В отделении на всех одни часы - этот самый тятькинский будильник, обшарпанный, с треснувшим по диаметру стеклом. Тятькин носит его завернутым во фланелевую тряпочку в специально пришитом к телогрейке брезентовом кармане. Будильник мы получаем у Тимофея только на ночь, чтобы будить себе смену через каждые два часа.
- Не замерз, Сергей? - Передо мной стоит Журавлев. Когда он вышел из землянки, я не заметил. - Раз не замерз - хорошо. Ты больше двигайся. Ходи по траншее взад-вперед, согреешься.
- Есть, Иван Николаевич! - Делаю поворот кругом, но Журавлев удерживает меня.
- Сгорела, говоришь, наша школа? Ничего, после войны новую построим. Двухэтажную, просторную. В одну смену будем заниматься. Вот, например, ты. Вернешься с войны, выучишься на архитектора и построишь школу…
Иван Николаевич снимает очки, дышит на стекла, протирает их заскорузлыми пальцами, не торопясь водружает на место и долго молча смотрит туда, на север, где осталась наша деревня.
После ухода Журавлева стоять на посту особенно тягостно. Из трубы над нашей землянкой весело выскакивают искры, кто-то шурует в печке. Ах и тепло же там! Интересно, скоро ли меня все-таки сменят?
Скрип снега под чьими-то ногами обрывает мои сладкие мечты о землянке, нарах и печке.
- Стой, кто идет!
- Свои. Я это, Полина.
Полина шла от соседнего отделения прямо по целине, а не по тропке, и теперь стоит на бруствере траншеи где-то вровень с моей головой.
- Помоги-ка мне спрыгнуть, Сережа.
Я беру винтовку на ремень, протягиваю руки и помогаю девушке. На какое-то мгновение она оказывается в моих объятиях, прижатой к груди, и от этого ее прикосновения у меня словно мутится разум, дыхание замирает, и я не знаю, что творится со мной. Не знаю, не знаю. Все это первый раз в жизни.
- А ты, оказывается, сильный, Кочерин, хотя с виду не скажешь этого.
Полина улыбается, поправляет на голове кубанку, бросает мне "спасибо" и быстро уходит в землянку.
Через несколько минут я вижу их уже вдвоем с Петькой, шагающих по направлению к лесу. Вчера они тоже, похвалив Галямова за угощение, ушли в лес вдвоем.
Поздно ли вернулся вчера Ипатов, я не знаю. Спал. В голову сейчас лезет всякая чертовщина, от которой, чувствую, горят на морозе щеки. И чтобы как-то выбросить из головы все, о чем думаю, что мысленно представляю, беру пригоршни снега и тру себе горячий лоб.
Мне уже ни капельки не холодно.
И все-таки это хорошо, что Полина любит именно Петра. Мне не так обидно. Если бы был кто-либо другой - не Ипатов, - я бы, наверное, ревновал ее. А к Петру - нет. Хороший он. Добрый. И умный. А как интересно рассказывает про ученых, архитекторов, скульпторов! Я никогда не был в Ленинграде, но теперь знаю, кто строил Зимний дворец, Смольный, Исаакиевский собор; где жил Пушкин, так любивший "Петра творенье", его "строгий, стройный вид".
Над передним краем взвивается целая серия ракет. Что там? Почему так много?
Кто-то идет: издалека слышится звонкий хруст снега под ногами. Кто это? Ага, Ипатов. Уже проводил Полину. Быстро же.
- Не озяб, Сережа? - спрашивает меня Петр, обметая голиком валенки.
- Терплю. А ты чего так скоро?
- Как ты догадываешься, на капэ роты меня никто не ждет. Проводил Полину туда - и все. Ну бывай, сейчас сменю.
Фронтовые будни
Сегодня исполнилась неделя моей службы во втором стрелковом отделении Н-ского полка.
Никаких особенных событий за это время не произошло. Журавлев либо командир взвода младший лейтенант Козуб учат нас стрелять, колоть штыком, метать гранаты, быстро выскакивать из траншеи и перебегать под огнем противника. Короче, готовят они нас к наступательным боям.
Дня два назад в отделении побывал заместитель командира роты по политической части лейтенант Иванов, маленький, лысый, с какими-то крохотными сонными глазками. Тятькин называет его самым нудным политруком. Когда он при мне сказал это, я ожидал, что Журавлев, как командир и человек партийный, одернет Тимофея, но Иван Николаевич, грустно покачав головой, согласился: "Да, это не Фадеев".
Из разговоров Тимофея со старшим сержантом я знаю, что раньше у них замполитом в роте был Фадеев, но что теперь его повысили и он ушел в батальон.
А Иванов до назначения в роту был замполитом банно-прачечного отряда дивизии. Однако не обеспечил там надлежащее "моральное состояние" некоторых своих подчиненных и угодил к нам в роту.
С Ивановым мы не понравились друг другу с первой встречи, с первого взгляда. Уже через минуту после моего доклада, что я и кто я, лейтенант спросил, знаю ли я содержание последнего праздничного приказа Верховного Главнокомандующего? И хотя я с пятого на десятое кое-что помнил, отвечать все-таки не стал.
Иванов обозвал меня лодырем и дал затертый листок дивизионки с приказом. Я обязан выучить его наизусть и доложить об этом замполиту завтра к четырнадцати ноль-ноль.
Приказ, напечатанный в газете, у меня в руке, но учить его наизусть не хочется. Тем более, что у нас выдался свободный день: Журавлев ушел на собрание партийного актива полка. Как всегда, он оставил за себя Тимофея, определил круг задач, которые мы должны решить или отработать в его отсутствие, но Тятькин объявил, что все это "сто раз делано" и разрешил отдыхать: "Раз актив, братцы, то, верьте слову, скоро в наступление. А мы к нему готовы".
Тятькин лежит рядом со мной, поглаживая усы - предмет своей особой гордости. Рядом с ним Галямов; дальше - Вдовин и Чапига. Ипатов на посту.
- Слышь, Степан, - упрашивает Чапигу Тятькин, давай, будь друг, сказочку. А?
- Нет уж! Умники у нас теперь завелись…
- Да полно тебе, Степан. И Петра все равно нету…
Чапига не отвечает. Второй день он дуется на Ипатова. И вот из-за чего. Чапига любит рассказывать сказки, которые, по его словам, слышал еще от деда у себя в деревне, где-то за Оренбургом. Вчера он рассказывал новую, не слышанную нами. Сказка была про старого барина, его молодую жену, про приказчика, который нашел потерянный барыней платок и сказал старому барину, что она будто бы этот платок своему любовнику подарила. Барин был ревнивый, задушил свою жену, а сам заколол себя кинжалом.
- Ты знаешь, Степан, что рассказал? - спросил его Ипатов, когда Чапига умолк.
- Известно что, сказку.
- Нет, ты пересказал знаменитую трагедию английского писателя Вильяма Шекспира "Отелло".
- Выдумывай больше, - обиделся вдруг Степан. - Я про такого и слыхом не слыхивал.
- Да ты не сердись, Степан. Ничего в этом плохого нет. - Ипатов сел на нары, тронул Чапигу за плечо, но тот зло оттолкнул руку Петра и улегся в угол, натянув шинель на голову.
- Значит, не будешь рассказывать, а, Степан? - Тимофей поглядел в угол, где укрытый шинелью лежал маленький сердитый сегодня Чапига.
- Сказано, не буду. Куда мне с ним, с образованным, тягаться?
- Ну ладно, тогда я расскажу. Что-либо такое из того, как после войны все будет.
- Ха, Тимофей, верно. Больно хорошо. Валяй. - Галямов садится, сверкая в полутьме выбритой до блеска головой, подгибает под себя ноги, жадно глядя на Тятькина.
Он, впрочем, как и все мы, любит, когда ефрейтор выступает со своими импровизациями о том, что будет после войны.
- Хорошо-то хорошо, Галимзян, да закурить бы тоже не худо.
Галямов, кряхтя, отсыпает Тимофею махорки на закрутку, тот блаженно затягивается крепчайшей "моршанской", не спеша ложится на спину и мечтательно начинает.
- Да, братцы, мои. Приезжаю это я, значит, раз в Кировскую область по своему киношному делу. Костюм на мне коверкотовый, сапоги с галошами, кепка такая с пуговкой. Да… Иду это я, значит, по деревне Веснянке…
- Веслянка, - неохотно поправляет его Вдовин. - Веслами раньше славилась.
- А ты почему, Иван, думаешь, что это про тебя и твою деревню?
- А за коим бы лешим ты в Кировскую область поехал?
- Ну ладно, Вдовин, в Веслянку. Да, иду это я по деревне Веслянке, а дома в ней один к одному: добротные, высокие, с резными наличниками, к каждому радио подведено. Сразу видно - богато народ живет. Люди в селе такие уважительные, степенные, кланяются мне все, здравствовать желают. Спрашиваю я, значит, одного старичка в новеньком треухе: "А скажи, дедушка, где тут у вас Вдовин Иван Тихонович живет?" - "Это председатель-то наш?"- "Не знаю, кто он, дедушка, но это мой первейший друг на войне был". - "Он, он, родимый, - говорит дед. - Председателем колхоза у нас. А сейчас самый раз в Москву за орденом уехал".
- Ха, Иван, слышишь? - Галямов хлопает Вдовина, лежащего ничком, по спине. - Какой орден Москва давал?
- Да ну его. - Вдовин смеется, плечи его вздрагивают. - У меня грамоты, Тимофей, один класс, а ты - в председатели.
- Дальше, дальше, - торопит Тятькина Галямов.
- А дальше я и говорю, значит, тому древнему деду: "А где же дом его, супруга, детки?.."
Жаль, на на этот раз мы не узнали, чем закончилась поездка Тятькина в Веслянку. Входит связной командира взвода и передает распоряжение: оставив одного часового, всем идти в баню.
- Что я говорил? - подхватывается Тятькин, - И в бане решили помыть. Определенно, перед наступлением.
В баню идем пятеро. Наш командир на собрании партактива полка, Чапига заступил на пост.
- Давно Полина обещал баню, а только сегодня пришел наша очередь, - Галямов, причмокивая, качает головой.
Он уже приготовил веник из голых березовых прутьев, ломких на морозе, но утверждает, что если такой веник распарить хорошенько в кипятке да погреть на горячих камнях, он не уступит тому, что обычно вяжут из молодых побегов.
У бани - маленькой землянки, врытой в обрывистый берег скованной льдом речки, из которой и берут для мытья воду, стоит обитая железом автомашина. Я знаю - это дезокамера. Сейчас в предбаннике мы разденемся, завернем свои документы и письма в отдаленное подобие носовых платков, свяжем на одну веревочку обмундирование и сдадим санитару. Тот отнесет наше добро в дезокамеру, развесит там, и через несколько минут воздух, нагретый до сотни градусов, беспощадно расправится с преподлыми разнокалиберными насекомыми, которых на фронте давно окрестили "автоматчиками".
Тятькин, отвязав от пояса котелок, из которых мы будем мыться, бойко шагнул к предбаннику, но пожилой усатый санитар останавливает его:
- Погодь, парень. Девка там раздевается…
- Вот те на! Кто такая?
- А тебе не все разно? Ну… Полина.
- А-а, - пожимает плечами Тимофей, намереваясь уйти, но санитар говорит:
- Сейчас и вы зайдете. Время - в обрез. Для одной баню не истопишь. Я уголок там плащ-палаткой отгородил. Вместях и помоетесь.
Санитар сдержал слово. Скоро мы, вышагивая, как цапли, по мокрым холодным лапам хвои, гуськом проходим через крохотную, разбухшую от пара дверь в мыльную. Узенькое окошечко над дверью скупо пропускает свет, и обнаженные тела моих товарищей, как бледные привидения, медленно движутся в клубах пара.
За плащ-палаткой, закрепленной щепочками в пазах сруба, моется Полина. Из-за занавеси видны ее маленькие, словно детские ступни на мокрых досках пола, позвякивает дужка ведра.
- Полина! - окликает ее Тимофей.
- Что?
- Может, спинку потереть в порядке комсомольской нагрузки?
- И не стыдно тебе, Тимофей? Смотри, Петру пожалуюсь.
- А он вот здесь, - хохочет Тятькин. - Рядком стоит.
- Тогда пусть нальет мне воды. - Полина приподнимает плащ-палатку и ногой двигает ведро Ипатову. - Не очень горячей, Петя…
Галямов, широко расставив ноги, стоит с котелком в руках, готовый плеснуть воду на горячую каменку.
- А ну, уходи все. Все сторона уходи!
- Да ты, Галямыч, из ведра лей. Котелка только на пшик хватит.
Ипатов подает Галямову ведро с водой, тот с размаха выплескивает ее на камни, клубы пара, как дым из старинной пушки, рвутся во все стороны, и в то же мгновение слышится испуганный крик Полины:
- Отвернитесь!
Мы, конечно, отворачиваемся, но не сразу. Сначала невольно бросаем взгляды на Полину, испуганно забившуюся в самый угол. Полуприсев, скрестив на груди руки, она держится к нам боком. У ее ног лежит плащ-палатка, сорванная со своего места паром и брошенная на пол.
Мы хохочем. Вместе с нами, отвернув лицо, смеется и Полина, кажущаяся мне сейчас маленькой беззащитной девочкой.
- Петя, повесь скорее плащ-палатку, - сквозь смех говорит она. - А вы все не поворачивайтесь сюда.
Ладно, не будем. Сидим на корточках, ждем, когда Ипатов восстановит сооружение старого санитара.
- Скорей, Петька. Пар больно хорошо. - Галямов трет своим знаменитым веником плечи, грудь. Мышцы упругими валами перекатываются под его смуглой от природы кожей.
- Все, братцы, занавес в порядке. Начинаем мыться!
Ипатов берет у Галямова веник, тот залезает на импровизированный полок, и Петр, плеснув на спину богатыря котелок воды, тихонько ударяет по ней веником.
- Кто так парит? Дай сюда, - Тятькин, вислоплечий, малость кривоногий, с тонкой талией и крутой сильной грудью, решительно берет инициативу в свои руки. - Держись, Галимзян. Я покажу тебе, как парятся наши псковские скобари. Хоп-ха!
Веник срывается с места и, мелко подрагивая, бежит по широченной спине Галямова. Раз, другой, третий.
- Это массажик для начала, для затравки. А сейчас самый смак будет.
Тятькин окатывает Галямова водой и начинает неистово хлестать его по спине. Тот с наслаждением кряхтит, ворочается, подставляет бока, грудь, живот. Глаза его блаженно прищурены.
- Больно хорошо! Эх как хорошо, Тимофей! Сильней давай!
Мы с Вдовиным моемся, сидя на полу. Конечно, какое уж там мытье из котелка! Раз, другой плеснул на себя и черпай снова.
- Становись на корточки, помою тебя. - Вдовин намыливает клочок вафельного солдатского полотенца, служащего нам мочалкой. Кусочек черного жесткого мыла, выданного санитаром, поминутно выскальзывает из крупной вдовинской ладони, он чертыхается, ищет мыло среди мокрой хвои и продолжает намыливать клочок полотенца.
- Это где-ка ты так? - Иван Тихонович тычет пальцем в ссадины на моих локтях и коленях.
- Тимофея работа…
- Что он спятил, что ли? Парнишку не жалеет.
Вдовин знает: последние дни Тятькин учит меня вести рукопашный бой "без ничего", как он говорит. Такое распоряжение он получил от Журавлева.
"Бьемся" мы с Тимофеем в траншее. Но пока достается одному мне. Никогда не думал, что Тимофей такой сильный. Он перебрасывает меня через себя, как мешок с мякиной. В такие минуты ефрейтор напоминает гигантской силы пружину, сорвавшуюся со стопора. "Хочешь выжить на войне, учись драться", - говорит он мне, когда жалуюсь на то, что уже весь в синяках. И еще говорит: "Я у вас в отделении агитатором числюсь и теперь подкрепляю слово делом, учу тебя, Серега, воевать…"
- Эй, берегись, Иван! - Галямов красный, как вареный рак, вдруг срывается с полка, распахивает дверь и выскакивает наружу.
- Вот черт шалопутный! - качает головой Вдовин и, сладостно покряхтывая, лезет на освободившийся полок. - Ну, Тимофей, парь теперь мои старые косточки.
- Эй, ребята, вы скоро? - слышится из-за занавески голос Полины. - Мне выходить надо…
- Поля, дочка, да мы только во вкус входим. - Вдовин берет у Тятькина веник и начинает неистово хлестаться. - А ты ступай себе, ступай, нас не сглазишь. Вон разве что Серегу…
От одной мысли, что Полина может увидеть меня в таком виде, становится прохладно даже в бане. На всякий случай поворачиваюсь спиной к занавеске и усиленно тру себе грудь вдовинской мочалкой.
Входит Галямов с пригоршнями снега. Следом за ним из предбанника ползет морозный воздух, стелется по полу зыбким, колючим пластом.
- Ну, Тимофей, сто грамм тебе давать нада. Больно хорошо! Давай тебя парить буду. Шибко парить.
Неслышно ступая босыми ногами по мокрому полу, в полушубке, накинутом на плечи, сзади меня быстро пробегает Полина.
- Петя, мойся из ведра, - говорит она Ипатову, захлопывая дверь.
Из бани мы идем ублаготворенные, пахнущие чистым телом и дезокамерой, снабженные дивизионной газетой за "тонкое число".
Вдовин предложил сразу же разделить ее для самокруток, но Тятькин сказал, что сначала прочитает ее вслух как должностное лицо, а уж потом видно будет.
Вблизи нашей позиции встречаем группу командиров-танкистов с картами в руках. Один из них с тремя шпалами на петлицах кожаной куртки что-то говорит своим спутникам, показывая то на поле впереди позиции отделения, то на опушку виднеющегося вдали леса.
- Намечают пути выхода танков к переднему краю, - авторитетно заявляет Тятькин. - Скоро мы, братцы, вместе с танкистами врежемся в немецкую оборону, как нож в масло…
Слова Тимофея вызывают горький смех.
- Врезаться, может, и врежемся. Но далеко ли, Тимоха, уйдем? - Вдовин вопрошающе смотрит на ефрейтора. - В прошлом годе под Ростовом я и до первой траншеи не дошел. Ранило.
- Ну, на этот раз, Иван, немец стал не тот. Видишь, что под Сталинградом творится? Ведь сорок третий теперь, а не сорок второй.
- Значит, дойдем до второй траншеи?
- Может, и дальше… Конечно, пехотные отделения живут не долго, - внезапно ставший грустным говорит Тятькин. - С прошлого наступления под Великими Луками нас осталось во взводе трое: Журавлев, я да помкомвзвода.
- А остальные где? - бестактно вмешиваюсь я.
- Известно где, Серега: кто в наркомземе, кто в наркомздраве. Где же им еще быть?
Сразу же после возвращения в землянку я меняю на посту Чапигу, и он с Журавлевым идет в баню.
Как и тогда, когда я в первый раз заступил на пост, здесь, в траншее, после ухода Чапиги остаются одни звезды. То угасая, то загораясь вновь, они словно живые разумные существа перемигиваются со мной, пытаются развеселить меня, хоть как-то скрасить мое одиночество. Спасибо вам, звезды. Никогда раньше не думал, что вы можете быть такими ласковыми и добрыми.
Вот уже три недели я на фронте. Что удивляет меня, так это то, что я до сих пор не видел войны. Здесь так же тихо, как и на Урале, под Камышловом, где я служил в запасном полку. Нет ни стрельбы, ни бомбежек. Я, например, до сих пор не видел ни самолета, ни танка.
Тимофей говорит, что на войне так бывает, когда подолгу стоят в обороне. Еще он говорит, что вся война переместилась к Сталинграду. Там нужнее и снаряды, и танки, и самолеты. Да и Гитлер, по словам Тятькина, стал не тот. Не по силам ему везде наступать, как это было в начале войны.
Вьюжит сильнее. Я поднимаю воротник полушубка и поворачиваюсь к войне спиной, хотя этого делать и не положено. Я обязан вести наблюдение строго в сторону фронта.
Но Журавлева нет, а Тимофей, наверное, опять что-либо "травит" о послевоенных делах. Скоро сочинит какую-нибудь байку и про меня. Интересно, какую?
Пожалуй, хорошо, что я повернулся спиной к войне, к фронту. С тыла на позицию отделения движутся две темные фигуры, видимые на фоне снега. Кто бы это?
Окликать еще рано, далековато, пусть подойдут. Так, теперь в самый раз.
- Стой, кто идет? - набрав полные легкие воздуха, громко окликаю я.
- Командир взвода, - слышится знакомый мне голос младшего лейтенанта.
- Проходите!
Интересно, кто это с ним? Конечно, начальство, раз полушубок-то комсоставский.