Прежде всего, Редонди не совсем точно излагает донесение посла от 18 сентября 1632 года. Папа уже в начале беседы ясно заявил, что речь идет о нарушении Галилеем предписания, сделанного ему 16 лет тому назад, а потому, подчеркнул Святейший, Галилей "сам поставил себя в трудное положение (egli è entrato in un gran ginepreto)".
Но существенней другое. Для Урбана VIII вопросы о статусе коперниканского учения, о принципах и границах экзегезы Священного Писания и, наконец, о независимости науки от теологии, от totato, как Паоло Сарпи называл престол Святого Петра (а полемика вокруг "Dialogo" касалась в конечном счете именно этих вопросов), были чрезвычайно важны. Если за пунктами формального обвинения и стояло что-то более существенное, нежели увертки Галилея с целью получить Imprimatur и плохо замаскированное пренебрежение предписанием кардинала Беллармино, то это именно названные вопросы. Как справедливо заметили В. Ферроне и М. Фирпо, построения Редонди основаны на "недооценке им теологической, а говоря более общо, политической и культурной силы коперниканства". А если посмотреть в ретроспективном ракурсе, то речь шла о большем – об открытости католической церкви новой культуре.
Названные вопросы были столь трудны, животрепещущи и болезненны, что многие противники Галилея, ничего не знавшие о ватиканских интригах, совершенно искренне полагали, что "Dialogo" "более опасен для Святой Церкви, чем сочинения Лютера и Кальвина".
В-четвертых, Редонди уверяет, что уже сам состав папской комиссии говорит о многом (причем в пользу его интерпретации): два теолога (Ореджи и Паскуалиго), компетентные в вопросах таинств (особенно евхаристии), а третий (Инхофер) – яростный антикоперниканец.
Полагаю, Урбану VIII было бы очень трудно найти образованного теолога, который не был бы компетентен в вопросах христианских таинств. Включение же в комиссию Инхофера, о котором речь впереди, весьма показательно, поскольку он в 1633 году, сразу же по окончании процесса над Галилеем, опубликовал антикоперниканское сочинение "Tractatus Syllepticus", в котором доказывал, что гелиоцентризм направлен contra sacra Scripturam и вопрос о круговом движении Солнца – это, по Инхоферу, вопрос веры ("Solem moveri et circulari motu est de fide").
В-пятых, можно, конечно, предположить, что в архивах инквизиции потому и не сохранилось никаких следов, указывающих на "истинные" причины процесса над Галилеем, что было сделано все, чтобы эти следы уничтожить ради спасения ученого. Именно такого мнения придерживается Редонди. Но, увы, это мнение не согласуется с принятым в XVII столетии пониманием ереси.
Краткая, но емкая дефиниция была предложена Чезаре Кареной:
Dicendum est quod Haeresis est error intellectus voluntarius contra aliquam fidei veritatem, cum pertinacia assertus ab eo, qui fidem recepit.
Таким образом, еретик – это тот, кто поначалу придерживался истинной веры, но затем отклонился от нее, но при этом не принял иную религию, скажем, ислам (в последнем случае речь должна идти не о ереси, а об отступничестве (apostasia)). При этом под ересью понималась не только "ошибка ума", но и интенция к ереси, готовность (pertinacia) добровольно и сознательно принять еретическое положение. Но если подозреваемый в ереси искренне готов исправиться, то он не может считаться еретиком, поскольку его намерение не было исполнено. Поэтому выяснение намерений обвиняемого составляло важную задачу трибунала.
Именно в силу указанных обстоятельств Галилей на допросах в инквизиции упорно отрицал преднамеренность защиты им коперниканства; мол, все получилось нечаянно, по причине "естественного самодовольства, которое каждый человек испытывает по отношению к своей проницательности и к возможности показать себя умнее других", и предлагал, не откладывая, переделать текст "Dialogo", если их высокопреосвященства того пожелают.
Вместе с тем трибунал должен был определить, является ли утверждение, за поддержку и/или распространение которого то или иное лицо было предано суду инквизиции, еретическим. Иными словами, трибунал выполнял также и экспертные функции: "cum sanctae inquisitionis negotium magna exparte in cognoscendis haereticis propositionibus, dividentisque, seu separandis a catholicis consistat". Это была довольно деликатная процедура, от результатов которой зависел и ход процесса, и приговор. Поэтому судьи часто прибегали к теологической экспертизе, то есть к помощи scholia superiori, в задачу которых входило определить, является ли данная сентенция противоречащей "положению, определяемому верой (propositio de fide definita)". Согласно определению Ч. Карены, "propositio haereticae dicitur, quae aperte alicui Catholicae veritati, de fide definitae contraria est". Таким образом, чтобы объявить некое положение, не определенное как истина веры, еретическим (а не просто ошибочным, то есть противоречащим veritas catholica), требовалось ясно (aperte) доказать, что оно противоречит вероучению Святой Церкви. Главная трудность состояла в определении границы между еретическими и ошибочными утверждениями (propositio haereticae et erratum), то есть в определении того, что следует понимать под veritas catholica. Причем эта трудность усугублялась необходимостью учитывать при квалификации деяния как объективную сторону дела (то есть содержание подозрительного на ересь суждения), так и субъективную (то есть намерения обвиняемого). Скажем, если обвиняемый (особенно мирянин) утверждал, что не знал каких-либо теологических установлений и определений церкви, то даже если его высказывания были еретическими, в субъективном плане он не мог считаться еретиком, посколько не имел сознательного намерения высказывать еретические мысли. Кроме того, многие утверждения не являлись ни еретическими, ни ошибочными в вере, но вредными для нее (о подобных сентенциях часто говорили, что они "пахнут ересью", или, в более строгой формулировке, – propositio male sonans). Возьмем, к примеру, такое утверждение: "Библия содержит ошибки". Его теологическая оценка зависела от того, как понимать сказанное. Если в том смысле, что сами библейские утверждения ошибочны, то это, конечно, ересь, ибо каждый католик должен верить, что "omnia in Biblia contenta sunt vera", но если речь идет об ошибках переписчика или типографских, то это, разумеется, не имеет никакого отношения к ереси и речь должна идти о неудачном (двусмысленном) выражении.
Были и другие трудности и тонкости в процедуре квалификации тех или иных утверждений. В начале XVII столетия большой популярностью у членов и экспертов инквизиционных трибуналов пользовался трактат испанского теолога-францисканца Альфонсо де Кастро, преподававшего в университете Саламанки и участвовавшего в работе Тридентского собора. Кастро сформулировал пять критериев, с помощью которых можно было определить, является ли данное утверждение еретическим:
1) несоответствие Священному Писанию;
2) несоответствие цензурируемого фрагмента соборным постановлениям, ибо все, что принято соборами, следует рассматривать как утверждения de fide, даже если то, о чем идет речь в соборном декрете, не отражено в библейском тексте;
3) несоответствие цензурируемого фрагмента церковному преданию ("consensus universalis Ecclesiae"), которое, согласно тридентским решениям, должно наряду с текстом Священного Писания рассматриваться как источник истины веры;
4) несоответствие цензурируемого утверждения постановлениям Святого престола;
5) несоответствие цензурируемого утверждения единодушному мнению теологов ("omnium sacrorum doctorum").
В XVII веке легче было, опираясь на буквалистскую трактовку текста Священного Писания, доказать несоответствие гелиоцентризма христианской вере (ибо абсолютная истинность Библии рассматривалась как пункт веры), нежели несоответствие атомистической (точнее, корпускуляристской) теории (и основанной на ней Галилеевой трактовки природы вторичных качеств) евхаристическому догмату, поскольку по последнему вопросу мнения теологов расходились и для обоснования указанного несоответствия требовалась более развернутая и изощренная аргументация ("a considerably greater level of conceptual mediation", как выразился Франческо Беретта). Церковь упорно боролась с атомистическими представлениями, но последние упорно проникали в умы даже, страшно сказать, преподавателей Collegio Romano. Но история не знает ни одного случая отречения от "евхаристической ереси". Галилей, призови его инквизиция к ответу по поводу трактовки таинства пресуществления, мог бы с легкостью от всего отречься, сославшись на то, что а) он нигде прямо не связывал атомистику и свою концепцию вторичных качеств с трактовкой этого таинства и даже не думал, что его так поймут; б) он не теолог и вполне мог непреднамеренно что-то перепутать и недодумать (мол, простите, падре, но ваши доводы столь тонки и запутаны для моих мирских мозгов, что я нечаянно мог сказать что-то не то) и в) вопрос этот трудный и спорный и относительно него не было ни соборного, ни папского решения, ни даже согласия среди "viri docti", равно как не были выполнены и все прочие условия (см. выше), которые еще за 17 лет до появления его (Галилея) на свет указал досточтимый синьор Альфонсо де Кастро, тонкий знаток методов борьбы за чистоту веры. Кстати, отец Альфонсо в своем много раз переиздававшемся трактате не преминул подчеркнуть, что если обвиняемый не знал о несоответствии высказанных им суждений истинам веры, то его нельзя считать упорствующим в ереси.
Поэтому если бы Урбан VIII вместе с кардиналом-непотом и захотели облегчить участь шестидесятидевятилетнего полуслепого старца, то им надо было бы поступить прямо противоположным образом – дать ход документам G 3 и EE 291, скрыв все следы обвинения Галилея в приверженности коперниканскому учению. Но тогда судить ученого было бы практически невозможно, и, скорее всего, его бы просто простили, и не то что о костре, даже об отречении речи бы не зашло. В случае же обвинения упрямца по "космологическим пунктам" ему можно было поставить в вину неподчинение прямому указанию кардинала Беллармино, согласованному с папой (то есть фактически неподчинение распоряжению понтифика), даже не сильно вдаваясь в детали, прав был покойный кардинал или не прав. Важно, что был декрет от 5 марта 1616 года, где ясно сказано – "пифагорейское учение о движении Земли и неподвижности Солнца, которому учит Николай Коперник" является "ложным и целиком противным Священному Писанию", было увещание от 26 февраля 1616 года, и налицо нарушение того и другого. Все, basta, можно открывать дело!
Редонди явно преувеличивает доброе отношение Урбана VIII к Галилею после публикации "Dialogo". Обида понтифика была очень глубока. Он осознал (сам или, что более вероятно, с помощью неких "благочестивых особ", имена которых мы, скорее всего, уже не узнаем), что Галилей в течение восьми лет фактически манипулировал авторитетом и дружеским расположением Святейшего в собственных интересах и целях для того, чтобы опубликовать-таки книгу в защиту коперниканского учения, признанного декретом Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 года противоречащим вере. Поэтому папа, который ко всему прочему в 1630-е годы находился в тяжелом психологическом состоянии, о чем я уже писал выше, был в ярости и готов был без промедления отдать ученого в руки инквизиционного трибунала, но… для этого нужны были формальные юридические основания.
Отечественным историкам, проецирующим собственный социальный опыт и интуицию на работу инквизиции, понимание последнего обстоятельства давалось и дается с трудом, а чаще вообще не укладывается в их представления. Если папа был недоволен Галилеем, то тот должен был понести суровое наказание, какие еще нужны основания? Но Урбан VIII при всем его холерическом темпераменте все-таки, как отмечалось выше, не был лишен правового мышления. Он понимал – судьям недостаточно ссылок на то, что излюбленный аргумент понтифика о божественном всемогуществе представлен в "Dialogo" как-то вяло, без должного энтузиазма, и соответствующие слова вложены в уста Симпличио, фигуры явно страдательной, что Галилей что-то там не так устроил с получением цензурного разрешения на публикацию книги и т.д. и т.п. Поэтому папа и распорядился создать специальную комиссию, которая должна была внимательно изучить текст "Dialogo", а также порыться в архивах Священной канцелярии и Индекса, нет ли там чего компрометирующего Галилея. И когда соответствующие документы были найдены и дело можно было переводить из эмоционально-психологической плоскости в чисто юридическую, Урбан успокоился, его высказывания в беседах с тосканским послом стали менее раздраженными, но более жестко-деловыми.