- Лягавые! "Профессор" живо повернулся ко мне.
- Вот видите, товарищи. Он еще не совсем обезволен и даже способен ругаться. Что должен, в таком случае, сделать теломеханик? Точно рассчитав время, в течение ближайших часов стойкой обезволить подопытного. Это главное, товарищи. Помните, что стойка - один из самых эффективных методов воздействия на человеческий организм! Например, у Зиновьева и Каменева московские теломеханики вырвали стойкой все признания необходимые для судебного процесса. Тухачевский выдержал целый ряд методов физического воздействия, но после стойки признался в таких преступлениях, которые ему и не снились…
Толстяк шагнул к шкафу, стоявшему рядом с моим.
- А теперь, товарищи, перейдем к следующему экспонату. Откройте этот шкаф, товарищ Кравцов! Так… Здесь вы видите девушку 18-и лет, физически крепкую и с отличным здоровьем. Она стоит четвертые сутки, но даже румянец не совсем сошел с ее щек. Пройдет много времени, прежде чем она будет приведена в обезволенное состояние. Вообще, самое выносливое животное в мире - это женщина в тюрьме. Она вроде кошки. Вот на допросе кажется, что женщина совсем умерла. Но стоит теломеханику перетащить ее на другое место, как она оживает…
- Кто эта девушка? В чем ее обвиняют? - спросил один из слушателей.
- Какая-то колхозница. Определенного обвинения ей не предъявлялось. В шкаф она поставлена исключительно с опытной целью. Для того, чтобы теломеханики могли наглядно изучать постепенный процесс умирания на стойке молодого и здорового организма женщины…
Слова "профессора" прервал плачущий женский голос. Из шкафа высунулась растрепанная фигура женщины с лицом залитым слезами. Она тихо и отчаянно простонала сквозь слезы:
- Отпустите меня! Я не хочу умирать!.. Не хочу…
Молодые энкаведисты переглянулись. На лицах некоторых промелькнуло что-то вроде сострадания. "Профессор" нахмурился и сделал знак Кравцову. Теломеханик равнодушно, как вещь, втолкнул девушку в шкаф и закрыл дверь. Приглушенное рыдание еще раз донеслось оттуда. В словах толстяка, обращенных к его слушателям, зазвучала угроза:
- Чувству жалости нет места в деятельности теломеханика. Запомните это раз и навсегда. В моей практике бывали случаи, когда самих теломехаников жалость приводила на стойку… Для вас должно быть абсолютно безразлично, кто подвергается вашей обработке: колхозник или член политбюро ЦК партии, иностранный шпион или рабочий-стахановец, женщина или ребенок. Ваша единственная цель - методами физического воздействия сломить силы и волю подопытного. И больше ничего… Вы меня поняли?
- Поняли, товарищ профессор, - раздались голоса.
- Тогда займемся самым главным экспонатом. Он интересен тем, что представляет собой, так сказать, классический пример стойки в шкафу с гвоздями. Наблюдение над ним очень важно для вашей дальнейшей учебы в телемеханическом институте. Этот подопытный обладает большой силой воли и почти фанатической верой в Бога. Только на тринадцатые сутки стойки он признался, что по заданию одной белогвардейской организации перешел из Турции границу СССР… Впрочем, для чистой теломеханики данные его биографии значения не имеют…
По знаку толстяка Кравцов открыл третий шкаф и извлек оттуда окровавленное подобие человека: кости, обтянутые воскового цвета кожей и одетые в разорванные на неровные полосы лохмотья. Его землисто-синее лицо, голый, без единого волоса, череп и тонкие руки скелета были покрыты множеством царапин, в которых бурыми мазками засохла кровь.
Мое внезапно обостренное ужасом зрение мгновенно схватило эти жуткие детали и проникло вглубь только что открытого шкафа. Его стенки внутри были утыканы сотнями длинных тонких гвоздей…
- Товарищ профессор, - обратился к толстяку молодой мордастый энкаведист. - Скажите, сколько времени этот подопытник находится в шкафу?
- Ровно 25 суток, - последовал ответ.
- Как долго он сможет еще стоять? - спросил другой "студент".
- Не больше двух суток.
- А потом?
- Умрет. По нашей терминологии это будет смерть от разрыва сердца. Коллегия НКВД приговорила его к смерти в шкафу. Специально для эксперимента.
Кости, обтянутые кожей, лежа на полу, чуть шевелились и вздрагивали. Толстяк потрогал их указкой и снова заговорил тоном лектора:
- Предлагаемый вашему вниманию экспонат еще жив, но разложение его организма уже началось. У него вылезли все волосы, выпадают зубы, с пальцев рук и ног отваливаются ногти. Он ослеп и боли уже не ощущает. Его нервы притупились окончательно. Вот я нажму на какое-либо, наиболее чувствительное место этого тела, например, на глаз и оно никак не будет реагировать.
Он ткнул указкой в глаз мученика и здесь произошло то, чего не ожидали ни "лектор", ни его слушатели. Человек, судорожным усилием, на локтях приподнялся с пола. Глядя вверх незрячими глазами, он дрожащим, но громким голосом воскликнул:
- Господи! Пошли им мои мучения!.. Голова человека качнулась в воздухе и опять припала к полу. На мгновение все растерялись. Энкаведисты смущенно переглядывались. Бородка-лопаточка толстяка дрожала. Потоптавшись на месте, он сердито бросил Кравцову:
- Заприте этого крикуна в шкаф… А про того, - указал он на меня, - вы, что же, забыли?
- Виноват, товарищ профессор. Я думал, что он вам еще нужен для лекции, - пролепетал теломеханик.
- Лекция окончена! Пойдемте, товарищи! - обернулся толстяк к энкаведистам.
Они поспешно ушли. Кравцов запер в шкаф умирающего "от разрыва сердца" человека, а затем и меня…
Короткий отдых на полу немного поддержал мои совершенно ослабевшие силы, как бы влил струю бодрости в мой измученный стойкой организм. Но этой зарядки хватило не надолго. Опять возвратились ко мне боль и усталость, галлюцинации и тяжелая дремота.
Вечером, в перерыв? между галлюцинациями, передо мною замаячили потная лысина Островерхова и лошадиная челюсть человека в белом халате. Через открытое круглое окошко шкафа они рассматривали мое лицо. Издалека, как бы из тумана, до меня донесся похожий на ржанье голос:
- Надо прекратить стойку, товарищ следователь. Он больше не выдержит.
- Выдержит! - возразил голос Островерхова.
- Нет, говорю вам. Посмотрите в его глаза. Подследственный медленно сходит с ума. А ведь он, если не ошибаюсь, вам еще нужен?
Островерхов, в нерешительности, смотрел некоторое время на меня, потом подошел к двери, открыл ее и крикнул в коридор:
- Теломеханика Кравцова ко мне!.. Вошел Кравцов. Следователь кивком головы указал ему на мой шкаф. Теломеханик молча открыл дверь, вытащил меня и посадил на стул, придвинутый им к столу. Затем снял с моих рук браслеты.
Следователь дал мне воды. Полстакана. Я выпил ее одним глотком. Какое это было наслаждение! Никогда в жизни я не испытывал ничего более сладостного!
- Слушай ты, вражеская морда, - сказал Островерхов, тряся меня за плечо. - Ты меня слышишь? Понимаешь?
Я утвердительно кивнул головой.
- Так вот, - продолжал он, - подпиши протокол твоего допроса. Тогда я тебе дам еще воды. Согласен?
Я ответил на его вопрос, безмолвно склонив голову. Мои силы и воля были сломлены.
Из своего портфеля он достал несколько листов бумаги и положил на стол. На них было что-то написано, но я ничего не мог прочесть. Строчки прыгали и расплывались перед моими глазами.
- Подписывай здесь и здесь, - указывал Островерхов вкладывая в мою руку перо. Я взял его и приложил к бумаге, стараясь подписать. Но подписи не получилось. Моя дрожащая, бессильная рука провела по листу бумаги толстую и кривую чернильную черту, закончив ее большой кляксой. Обессиленный стойкой я ни смог подписать подсунутое мне следователем "признание в преступлениях".
Островерхое схватил меня за шиворот.
- Подписывай!.. Не хочешь? Опять в шкаф поставлю!..
- Он не может, - проржал человек в белом халате. - У него на это нехватает физической силы… Вы сами виноваты, товарищ следователь. Надо было прекратить стойку еще вчера. Я вас предупреждал… Дайте ему отдохнуть. Ведь он все-таки стоит восемь суток без перерыва…
Неподвижно сидел я на стуле. У меня действительно не было сил даже рукой двинуть. Островерхов выругался и, мотнув головой в мою сторону, приказал Кравцову:
- Уберите его!..
Теломеханик и еще какой-то энкаведист вынесли меня из комнаты стойки и, протащив по коридору и двум лестницам во двор, бросили в "черный воронок".
В тряском автомобиле я потерял сознание и очнулся, лежа на сыром и холодном полу моей тюремной камеры-одиночки.
Первое, что мне здесь бросилось в глаза - это была стоящая возле двери полулитровая алюминиевая кружка с водой. Взглянув на нее, я сразу ощутил невыносимую жажду, все сжигавшую у меня внутри. Мне нестерпимо захотелось пить, но нехватало силы поднять с пола мое изломанное и разбитое стойкой тело.
Вздрагивая и корчась от боли, я приподнялся на локтях и медленно пополз к двери. Ползти было очень трудно. С невероятными усилиями преодолевал я этот путь сантиметр за сантиметром. Наконец, моя правая рука дотянулась до кружки. Я хотел схватить ее, но тревожно предостерегающая мысль остановила меня:
- "Осторожнее! Не разлей!"
Медленно притянул я к себе кружку, сжал ее пальцами обеих рук и, опершись спиной о стену, начал пить воду большими, жадными глотками.
Жажду я утолил лишь на несколько мгновений. Для моего организма, измученного пыткой и лишенного в течение восьми суток воды, полулитровой порции ее было мало.
Надзиратель открыл дверь и взял кружку у меня из рук. Еле двигая языком, я попросил его:
- Дай еще воды!
Он отрицательно покачал головой.
- Не полагается! Завтра получишь!
- Хоть полкружки! Я долго не пил. На допросе не давали.
- Сам виноват! Надо было признаваться! Когда признаешься, то из этой секретки выйдешь, и воду пить будешь вволю…
Он тоже помогал следователю, как мог, советуя мне признаваться в том, чего я не делал. Взглянув на него, я понял, что просить бесполезно. Ни тени сочувствия, ни намека на сострадание или даже любопытство. не отражались на этом плоском, тупом лице.
И я лишь прохрипел в бессильной ярости:
- Эх, ты, бревно тюремное…
Два обеда после стойки я не тронул, но третий съел с жадностью. Еда вызвала у меня новый приступ жажды. Я заметался по бетонному мешку, а потом начал колотить в дверь, требуя воды. Надзиратели на мой стук не обращали никакого внимания и воду принесли не скоро, в "положенное" для этого время. Теперь я пил ее маленькими глотками, растягивая до следующей порции и, таким образом, обманывая жажду.
Мои силы постепенно восстанавливались, опухоль на ногах спадала, мускулы и кости болели меньше.
Глава 7 СОЦИАЛЬНО-БЛИЗКИЕ
Свой последний обед в бетонном мешке я доел наспех. Только что опустил ложку в "баланду", как надзиратель прохрипел через "очко":
- Давай, собирайся! С вещами.
- Куда? - спросил я.
- Там узнаешь. Давай, не задерживай!.. Собирался я недолго. Сунул недоеденный кусок хлеба в карман, поднял с пола пиджак, нахлобучил на голову кепку. Вот и все сборы.
Дальше началось уже ставшее привычным для меня путешествие: тюремный коридор, "воронок", автомобильная скачка по кочкам. Спустя вероятно полчаса я очутился в новом и еще не знакомом мне тюремном двор, а затем перед железной дверью камеры без номера. Она открылась и, переступив порог, я остановился в изумлении.
В камере было то, от чего я давно отвык: два окна и дневной солнечный свет. Лучи солнца, через окна под потолком, падали двумя косыми столбами на пол. Мириады пылинок весело и задорно плавали и кружились в них.
Из созерцания этого давно невиданного зрелища меня вывели человеческие голоса. Я огляделся вокруг. Передо мною довольно просторная комната с двумя кроватями, кафельной печью в углу и парашей у двери. Посредине ее - стол и две длинные скамейки, вделанные в цемент пола. На кроватях и возле них лежат потрепанные матрасы. Одна половина стола занята баком с водой, кужками и немытыми мисками, на другой - валяются разбросанные игральные карты.
В камере находилось полтора десятка людей, хотя места здесь хватило бы не меньше, чем на полсотни заключенных. Они обступили меня и забросали непонятными вопросами:
- По какой бегаешь? Из чьей хевры? На каком деле засыпался?
Я с недоумением пожал плечами. - Не понимаю. Что вы хотите сказать?
- Да он контрик. Не видите, что-ли? Разуйте-полтинники, братишечки, - протянул звучный, но сипловато-простуженный баритон.
В то же мгновение несколько рук быстро и ловко ощупали меня, залезли в карманы и провели по швам пиджака и брюк. Их прикосновения были еле заметны и почти неощутимы.
- А ну, покажь, братишечки, что с его выгребли, - опять протянул простуженный баритон.
- Пайка да тряпка. Больше ничего нету.
- Он голый, как последняя сявка.
- Пустой. Без монеты.
С испугом и удивлением всматривался я в физиономии окруживших меня людей. Они совсем непохожи на обитателей камеры "упрямых". Там были изможденные, с выдающимися скулами и обрюзгшими щеками и подбородками лица "тюремного", т. е. желто-синеватого и землистого цвета и мутные глаза с выражением страха, тоски и безнадежности. Здесь "тюремный цвет" только слегка тронул довольно упитанные физиономии, и не согнал с молодых румянца, а с пожилых красноты. Глаза их смотрели зорко и хищно, ощупывая и оценивая видимое.
Среди заключенных камеры особенно выделялся обладатель простуженного баритона: кряжистый, приземистый старик лет шестидесяти, широкоплечий и на вид очень сильный, с буграми мускулов на длинных обезьянних руках и голом до пояса торсе. Его руки и грудь сплошь покрывали синяя татуировка и короткая седая шерсть. В рисунках татуировки переплетались флаги и паруса, якори и спасательные пояса, обнаженные женщины и китайские, драконы. Левый глаз старика прикрывала черная кожаная повязка, из-под которой, по изрытой оспой щеке, тянулся к массивному подбородку большой шрам; правый глаз смотрел внимательно, остро и насмешливо. Тонкие, бледные губы кривила лениво-презрительная усмешка.
Один из заключенных показал ему содержимое моих опустошенных карманов: кусок хлеба и грязный носовой платок.
- Пайка - дело святое. Положь на место! А каэра проиграйте в колотушки, - приказал старик.
Кусок хлеба моментально очутился в моем кармане. "Проигрывать" меня, т. е. мою одежду в карты заключенные отказались:
- У него такая роба, что хуже ее сменку во всей камере не сыщешь…
При первом же взгляде на всю эту кампанию я понял, что меня, случайно или намеренно, перевели в камеру "бытовичков", т. е. арестованных не за политические, а за "бытовые" преступления.
Впрочем, в настоящий момент меня заинтересовали не столь обитатели камеры, сколько бак, стоящий на столе. Там была вода. Приступ жажды вспыхнул пламенем в моей груди. Растолкав заключенных, я бросился к столу, схватил кружку и, зачерпнув ею воду, стал жадно пить. Одну за другой я опорожнил четыре кружки и вздохнул с облегчением. Впервые за много дней жажда, наконец-то, была утолена.
Заключенные смотрели на меня, выпучив глаза. Камера наполнилась возгласами и вопросами изумления:
- Глянь, как водой заряжается!
- Вот это конь! Вроде непоеного мерина.
- Стой, контра! Больше не пей! Лопнешь.
- Тебя из Сахаринской пустыни в кичман вкинули?
- Воды никогда не зырил?. Обернувшись к ним, я коротко объяснил:
- Мне мало давали пить. Жажда замучила. Одноглазый подошел ко мне вплотную и спросили
- Ты где сидел?
- В секретке, - ответил я.
- Долго?
- Не знаю… Какой сегодня день?
Мне назвали число и месяц. Я подсчитал:
- Всего 32 дня.
И невольно подумал:
"Неужели так мало? Мне казалось, что в бетонном ""мешке" прошли целые годы".
Одноглазый продолжал расспрашивать:
- Все время в секретке был?
- Нет.
- Где же еще?
- На стойке.
- Сколько?
- Восемь суток.
- Признался?
- Нет…
Гримаса удивления и недоверия скользнула по губам одноглазого старика.
- Покажь ноги! - резко и повелительно бросил он. Я приподнял брюки. Он взглянул на мои ноги, с которых еще не сошла опухоль, и удовлетворенно кивнул головой.
Точно! Пробовал стоячку. Не треплешься. Его глаз смотрел на меня с уважением… Старик сел на кровать, подумал и поманил меня пальцем.
- Чапай сюда. Садись и ботай, за что в кичу попал.
Я уселся рядом с ним и начал рассказывать. Заключенные расположились на другой кровати и на полу, внимательно и с любопытством слушая горькую повесть моих страданий. Когда я закончил ее, одноглазый просипел недоумевающим баритоном:
- По всему видать, что ты контра мелкая. Чего же они в тебя так вгрызлись? Какое дело с тебя выдавить хотят?… Это до меня не доходит.
- И до меня тоже, - пожал я плечами…
К вечеру я приблизительно познакомился со всеми обитателями камеры. Здесь были собраны не просто "бытовички", а сплошь воры-рецидивисты. Большинство из них пользовалось славой крупных урок и знаменитостей в уголовном мире Кавказа.
Выглянув утром из окна камеры, я понял, что нахожусь в главной городской тюрьме Пятигорска, расположенной на берегу реки Подкумок. Вдали высились крутые обрывы Горячей горы, а над нею нависла уходящая в небо кудрявая горная шапка Машука. Белые и блестящие под лучами солнца, стены санаториев на ее склонах кутались в свежую, сочную зелень каштанов и кленов, кое-где тронутую осенней желтизной.
Этот вид воли вызвал у меня тяжелый вздох. Сердце сжалось болью и тоской. И так захотелось хоть мгновение побыть там, среди зелени, чисто вымытым и одетым в белый костюм.
- Чего скучаешь? В санаторию захотел? Отсюда в нее попасть трудновато, - раздался за моей спиной сиплый голос.
Я обернулся. Одноглазый, покачивая головой, смотрел на меня с насмешливым сочувствием.
Все обитатели камеры урок очень уважали и даже побаивались одноглазого старика. В уголовном мире он был выдающейся и яркой фигурой.
Этот крупный грабитель магазинов и складов имел 14 различных кличек и фамилий и 12 раз убегал из тюрем и концлагерей. При поимках он всякий раз судился под новой фамилией и общая сумма приговоров у него составляла 105 лет лишения свободы.
Камера избрала одноглазого старостой, беспрекословно подчинялась ему и называла паханом. Мне он отрекомендовался так:
- Федор Гак. Бывший торговый морячок. Я высказал вслух свое удивление, вызванное его странной фамилией. Он объяснил мне:
- Это, братишечка, моя главная кличка. И самая старая. Ее мне дали, когда я из моряков на уркача переделался. Гак, братишечка, это крюк, за который буксирный тросе парохода цепляют…
В первые дни моего пребывания среди урок они относились ко мне недоверчиво и с легким презрением, но скоро такое отношение изменилось. Я старался держаться с ними по-товарищески, "не лез в глаза начальству", т. с. не заискивал перед надзирателями, а склонностей к "стуку" не обнаруживал. Часто возвращался в камеру с допросов избитым, но не "раскалывался". Все это вызывало у моих сокамерников невольное уважение ко мне. Они дали мне кличку: "Мишка Контра".
Приятель старосты, взломщик сейфов Петька Бычок однажды сказал мне:
- Ты, Мишка, свой парень в доску. Жаль только, что не уркач…