Тюремный режим в этой камере был значительно легче, чем в других. В отличие от общей массы "врагов народа", урки пользовались некоторым снисхождением и поблажками со стороны тюремного начальства и управления НКВД. Им разрешалось играть в карты, шашки и шахматы, спать днем и покупать в ларьке съестные продукты. Они полчаса в день гуляли во дворе тюрьмы, а от своих приятелей получали с воли передачи.
Обычных в среде тюремной охраны конспирации и засекречиваний для урочьей камеры не существовало. Надзиратели, вызывая заключенных на допросы, просто выкрикивали их фамилии из коридора.
Связь с волей у них была хорошо налажена через уголовников, присужденных к небольшим срокам наказания и работавших на тюремной кухне, в бане и прачешной. Таким рабочим часто удавалось доставать пропуски в город путем подкупа некоторых мелких служащих тюремной администрации. Каждую передачу с воли надзиратели тщательно проверяли, но ничего запрещенного не находили. Все запрещенное, вроде ножей, иголок, лезвий для бритв, кокаина, спиртных напитков и писем, камера получала через баню, прачешную и кухню.
С первых лет советской власти уголовники были объявлены ею "социально-близким элементом", а политические заключенные - "элементом классово-чуждым, социально-опасным и вредным". В результате, политических заключенных во время следствия терзали свирепым тюремным режимом и пытками на допросах; с урками же обращались сравнительно мягко, а иногда даже заискивающе, стараясь использовать их внутритюремную власть для давления на политических. Это удавалось и очень часто урки становились помощниками следователей в камерах, заставляя "каэров" побоями "признаваться и раскаиваться". Уголовники даже придумали пословицу о советской тюрьме:
"Кому тюрьма - каторга, а нам - дом родной". Так было до начала "ежовщины", но в конце 1936 года отношение НКВД к уголовникам изменилось. "Дом родной" превратился в тюрьму и для них. Энкаведисты, с одной стороны, охваченные ежовской горячкой, а с другой, желая сломить, наконец, организацию и власть уголовников, стали превращать их в политических преступников и пытать на допросах. "Социально-близкие", испробовав на собственной шкуре "методы физического воздействия", люто возненавидели энкаведистов, а к страдающим рядом с "бытовиками" и лучше их переносящим пытки политическим, относились уже не враждебно, а по-товарищески.
На истязания урок в тюрьмах уголовный мир Северного Кавказа ответил чем-то вроде партизанской войны против управления НКВД. На воле началась охота на энкаведистов. Несколько следователей и теломехаников в северо-кавказских городах были убиты. Но этими террористическими актами, конечно, нельзя было остановить колесо "ежовщины", давившее уголовников вместе с другими заключенными. Террор урок привел лишь к тому, что их, в тюрьмах и концлагерях, почти во всем приравняли к политическим.
В камере, которой управлял Федор Гак, кое-какие остатки "социальной близости" между энкаведистами и уголовниками еще сохранились, но каждый день можно было ожидать их окончательной ликвидации. Староста говорил заключенным:
- Скоро, братишечки, будет нам гроб без музыки. Лягавые сделают нас каэрами. Не спроста они нас в кичманный спецкоридор вкинули.
Надзирателей и вообще тюремную администрацию урки нисколько не боялись, разговаривали с ними грубо и заносчиво, часто не выполняли их распоряжения, а называли тюремщиков насмешливыми кличками: "надзирашка", "попка", "свечка", "начальничек" и т. п.
На третий день моего пребывания здесь урки получили от приятелей с воли большую корзину съестных припасов. Там были вещи, невиданные мною уже несколько месяцев: белый хлеб, колбаса, ветчина, соленые селедки, сыр и яйца. Три десятка сырых яиц вызвали у воров дикий и непонятный мне восторг.
Сиплый баритон старосты прогремел по камере:
- Есть, братишечки! Бусаем!
Урки ликующе подхватили:
- Даешь! Тяпнем!
В следующую минуту я понял причины их восторга. Староста осторожно проколол иголкой скорлупу яйца, вылил его содержимое в кружку и, подмигнув своим единственным глазом, дал мне понюхать. Я нюхнул и разинул рот от удивления: в кружке был… спирт!
Разведенного водой алкоголя хватило на всех, и камера перепилась. Меня угостили тоже.
На шум, поднятый пьяными урками, прибежали надзиратели во главе с дежурным по тюремному корпусу. Последний, войдя к нам, потянул носом воздух и строго спросил:
- Где взяли водку?
Ему ответили хохотом и пьяными выкриками:
- Птичка-кинарейка на хвосте принесла!
- Товарищ Ежов прислал!
- Нет! Папашка Сталин из Кремля!.. Дежурный плюнул в угол и молча вышел вместе с надзирателями…
На следующий день начальник тюрьмы вызывал и допрашивал урок поодиночке. Заранее сговорившись, все они отвечали одинаково:
- Спирт пил! А кто и как его пронес в камеру, не знаю!
Этими двумя фразами ответил начальнику тюрьмы и я.
Так и не узнала тюремная администрация секрета доставки спирта в камеру. Между тем, он был прост и изобретен Федором Гаком. Он отправил письмо на волю участникам его шайки с приказом прислать спирт и указаниями, как это сделать. По его указаниям урки иголками прокалывали скорлупу яиц и резиновой пипеткой со стеклянным наконечником вытягивали их содержимое. Затем при помощи этой же пипетки наполнили скорлупу яиц спиртом, а дырочки в них залепили воском и закрасили белилами. Яйца были тщательно упакованы в коробку с ватой и, при передаче их камере, конечно, не обошлось без подкупа кое-кого из тюремной администрации…
В наказание за пьянку камера две недели была лишена прогулки, покупок в ларьке и передач.
В камере урки жили дружной, сплоченной и дисциплинированной семьей. В столкновениях с надзирателями выступали все за одного, сообща обмывали водой и лечили избитых, возвращавшихся с допроса, вместе разрабатывали планы защиты перед следователями. Каждую передачу делили поровну; лишь староста получал из передач двойную долю. На одной из камерных кроватей спал он, а на другой, по его назначению, кто-либо из страдальцев ночного конвейера НКВД.
Слово старосты здесь было законом для всех заключенных.
Федор Гак имел весьма своеобразные взгляды на жизнь, советскую власть, революцию и тому подобное. Иногда он высказывал их мне:
- Честным людям, братишечка, жить на советской воле никак невозможно. Честный человек, он быстрее уркагана в кичман садится. Потому нынче на воле честные люди и повывелись. Все уркачами стали.
Возражая, я приводил ему примеры честности. Он не соглашался со мной.
- Ты мне баки не забивай! До большевиков честных людей, действительно, у нас хватало. А нынче где они? Кто? Рабочему жрать нечего, он и норовит на фабрике инструмент стырить. Голодный жлоб колхозное зерно налево смыть старается. А сколько всяких сусликов с кооперации, банков да разных контор в кичман тянут за хищения и растраты?… Вот ты, братишечка, честный?
- Приблизительно…
- Не заливай! Ты своих читателей обкрадываешь!
- Как?
- Да так! Они газетку покупают, чтобы там правду прочитать, а ты им брехню подсовываешь: отца народов да стахановцев!
Писать правду я не могу… Запрещают…
- Знаю, что не можешь. Вот один раз написал и со мной рядом сидишь. Я-то за дело, а ты? Нет, братишечка, советскую власть уркачи сотворили! Она ими и держится.
- Коммунисты ее сотворили!
- Да разве коммунисты не уркачи? Ведь они из чужих карманов рук не вынимают. За рабоче-крестьянскую монету держатся, как шпана за жлобские подштанники. Или возьми НКВД. Там уркач на уркагане и уркой погоняет… Ты знаешь, какую кличку нам энкаведисты дали?
- Знаю. Социально-близкий элемент.
- А почему?
- В отличие от заключенных по 58-й статье, вас не считают врагами советской власти, а лишь вольно или невольно согрешившими перед нею. Вас надеются перевоспитать, учитывая ваш" сверх-пролетарское происхождение и положение, - стал объяснять я.
- Трепня, братишечка, - перебил он. - Мы с энкаведистами одного поля ягода. Потому и близкими были, а нынче… другое дело.
- Ежов хочет сделать вас для них дальними, - заметил я.
Староста усмехнулся.
- Верно! По его приказу уркачей на допросах лупцовать начали. Души из нас выматывают и портреты на сторону сворачивают, как самой последней контре.
Нашу урочью власть сломить хотят, ну да мы им себя еще покажем… А что касаемо пролетариев, так они у нас всякие. Вон Петька Бычок - сын купца первой гильдии…
Он подумал и спросил:
- Ты знаешь, кто у нас главные урки?
- Нет. Кто?
- Те, что в Кремле сидят. Вот это ворье! Сколько миллионов людей обчистили! Целую страну!
- О таких вещах даже в тюрьме разговаривать опасно, - остановил я его.
Он хлопнул меня по плечу широкой ладонью.
- Брось икру метать. Посреди нас стукачей нету. Камерную агитацию тут тебе не пришьют…
В другой раз Федор разговорился о причинах и следствиях революции.
- Революция в России, братишечка, от морячков пошла. В нашем флоте боцманы их так по мордасам лупцовали, как ни в каком другом. Ну, морячкам это не понравилось, они и сделали революцию. Потому их и называют красой и гордостью революции.
- Сделали революцию большевики, а моряки были только одним из орудий их борьбы, - возражал я ему. Он стоял на своем:
- Нет, браток. Революцию я очень даже понимаю. Участвовал в ней. И как она погибла, тоже видал.
- Когда же это она погибла? Что-то незаметно.
- Погибла она, братишечка, после того, как морячки пудриться начали, юбки надевать и кольца носить. Чапает это по улице обезьяна малайская вроде меня; грудь у ее бритая и пудреная, морда тоже, как у последней марухи. На пальцах по три кольца, а ноги в клешах побольше юбки. Из моряков сделались мы клеш-дугами пудреными и вот тогда-то сели коммунисты на нашу шею. Погибла революция и началась растреклятая советская власть. Да-а!..
- Что тебя заставило из моряка превратиться в… ну в общем, сменить профессию? - не без запинки задал я вопрос.
Федор ответил неохотно:
- Так вышло. После революции принимали во флот только проверенных. Коммунистов, стукачей, всякую шпану, а я…
Он махнул рукой.
- Семья у меня была неподходящая. Отец - капитан с Балтики царского режиму.
- И, наверное, фамилии известной? Голос его прозвучал угрюмо и с еще большей неохотой:
- Фамилию мою не знает никто. Даже корышу своему Бычку не говорю. На родичей не хочу урочье пятно класть.
- Значит они, все-таки, честные люди? - подмигнул я ему, намекая на наш недавний разговор.
- Честнее меня, - пробурчал он и отвернулся,
Среди кавказских грабителей Петька Бычок так знаменит, что они дали ему "монархическую кличку": "Король медвежатников".
На уголовном жаргоне "медвежатник" - это взломщик сейфов. В своем воровском ремесле Бычок был мастером и артистом. Урки в камере говорили о нем:
- Петька Бычок самый лучший замок вырывает из стали, как редиску.
По рассказам заключенных Петька, как взломщик, был первым на Кавказе и равных себе конкурентов не имел. "Работал" всегда в одиночку, "засыпался" редко, но во время схваток с милицией или агентами НКВД на него, как он говорил."находило". Спасаясь от опасности быть пойманным, он сокрушал на своем пути все, что попадалось под руку. Результатами таких схваток были или бегство "блюстителей советских законов" с поля сражения или ранения ими Петьки. Всем отделениям НКВД и милиции Кавказа был дан приказ:
"При обнаружении на воле грабителя-рецидивиста Петра Бычкова (кличка - "Бычок") стрелять в него без предупреждения".
На его теле насчитывалось более дюжины шрамов от огнестрельных ранений. Из концлагерей и тюрем он бегал восемь раз и всегда удачно.
Бычок - тридцатипятилетний детина с круглой лунообразной физиономией и гороподобным телосложением. Сила рук у него необычайная. При мне он приводил в восторг урок, демонстрируя ее на решетке тюремного окна. Вцепившись руками в два массивных железных прута, он гнул их и приговаривал:
- Крепковатая решеточка, жулики. Но и лапочки мои не слабее. Гляньте, урки! Гнется она, сука. Ежели на меня найдет, так я ее вырву к чертовой матери.
Заключенные с хохотом подзадоривали его:
- Рви, Петя! Крой! Валяй!
Но Федор Гак строго останавливал силача:
- Брось, Петька! Отскочь от окна! Не нарывайся на попкину маслину. Или ты дырку в кумпол схватить захотел?
С тюремной вышки неслись крики "попки":
- Эй, в камере! Пятое окно слева. Отойди от решетки! Стрелять буду!
Петька добродушно подмигивал на расходившегося часового и пятился вглубь камеры…
Этот силач обладал добродушным, простоватым характером и одной особенностью, очень редко встречающейся среди уголовников: он никогда не лгал. Способностей к вранью у него не было совершенно. Он даже не понимал, как это можно говорить неправду.
Урки эту его особенность мне объяснили так:
- Бычок слегка малахольный. Ну, вроде больной на голову. Одно из двух: или его пацаном мама вниз кумполом уронила или из-под угла мешком прибили. Он перед следователем, как у попа на исповеди, всю правду про себя выкладывает. Хотя других ни разу не завербовал…
Ко мне Петька как-то сразу почувствовал доверие и расположение. За несколько дней мы с ним сдружились. В минуту откровенности он просто и коротко рассказал мне свою биографию:
- В урки я пошел через революцию. Большевики, в двадцатом году, все папашины лавки и два дома отобрали. А при НЭП-е дали ему вздохнуть и стал папаша "красным купцом", но не надолго. Начался тридцатый год и обратно у папаши лавку забрали. После этого нас в концентрашку свезли. Там папаша с мамашей померли, а я уцелел. Потом на волю сорвался и под чужой фамилией в рабочие фабричные пошел. Слесарем стал. Четыре года работал на фабрике, где стальные шкафы делают. Хорошо это ремесло узнал, любой замок открыть мог. Но гепеушники пронюхали, что я сын торговца из концентрашки бежавший и обратно меня туда погнали. Там я с урками закорышевал и порешил сделаться медвежатником…
Он вздохнул, помолчал и добавил с горечью:
- Другой жизни мне советская власть не дает!..
3. Алеша-певец
Вольной птицей, попавшей в клетку, бьется в камере песня.
Опершись плечом о сырую, слезящуюся грязными каплями стену и устремив глаза в клетчатый кусочек голубого неба за решеткой, поет вор Алеша. Его мягкий, но звонкий и сильный тенор, протяжно тоскуя, уносит на волю слова песни о ямщике:
- Степь да степь кругом, Степь широкая. А в степи глухой Умирал ямщик..
В камере тишина, как на концерте. Разговоры и ругань смолкли. Игральные колотушки отложены в сторону. На глазах некоторых заключенных слезы.
Человек поет и перед слушателями невольно рисуются далекие от тюремных стен картины: Бескрайная зимняя степь… Занесенная снегом кибитка и тройка лошадей… Умирающий на руках у товарища ямщик просит его "передать поклон отцу с матушкой"…
Невыносимой предсмертной тоской и рыданием исходит голос певца:
- А жене скажи: Пусть не ждет меня…
Воры и убийцы грязными рукавами рубашек смахивают со щек слезы и тихо, еле слышно вздыхают.
Гремит тяжелый замок и в дверную щель просовывается сизый нос надзирателя.
- Давай, прекрати выть!
Ближайший к двери заключенный шикает на него:
- Ш-ш-ш! Заткнись! Не то бубну тебе выбьем.
Нос втягивается обратно в коридор… Урки любят слушать "Алешу-певца". Под такой кличкой он хорошо известен в уголовном мире Кавказа. Известен не воровскими "подвигами", а исключительно голосом. Как вор он, по мнению урок, никудышный - мелкий карманник, ворующий на колхозных базарах и в очередях у магазинов.
Внешность Алеши-певца, как ее определил один заключенный урочьей камеры, "соловьиная". Он худенький, щупленький, с остреньким птичьим носиком и небольшим безвольным подбородком. Смирный, пришибленный жизнью и какой-то серенький. Но голос у него, поистине соловьиный. До посадки в тюрьму я часто слышал теноров Козловского и Лемешева. Алеша поет лучше.
Уголовники дают его таланту такую характеристику:
- Алешкины песни за сердце хватают и слезу из нутра выдавливают.
Действительно, его пение хватает за сердце, заставляет слушателя плакать, тосковать и переживать то, о чем он поет. У него особая, тоскующая манера петь и в каждую из песен он вкладывает свою душу, душу одинокого, гонимого и не знавшего детства Человека.
Из детских воспоминаний Алеши в его память навсегда врезались голод и бродяжничество, побои воспитателей в детских домах и милиционеров в отделениях милиции, ночевки в асфальтовых котлах и жуткие длинные дни и ночи концлагерей для беспризорников. Отца и мать, умерших в голодный 1922 год, где-то на Украине, он не помнит.
Репертуар у него богатый. Он исполняет не только воровские или народные песни, но и десятки романсов и арий из опер, часто даже не зная их названия.
Как-то я попросил его спеть арию индийского гостя из оперы "Садко".
- А какие там слова? - не без смущения осведомился он.
Я напомнил: Не счесть алмазов…
Ах, эти! Не счесть алмазов в каменных пещерах. Не счесть жемчужин в море полуденном, - звонко подхватил он.
Эту арию Алеша исполнил блестяще… Единственный раз в жизни ему удалось выступить в концерте. Это произошло в курортном парке "Цветник" города Пятигорска. На эстраде пел какой-то тенор, приехавший из Москвы. Алеша сидел перед раковиной в первом ряду.
Тенор был не из хороших и Алеше не понравился. Слушая пение, он ерзал на месте, досадливо морщился, шопотом ругался и, наконец, не выдержал. Его всегдашняя робость куда-то исчезла и, когда певец закончил арию Каварадосси из оперы "Тоска", он вскочил с места и закричал:
- Эту песню нельзя так петь! Ее надо петь вот как…
И запел…
В первое мгновение все опешили. Затем растерявшийся и покрасневший тенор стремительно ушел за кулисы, а дирижер взмахнул палочкой и оркестр стал аккомпанировать так неожиданно появившемуся артисту.
Восхищенные слушатели устроили овацию певцу, но милиционер, здесь же, арестовал его "за хулиганство"…
В одной из пятигорских тюремных камер Алешу слушал старый профессор московской консерватории. После того, как Алеша спел арию Ленского, старик прослезился и, обняв его, сказал:
- Ведь вы необычайно талантливы, дорогой мой. Ваш голос великолепен, неподражаем, неповторим. Кто вас научил так петь?
- А никто, папаша, - ответил вор. - Сам выучился. Вот слушал, как на курортах да по радио поют, и слова запоминал. Мне бы только слова знать так уж спою я по-своему. Как надо.
- Но ведь ты душу, всю душу свою в пение вкладываешь.
Вор задумчиво покачал головой.
- Про душу ни знаю. Вот пою и вокруг ничего не вижу и не слышу. Другое вижу. То, про что пою. Степь широкую, купца Садко на корабле, морскую царевну, голубое небо, какого у нас нету, людей в бархатных штанах с длинными кинжалами, князя Игоря, как он тосковал и много, много не нашего, не советского…
Профессор вдруг рассердился и погрозил кулаком в сторону двери:
- Они… они… Это варварство! Держать такой талант за решеткой. Это…