк? - спрашивает его Назаренко.
- Спасибо. Не хочу…
Назаренко сочувственно глядит на разведчика и снова берется за лопату.
Я чищу окоп, а сам все думаю о пленном: что его заставило надеть форму врага, пойти войной на нас? По-моему, власовцы - хуже фашистов. Тех как-то можно понять… "Чужой, - как говорил Иван Николаевич, - социальной системы". А эти?..
К исходу дня немцы предпринимают еще одну атаку. На этот раз им после бомбежки, артиллерийских и минометных обстрелов удается прорвать оборону на участке полка или, вернее всего, что от него осталось. Вместе с остатками танковой бригады мы контратаковали противника, пытаясь выбить его с окраины села, вернуть свои позиции, но безуспешно.
В этой контратаке погиб комбат. Осколок мины зацепил его в саду деда Ивана. Там уже похозяйничал немецкий танк. Белели изломы помятых яблонь, грядки вдоль и поперек были перепаханы гусеницами.
Когда мы после неудачной контратаки отходили через сад, я бросил взгляд на погреб за хатой. Он был цел. А соломенная крыша хаты деда Ивана уже горела.
Семен опять ругался. Зло, забористо, с вывертами, до тех пор, пока Лобанок не приказал ему замолчать.
Мы отходили под покровом темноты на восток. Следом, урча моторами, как бы нехотя, ползли немецкие танки. Они подрывались на минах, поставленных нашими саперами, горели яркими в темноте кострами. Но те, что уцелели, ползли и ползли вперед, подгоняемые фантастической силой приказов.
Даже нам было ясно, что немцы теперь полагаются в первую очередь на танки. Проломить нашу оборону, проломить во что бы то ни стало - вот какие приказы, очевидно, получали немецкие танкисты.
А мы получали другие - выбить эти танки, выбить. И не пустить немцев дальше.
А сегодня опять пустили. На километр, два, но пустили.
Глухая ночь застала нас на какой-то новой безымянной высоте. Они все тут безымянные.
На рассвете наши танки, много танков, нанесли контрудар. Танкистов поддерживают летчики и артиллеристы. С нашей высоты видно, как отступает вражеская пехота, заслоняясь огнем своей артиллерии, как косяки пикирующих бомбардировщиков кидаются на наши танки, а в небе начинается такая круговерть, что, быть может, только летчики и смогут разобраться: где тут свои, а где чужие.
Но уже через час, другой немцы, очевидно, введя в бой новые или новую дивизию, отразили контрудар танкистов. Да и могли ли они уйти далеко без нас, пехоты? А пехоты, кажется, уже нет.
Танки, что наши, что чужие, - горят почти одинаково. Правда, немецкие с бензиновыми двигателями - и загораются, и горят быстрее. Это уж точно.
Если бы кто знал, как тяжело смотреть на то, как горят свои танки, как схваченные цепкими лапами огня выскакивают из люков парни в черных комбинезонах! Они катаются по земле, стараясь погасить на себе языки огня, вертятся, как укушенные смертоносным змеиным жалом. Вертятся и многие замирают. Уже навсегда.
Лобанок, когда мы останавливаемся на очередной безымянной, говорит, что больше пятиться не будем, что мы наконец уперлись и никто нас больше не сдвинет.
Около полудня, остановив наших контратакующих танкистов, немцы переходят в наступление. Все повторяется, как в первый, в третий и пятый дни этих непрерывных боев.
Теперь от батальона осталась кучка людей. Даже начальник батальонного медицинского пункта - старший военфельдшер - и тот оказался с нами на передовой. Вместе с ним пришел и последний оставшийся в живых санитар.
Мы ведем бой дотемна. На сколько хватит наших сил - не знаем. Лобанок получил новый пулемет, и теперь огневая мощь его взвода возросла вдвое.
После полудня на высотку пробивается комсорг батальона. Теперь он, Федя Пастухов, исполняет обязанности замполита, так как парторг тяжело ранен. Младший лейтенант отдает приказ: ни шагу назад! Если кто-либо нарушит этот приказ, будет иметь дело с трибуналом. Другого, по его словам, не будет.
Комсорг отдает нам банку консервов, номер вчерашней дивизионки и ужом ползет по склонам высоты. К стрелкам.
Вот все, что я вспомнил, шагая рядом с Назаренко на восток. В тыл обычно уходят на переформировку. На привале, где-то в районе расположения полковых складов и мастерских, нам раздают почту, поступившую за эту трагическую неделю.
Мне пришли два письма от Полины. И одно - от матери. Решил прочитать их после. Ведь надо же какую-то радость оставить на "потом".
Письма напомнили мне о Тимофее. Не верилось, что он погиб: могло просто завалить землей. Ведь такое бывало же.
Здесь же на складе вещевой службы полка нам выдали шинели и вещмешки. Чьи шинели? Убитых? Раненых? Пропавших без вести? Кто знает. Мне, например, досталась наша родная, серая, уже с ефрейторскими погонами. Тронутая порохом и пулями, вывалянная в песке и глине.
В кармане я нашел махорку. Примерно горсть. Назаренко даже засиял от этой вести. Быть может, эта махорка была последним богатством убитого ефрейтора пехоты, которым он там и не насладился. Как знать!
Санитарный поезд
"Здравствуй, Сереженька! Где-то заблудилось твое письмо или не до писем тебе сейчас, - не знаю, - но я пока ответа от тебя не получила. Нет весточки и от Тимофея. Сообщаю тебе, что я жива, здорова (если не считать, что хожу с палочкой) и по-своему счастлива, когда получаю от тебя письма.
Из моей попытки попасть хотя бы не на фронт, так в санитарный поезд (я тебе писала) ничего не вышло. Без палочки я не могу твердо стоять на ногах, а ведь в поезде операции делают и во время его движения…"
…Стоп, надо передохнуть. Полина пишет мелким почерком на обороте страниц отрывного календаря, написанное сливается с шрифтом на лицевой стороне листков, и читать все это лежа очень трудно.
Я прячу прочитанный листок под одеяло и осторожно достаю очередной. Меняю листочки одной левой рукой, так как правая в гипсе. Почему в гипсе? Ну об этом немножко позже. Дайте дочитать письмо.
"…Знал бы ты, как хочется мне к вам, на фронт! Девушки из портновской мастерской мне даже не верят. Ведь я в их глазах - инвалид, калека. Ну, бог с ними. А тебе, дружок, скажу: если бы взяли, так хромая поехала бы туда. Ведь все лучшие люди сейчас там. Там остался и мой Петя.
Теперь я волнуюсь за тебя. Рядом со мной тебе было бы легче переносить эти адовы муки войны. Фашисты, паразиты несчастные, что вы наделали?
Это я малость поплакала. Не обижайся на меня, родной. Никого у меня, кроме тебя, не осталось.
Я связала тебе фуфайку из козьей шерсти. Когда настанут холода - вышлю. И еще: я сварю тебе варенья из морошки. Сахару уже накопила. Целый килограмм…"
Ладно, дочитаю после. На глазах опять "разверзлися хляби небесные". Украдкой вытираю их пододеяльником, собираю листики, неумело складываю их в конверт. У меня еще два непрочитанных письма. Интересно, в том, втором, написала Полина что-либо о Гале или нет?
Итак, одеяло, пододеяльник, рука в гипсе. Ясно, что это уже не фронт. Да, не фронт. Я еду (вернее, меня везут) в санитарном поезде. Везут куда-то на восток с осколком в плече. Опять ранен.
Это случилось в тот день, когда остатки полка пешим маршем направлялись на переформировку и отдых в район Старого Оскола. Мы брели (именно брели), растянувшись цепочкой вдоль дороги, оборванные, грязные, небритые, с ввалившимися от бессонных ночей глазами. А навстречу нам все катились и катились пушки, танки, "катюши", машины, повозки, кухни; шли роты, батальоны, полки одетых в новенькое красноармейцев, вооруженных новеньким вороненым оружием.
Это шла сила. Шла не без волнения, не без тревоги.
Наш вид не радовал встречных бойцов. Он напоминал им, что скоро, очень скоро они тоже будут выглядеть так. А это уже говорит о многом.
Зато их вид радовал нас. Это тоже говорит о многом, о том, что фашисту дадут здесь прикурить. Основательно!
…Запоздалой команды "Воздух!", такой неожиданной здесь, уже в тылу фронта, я не слышал. А если и слышал, то не обратил внимания, перебирая в памяти все, что произошло за эти семь дней.
"Юнкерсы-87", прозванные на фронте "лапотниками" за их неубирающиеся шасси, прошли низко-низко над колоннами, бомбя и обстреливая их. Мы мгновенно залегли, не успев разбежаться в стороны. Назаренко хотя и одним глазом, но заметил старую воронку метрах в двадцати правее дороги.
- Бежим туда, Серега. Здесь - как на ладони. Ты - первый.
Я вскочил, побежал, низко пригибаясь к земле, волоча за собой станок пулемета. Мне оставалось сделать несколько шагов, как вдруг какая-то неведомая исполинская сила ударила меня в спину, бросила на землю, потом перевернула раз, другой через голову. Я услышал непонятный грохот, почувствовал боль во всем теле, а уж потом меня накрыло чем-то прохладным, мягким и теплым. Через несколько мгновений я догадался, что меня ранило и завалило землей. Это, конечно, бомба.
Я задыхался, но не мог пошевельнуться. Дикая боль в правом плече, бесчувственная правая рука подсказали, куда ранен. О том, чтобы выбраться самому, - нечего было и думать.
К счастью, бомба, упавшая где-то позади, за спиной, оказалась не из крупных. Семен быстро нашел меня в рыхлой груде земли и вытащил на свет божий раньше, чем я смог задохнуться.
Мы простились с сержантом Назаренко на переправе через реку, когда меня, по-настоящему перевязанного и первый раз за все эти семь дней умытого, погрузили в битый-перебитый ЗИС-5, кузов которого был застлан соломой, и повезли в Старый Оскол.
И вот - санитарный поезд. Вагон, в котором нас, "тяжелых", как говорят медики, находится человек тридцать - сорок, обыкновенный пассажирский. Я, например, лежу на нижней боковой полке. В этом есть одно преимущество: могу смотреть вдоль прохода и вправо и влево.
Раньше тех, кто лежит со мной в купе, я вижу всех входящих в вагон: сестер, санитарок, докторов, разносчиц пищи и даже капитана - то ли замполита поезда, то ли агитатора.
Сейчас он стоит в центре вагона, рядом с моей "плацкартой", и читает нам сводку Совинформбюро. Бои идут уже под Орлом и Белгородом. Противник отступает на широком фронте, несет крупные потери, наши войска находятся на подступах к этим городам.