…Мы бежим и бежим, не видя впереди себя ничего. Под ногами хрустит пшеница, полосу огня мы уже миновали. Он пожирает пшеницу уже где-то позади нас. "Горюнов" легко подпрыгивает на комьях земли, но держится на колесах стойко, не валится. Снаряды рвутся далеко за спиной, стена дыма закрывает нас, немецкие танкисты, конечно, не видят эти крохотные группки русской пехоты, бегущие по пшеничному полю под палящим солнцем. Молим бога об одном, чтобы свои не приняли нас за немцев и не ударили из пулеметов.
Сколько бежим - не знаем. В сознании все помутилось, мозги встали набекрень, залитые потом глаза ничего не видят, из растрескавшихся губ сочится кровь, сил хватит, наверное, еще на минуту.
- Куда претесь!..
Столь вежливое обращение возвращает к реальности, прихожу в сознание. - Левее, левее, мины тут…
Перед нами на четвереньках, прикрывая собой зеленые деревянные ящички, стоят саперы в защитных маскхалатах. Я замечаю одного, немолодого, рыжеусого, с воспаленными красными глазами, делаю еще шаг, - другой и валюсь прямо на него.
Кто-то, кажется, Лобанок, кричит:
- Всем в траншею! В траншею всем, быстро!
Кто-то тащит меня, держа за подмышки, мои каблуки пашут землю, руки болтаются как плети. Люди, отпустите меня. Дайте полежать на земле. Я не ранен, не контужен. Сейчас я пойду сам.
Вот что мне хочется сказать, но сил для этого нет. Люди все волокут и волокут меня. Впрочем, люди - это, кажется, один сержант Назаренко.
У хаты деда Ивана
- Все руби, а эту - не замай! - старик грозно стоит передо мной, держа в черных от загара, все еще крепких руках отнятый у меня топор.
- Двадцать корней тут. Хватит замаскировать все ваши пулеметы и танки…
- Да пойми, дед! Немцы вот-вот будут атаковать. Через полчаса, быть может, не только твоих яблонь, но и нас с тобой не останется, - пытаюсь урезонить старика.
- Это уж как бог велит, сынок. А только эту яблоньку, пока живой, рубить не дам. Мой младшенький ее посадил, когда в Красную Армию призывался. Память о нем.
Старик, хозяин крайней в селе хаты, неподалеку от которой мы установили свой пулемет, тяжело вздыхает и возвращает мне топор.
- Пойдем, пилу дам. Быстрее будет, чем топором.
Идем со стариком к хате. Из погреба, вблизи ее, на нас глядят две пары удивленных детских глаз.
- А ну, цыть назад! Кому сказано: не вылазить?
Дед грозит ребятишкам пальцем, но те не спешат скрываться в темном провале погреба: уж очень любопытно им посмотреть на худого, нескладного военного дядю без ремня, пилотки, обсыпанного с головы до пят въедливой сизой пылью.
Яблони пилим вместе с дедом. Решили ограничиться пока тремя. Две отдадим танкистам, одной замаскируем пулемет.
Танк стоит левее нас, зарытый в землю по башню. Ночью мы помогали его экипажу рыть котлован. Танки выделены для усиления противотанковой обороны полка, и теперь они взаимодействуют с нами, пехотинцами, потерявшими всю свою полковую противотанковую артиллерию еще в первый день боя.
Остроотточенная, с отличным разводом пила легко врезается в сиреневые стволы старых яблонь. На срезах выступают темные капельки сока. Дерево словно плачет вместе с хозяином, вырастившим его. Старик не пытается скрывать своих слез. Он то и дело отпускает рукоять пилы, устало распрямляет спину и вытирает глаза подолом вылинявшей ситцевой в мелкий синий горошек рубахи.
Не работа - наказание. Мне жаль деда, ребятишек в погребе, яблони, да и себя. Словно я всему виной. Но ведь нам же приказано рубить яблони и маскировать позиции!
Свой окоп мы маскируем только от воздушного противника. Когда дело дойдет до драки с немецкой пехотой и танками, всю маскировку мы оттащим в сторону: яблоня уже не скроет нас, а послужит лишь хорошим ориентиром для противника.
- Как пулемет называется? - спрашивает дед, когда кончаем с маскировкой.
- Системы Горюнова, - отвечает Назаренко.
- А у нас в гражданскую "максимы" да "льюисы" были.
Дед и Семен сидят на кромке пулеметного окопа и чадят самокрутками, затягиваясь всласть.
После прорыва через линию немецких танков нас отвели в ближайший тыл, дали помыться в речке, накормили, и вот мы снова в обороне.
Немец все жмет. Правда, за последние сутки он продвинулся всего лишь километров на пять, но ведь продвинулся же!
- Ели сегодня? - спрашивает старик Семена.
- Пока нет, отец. Интендантство где-то заблудилось… Скоро найдет.
Старик, кряхтя, поднимается, говорит мне.
- А ну пойдем, малый, лепешек дам.
Снова идем в хату. Там тихо, прохладно, глиняный пол посыпан какой-то пахучей травой. Эх растянуться бы сейчас на этом полу да провалиться в сон, глубокий, исцеляющий от всех бед и болезней, в сон, о котором за эти дни мы даже разучились мечтать.
Дед вынимает из печки заслонку, берет в руки ухват, а я сажусь на лавку, прислоняюсь затылком к прохладной стене и мгновенно проваливаюсь в этот сон.
Кто-то осторожно будит меня. С трудом открываю глаза. На моем колене - крохотная, в цыпках, ручонка. Это мальчишка, внук хозяина. Белоголовый, в штанишках, сшитых из немецкого шинельного сукна, с помочами - веревочками на костлявых плечиках.
- Дядя, у тебя сахал есть?
- Кому сказано: не вылезать из погреба! - дед оставляет ухват, тянется к уху внучонка, но я инстинктивно прижимаю мальчишку к себе, и старик, махнув рукой, снова отходит к печке.
- Нету у меня сахара. Тебя как зовут?
- Юла…
- Юра, значит. Ты подожди, Юра, скоро приедет дядя повар, принесет мне сахар, и я тебе его отдам. Сейчас ступай к бабушке.
Мальчишка кивает в знак согласия головой и неслышно исчезает в сенях.
Юра, Юра, ничего ты не знаешь! Кроме комсомольского билета да вложенного в него письма от Полины у меня в карманах ничего нет. Даже вещмешка. Он остался где-то там, в балке, когда мы прорывались из окружения. В нем были котелок и портянки. Нашедший его немец не разбогател от такого трофея.
- Вот, угощайся сам и ребятам отнеси, - старик подает сложенные в оловянную тарелку лепешки. - Не ахти какая еда, но ничего больше нет. Бабка испекла из сушеной лебеды с ячменной мукой. А то, что керосином пахнут, - ничего. Сковородку-то бабка тряпочкой с солидолом смазывает. Чтобы не подгорали, значит…
Если учесть, что мы опять около суток ничего не ели, лепешки кажутся вкусными. Запиваем их холодной колодезной водой прямо из ведра и снова беремся за лопаты. Нужно соединить окоп с ходом сообщения.
Ночью я ходил вдоль второй полосы обороны, которую теперь занимаем, искал кого-либо из роты ПТР, где служил Тимофей. Нашел лейтенанта, командира взвода. Он подтвердил, что в желтой воронке действительно находился младший сержант Тятькин, что это он пытался подорвать танк гранатой. По его мнению, оба бронебойщика погибли. Фамилии Вдовин лейтенант не слышал. В батальоне такого бойца не было.
С лопатой в руках к нам подходит старик, плюет на ладони, крестится и начинает копать. Худой, темнолицый, жилистый, как старый яблоневый корень, с коротко остриженной бородой, он молча долбит неподатливую землю, то и дело вытирая лицо подолом рубахи. Через весь лоб старика наискосок от правого виска до левой брови тянется шрам.
- На мировой или гражданской? - спрашивает старика Семен, показывая на шрам.
- Не. На японской еще. В девятьсот четвертом, под Ляояном. Город такой в Маньчжурии есть. Японский офицер меня саблей достал, а я ему штыком за это кишки выпустил… Кажись, началось, а?
Старик распрямляет спину, прикладывает ладонь козырьком к глазам и смотрит на запад, туда, в сторону дубовых рощиц, по линии которых проходит передний край нашей обороны. Это километрах в трех.
Мы бросаем лопаты и вылезаем из окопа. Да, похоже, началось. Над передним краем поднялось облако дыма, черными осами кружатся немецкие самолеты, протяжный, похожий на глухой стон гул начавшегося боя докатывается и до нас. Невеселый гул, очень невеселый…
- Приступить к работе! - командует Семен.
Мы с Реутом беремся за лопаты, а старик, отойдя в сторонку, продолжает смотреть туда, на запад, откуда к его дому, к старухе и внукам, быть может, приближается смерть.
К нашей позиции подходят комбат, начальник штаба батальона и младший лейтенант Пастухов.
- Расчет, смирно! Товарищ майор…
- Вольно, продолжайте работу, - комбат обрывает доклад сержанта Назаренко и подходит к старику.
- Здравствуйте, папаша.
- Здравия желаю, товарищ командир.
- Как зовут вас?
- Иваном Ильичом. По фамилии Шубин. Бывший старший унтер-офицер четвертого Заамурского полка пограничной стражи. В гражданскую служил с товарищем Блюхером.
- Иван Ильич, ведь был приказ всем эвакуироваться в Старый Оскол.
- Был, сынок. Только никуда я не пойду. Старуха моя еле двигается, а двое внучков у нас. В погребе отсидимся. Не впервой. Да, может, бог даст, не пустите германца дальше? Чай, не сорок первый год?
Старик вопрошающе смотрит на комбата, но тот на отвечает. Он с болью в глазах некоторое время смотрит на старика, потом поворачивается и подходит к нам. Уже стоя на бруствере окопа, майор говорит:
- Уйдите хотя бы с позиции, отец, Скоро начнется бой…
Комбат спускается к нам в окоп, осматривает через прицел пулемета сектор обстрела, интересуется, знаю ли я ориентиры и расстояния до них. Судя по всему, он остается доволен тем, как расчет изготовился к бою.
- Может быть, будут какие-либо вопросы? - спрашивает комбат перед уходом.
Что меня толкнуло на такой шаг, не знаю, но неожиданно для всех я говорю:
- Товарищ майор, сержант Назаренко вчера танк немецкий уничтожил. И экипаж его тоже.
Майор вопрошающе смотрит на капитана Пугачева.
- Мне не докладывали, - говорит начальник штаба. - По сведениям, поступившим из седьмой роты…
- Погодите. Где уничтожили танк, Назаренко?
Семен, бросив на меня взгляд, не предвещающий ничего хорошего, расправляет под ремнем гимнастерку, отвечает:
- Там, за высоткой, когда танки прорвались через передний край. Одного я догнал, значит, и - бутылку ему на моторное отделение. Сразу занялся. А когда фрицы пытались выскочить из него, я их, значит, из автомата.
- Спасибо, товарищ сержант, - майор пожимает руку Семену. - Пока объявляю вам благодарность.
До начала боя мы успеваем-таки позавтракать. Пшенной кашей и несладким чаем с ржаными сухарями. Сахар мы все (даже Реут) отдаем Ивану Ильичу для внуков.
Семен сердится на меня, считает, что я не к месту заговорил об этом танке (чтоб он сгорел еще раз!) и вообще влез не в свое дело. Им должен заниматься старшина Лобанок, которому Назаренко б свое время доложит о нанесенных врагу потерях.
…И опять кажется, что все это было давно, давно. И разговор о подвиге Семена, и майор на бруствере окопа, и пшенная каша в котелке Назаренко.
Нас опять молотят. Немцы прорвали оборону на рубеже дубовых рощиц, отразили контратаку подошедшей танковой бригады и вплотную приблизились к позиции батальона.
С ходу ее преодолеть не удалось. Мы отбили атаку их танков, конечно, с помощью соседей-танкистов, прижали огнем пулеметов двигающуюся за танками пехоту и теперь ждем очередной.
Мы сидим в окопе вдвоем с Назаренко, укрывшись от летящей в окоп земли шинелью. Ее - одну на троих - серую, грязную, битую пулями и осколками дал нам старшина седьмой роты. Кеша лежит рядом, в ногах у нас, завернув, как всегда, голову плащ-палаткой. Бедная земля, ты опять то вздрагиваешь, то качаешься, то стонешь под нами.
На секунду, другую выглядываю из-под шинели, но неба не вижу. Над головой висит сизоватое облако дыма и пыли, фыркают осколки, воют мины, сверкают трассеры снарядов.
Это бьют танки. Бьют прямой наводкой по нашей позиции, по "станкачу", которого мы успели снять с площадки и поставить в ход сообщения, отрытый на треть нужной глубины.
Сколько это еще продлится? Замечаю, что такой вопрос я задаю себе при любой артиллерийской подготовке немцев и еще ни разу не ответил на него. Не знаю, сколько, но ведь все равно кончится же!
Только бы не поддаться панике или отчаянию, не махнуть рукой на все, в том числе на такую штуку, как жизнь, и не выскочить из окопа: тогда с ней расстанешься мгновенно.
Это великое счастье, что рядом со мной Назаренко. Он, как и Тятькин, наверное, ничего не боится. Рядом с ним я чувствую себя сильнее. Семен держит меня рядом с собой, притягивает к себе, как сильный магнит маленькую железную гайку.
Внезапно над нами, кажется, рядышком, над самой головой раздается рев мотора, и новые груды земли сыплются на каски, пули щербят противоположную стенку окопа.
Значит, налетели самолеты. Они бомбят позицию батальона. Взрывы бомб заглушают все остальные звуки боя. Опять мысленно ругаю наших летчиков, хотя знаю, что они не могут беспрерывно висеть над полем боя, что немцы налетают сразу, едва наши самолеты уходят на аэродромы.
А пилоты "мессеров" наглеют с каждой минутой. Они проносятся вдоль позиции на малой высоте и поливают из пушек и пулеметов каждый метр земли, и без того уже покалеченный тысячами мин, снарядов, бомб, миллионами пуль и осколков.
Терпим и это. Надо терпеть. На то мы - пехотные солдаты.
Однако, я ошибся. Терпение кончается. Семен рывком сбрасывает шинель, потом каску, ремень, вскакивает и бросается к пулемету.
- Кочерин, за мной! Приготовиться к стрельбе по воздушным целям!
Все решает команда. Она опять делает из меня солдата, действующего и вовсе не думающего об опасности.
Сержант уже отделил тело пулемета от станка. Я подхватываю станок, оттягиваю стопорную муфту. Ни свиста пуль, ни фырканья осколков, ни рева моторов больше не слышу.
- Заряжай! - Глаза Семена, устремленные на меня, кажутся озорными. В его мимолетном взгляде - ничего, кроме неуемной удали.
- Держись, Серега! Не тряси коленками! А тебя я, фашистская морда…
Дальше Назаренко завернул такое, что, услышав его, пилот "мессера" обязательно бы врезался в землю. От удивления и растерянности.
Первый "мессер", вертясь в карусели, пронесся над нами. Сверкнул зеленоватым брюхом второй, ныряет к земле третий. Я вижу, как пляшут огоньки под его плоскостями, пули уже свистят мимо уха, вспыхивает фонтанчиками земля вблизи нас. Но в этот момент Семен нажимает на спуск, и грохот "Горюнова" заглушает все. Пилот, наверное, замечает, откуда тянутся малиновые огоньки трассирующих пуль и, принимая вызов на дуэль, пикирует на нас.
Он бьет в нас из пушки и двух пулеметов, давит мощью своего огня, но лента змеится и змеится по моей левой ладони, "Горюнов" глотает патрон за патроном, выплевывает десятки пуль в секунду. Они мчат к этой валящейся на нас с неба черной махине, направленные рукой Семена, впиваются в нее, жалят, жалят насмерть, и "мессер" клюет носом еще круче и врезается в землю где-то там, за селом.
- Ну что, получили, гады? - Семен грозит летчикам кулаками.
Он - победитель - стоит посреди окопа, широко расставив ноги, вблизи которых все еще лежит Кеша. Тот глядит на сержанта недоуменным взглядом. Кеша, наверное, не понимает сержанта. Ему кажется, что Назаренко не в своем уме.
А самолеты все пикируют, пули и снаряды авиационных пушек по-прежнему решетят землю, но мы уже не обращаем на них внимания.
Человек, наверное, иногда просто устает бояться. Нет, это не равнодушие к жизни, просто надоедает бояться. Вот и все. По-моему, что-то такое сейчас случилось с Семеном. Он садится на прежнее место, достает кисет и закуривает. Шинель, которой мы укрывались, лежит на бруствере, количество дырок от пуль в ней, наверное, прибавилось.
Я осторожно опускаюсь на корточки рядом с Семеном, но он мне приказывает привести пулемет в положение для стрельбы по наземным целям. Снимая тело пулемета с вертлюга, мельком бросаю взгляд назад, на хату деда Ивана. Она пока цела.
Немцы начинают атаку сразу же после штурмовки нашего переднего края самолетами. Опять атакуют танки, за ними - пехота.
Танков уже меньше, чем в первые дни наступления. И движутся они не так резво. Но зато, как и прежде, - нахально, напролом. Бросается в глаза то, что так мало "тигров". Приказ: выбить у Манштейна танки, неуклонно выполняется.
Когда пехота приближается на дистанцию действительного огня, я слышу голос командира седьмой роты. Он командует строго по уставу:
- Пулеметчику, ориентир два, по пехоте, длинными…
Такую команду грех не выполнить и даю длинными по пехоте. Патронов много, но лучше стрелять короткими очередями: вражеские танкисты не сразу заметят пулемет. И еще: при длинных очередях быстрее нагревается ствол. Запасного у меня нет.
- Убавь прицел. Прицел меньше один! - кричит мне Семен. - Так, Серега, так!
Тек или не так - не знаю. Из-за дымков у дульного среза мне почти не видно цель, а Семену, стоящему сбоку, она видна хорошо.
Пехоту мы опять прижали, но танки ползут и ползут по полю, ведя огонь по нашим закопанным в землю тридцатьчетверкам. Если бы не танкисты, машины с черными крестами на бортах давно бы отплясали на наших окопах танец смерти.
- Так, пулеметчики, так! - доносится до нас голос ротного. - Не давайте им подниматься, не давайте.
Но они - немцы - все-таки поднимаются и снова атакуют.
- По пехоте, короткими, огонь! - командует Назаренко.
Последнее слово команды тонет в грохоте очереди. При коротких очередях я вижу цель лучше, дымок не застилает мне поле, и могу бить на выбор. Пулемет "пляшет" на площадке, под колесами в земле образовались вмятины, но надолго ли хватит мощи его ствола, не заклинит ли его, расплавившись, пуля?
- Командир, ствол перегрелся, - кричу сержанту, но он отмахивается, указывает мне все новые цели, называет установки прицела, и я, до скрежета зубовного стиснув зубы, опять нажимаю на спуск.
Назаренко наклоняется к Реуту, кричит ему в ухо:
- Сбегай к деду Ивану, принеси воды ствол охладить.
Но дед Иван приходит сам. С ведром воды и ковшиком. Едва немецкие самолеты улетели, он вылез из погреба и двинулся к пулемету. Он знал: солдаты в бою очень хотят пить.
А немцы все наседают. Левее, на участке соседней роты, их танкам удается вклиниться в нашу оборону, и теперь мы ведем огонь как бы вдоль фронта, опять отсекаем пехоту от танков.
По нас бьют минометы. Мины рвутся вокруг окопа, вздымая груды земли, и я вижу цель лишь в те мгновения, когда ветерок относит облака пыли и дыма в сторону.
- Испили бы малость, ребята, - силится перекричать и взрывы мин, и стук пулемета дед. Он сидит позади меня на корточках, держа в руке ковшик.
- А ну, плесни, отец, на ствол, - говорит ему Назаренко, торопливо перезаряжая автомат.
Дед выпрямляется в полный рост, через плечо Реута протягивает руку с ковшиком, льет на ствол воду. Она кипит, над пулеметом взбухает облако пара.
- Цель не вижу, не лей больше, - кричу деду Ивану. - Тряпку бы мокрую…
Тряпки под рукой нет. Дед Иван снимает свою синюю в горошек рубаху, мочит в ведре и вешает на ствол.
"Спасибо, дед Иван", - надо бы сказать ему, но некогда. Скажу после.