- Верно, Лидочка. Ты права, - поддержал брат насмешливо. - Наивности у него хоть отбавляй. Впрочем он, до некоторой степени, прав. Сажать его, пожалуй, не за что. Он беспартийная редакционная лошадка, работает за троих и ведет себя тише воды, ниже травы. Уж за кого им хвататься, так это за меня. Вероятно они ко мне с визитом. Прошлые мои грехи вспомнили…
Говоря о моей полной невиновности перед советской властью, брат был не совсем прав. Явных и важных преступлений против нее я не совершал, но, как и у многих граждан нашей страны, кое-какие тайные антисоветские грехи у меня имелись…
Напряженно наблюдали мы через окно за арестанским автомобилем. Во время нашего разговора от него отделились две фигуры, прошли несколько раз по улице, потоптались у ворот, потом на мгновение зажгли карманные фонари, осветив ими номер дома и нырнули в калитку. Теперь момент для побега нами был уже упущен. Из груди жены вырвался короткий и безнадежный стон отчаяния.
Секунды ожидания казались вечностью. Время, как бы, остановилось. Молчание стало невыносимым… Тяжелые шаги на лестнице вызвали у меня невольный вздох облегчения. И сейчас же страх и тревога охватили всего. Куда они пойдут? Шаги раздались в коридоре и замерли у дверей в нашу квартиру.
- К нам! Господи помилуй! - шепотом выдохнула мать.
Дверь распахнулась. В комнату стремительно вошли двое. Первый был в штатском костюме, второй - в мундире НКВД у обоих в руках наганы.
- Руки вверх! И не двигаться! - крикнул энкаведист в мундире.
- К женщинам это приказание не относится, заметил улыбаясь человек в штатском.
Под прицелом наведенного на него револьвера брат медленно поднял руки.
- Вы тоже, - указало на меня револьверное дуло. Торопливо исполнил я приказание. Пальцы энкаведиста в мундире проворно забегали по моему телу, вывернули карманы, прощупали борта и рукава пиджака. Штатский обыскивал моего брата.
Неприятная и унизительная процедура нашего обыска длилась несколько минут. Со смешанным чувством страха и отвращения разглядывал я обыскивающих. Тот, который ощупывал меня был плотным, коренастым брюнетом с курчавым сальным чубом в новеньком, сидящем в обтяжку мундире. Черты полного, слегка обрюзгшего лица грубы и расплывчаты, но глаза маленькие, очень живые и внимательно-щупающие. Под носом модные "чаплинские" усики. Обыскивая меня, он громко сопел.
Человек в штатском представлял собой весьма любопытную фигуру. Светлый блондин, худой до такой степени, что казался скелетоподобным. Сутулый, сгорбленный с втянутой в плечи головой. Ноги, как палки и тонкие, почти просвечивающие кисти цепких рук. С бледного, нездорового цвета лица не' сходит зловещая улыбка. При взгляде на него казалось, что улыбается мертвый череп.
Пока я рассматривал энкаведистов, брату успел надоесть обыск. Он опустил руки и запальчиво сказал улыбающемуся:
- Чего так долго копаетесь? Арсенала в моих карманах нет.
- Вы спокойнее. Без сопротивления… Не то, - и энкаведист подбросил на ладони наган.
- Ты меня своей пушкой не пугай. Видал их достаточно, - скрипнул зубами от злости брат.
- Интересуюсь, где это? - спросил улыбающийся.
- Не ваше дело. Вы не следователь… За кем пришли?
- Вот за этим приятным молодым человеком, - повел в мою сторону дулом нагана улыбающийся.
- Михаил! - истерично вскрикнула жена.
- Давайте не разговаривать с арестованным! Это не разрешается, - остановил ее энкаведист в мундире.
- За что вы меня арестуете? Я ни в чем не виноват, - задыхаясь проговорил я.
- Там разберутся. Вот прочтите, - ответил энкаведист.
Волосатая красная рука в мундире протянула мне лист бумаги. Перед моими глазами запрыгали крупные буквы:
"Ордер на арест…"
Читать дальше я не смог. Глаза застлало туманом… Энкаведисты приказали нам сесть на стулья в разных углах комнаты, а сами принялись ее обыскивать. Они вывалили на пол все вещи из ящиков комода и письменного стола. Распарывали матрасы на кроватях и рылись в корзине с грязным бельем. Перелистали все книги, журналы и мои черновые блокноты. Долго читали, полученные нами старые письма. И даже разворошили остатки зимней золы в печке.
Оцепенев от страха и безнадежности, сидел я на стуле в своем углу и тоскливо обводил глазами эту комнату, в которой прожил более десяти лет. Так знакомая обстановка, убогая, но родная: письменный стол, он же и обеденный, старинный пузатый комод и старенький ветхий шкаф для одежды, этажерка с книгами и коврик у двери. Три кровати по углам комнаты, задрапированные ширмами. Может быть, на все это я смотрю в последний раз?
Тревожная мысль забилась у меня в мозгу:
"Увижу ли я еще жену… мать… брата?"
Острая боль резнула по: сердцу. Невольно вскочил я со стула.
- Михаил; Михаил! - стонала жена.
- Вы, гражданочка, не отчаивайтесь. Берегите свои нервы. Денька через два-три ваш супруг, увернется домой, успокоительно заверил ее улыбающийся.
Фальшь и насмешка были в этих словах. Жена с отчаянием взглянула на него и ничего не ответила…
Обыск продолжался до рассвета. Они перерыли все наши вещи. Несколько книг, все письма и мои блокноты завернули в простыню, снятую с кровати матери. Улыбающийся стиснул этот узел подмышкой. Человек в мундире зевнул, потянулся и отрывисто бросил мне:
- Ну, что ж? Пошли!
- Кстати, - добавил улыбающийся, - захватите с собой смену белья и полотенце. Мыло можете не брать. Вам его выдадут в счет тюремного пайка.
Мать встала со стула, зашаталась и бессильно опять опустилась на него. Жена, вся в слезах, бросиласько мне.
Энкаведист в мундире загородил ей дорогу.
- Подходить к арестованному запрещено, - отчеканил он.
Брат, сжав кулаки, шагнул вперед и крикнул:
- Дайте человеку с женой проститься! Вы… люди!
- Не прыгайте, молодой человек. До вас пока еще очередь не дошла, - с угрозой, но попрежнему улыбаясь оборвал его штатский.
Я находился в состоянии полной растерянности. Мысли мои путались, а язык как бы прилип к гортани. Ни одного слова не мог я выдавить из себя, ни одного жеста сделать…
Мать протянула мне маленький сверток. Волосатая рука перехватила его.
- Здесь белье, полотенце и хлеб, - прошептала мать.
- Передавать что-либо арестованному без предварительной проверки запрещается. Он получит вашу передачу потом, - заявил энкаведист.
Затем он повернулся ко мне и приказал:
- Давай! Пошли!
Он первым вышел из комнаты. Улыбающийся легонько толкнул меня к двери. Я пошел, с трудом волоча свои налившиеся чугунной тяжестью ноги…
Последнее, что мне бросилось в глаза, это вздрагивающие от рыданий плечи жены, скорбное, побелевшее лицо матери, сжатые в бессильной ярости кулаки брата и холодно-матовый блеск вороненых наганов в руках моих конвоиров…
В коридора не было никого, но за дверями соседних с нашей квартиры слышались шорохи, сдержанный кашель, вздохи и приглушенные голоса. Люди там не спали. Страшный черный ворон НКВД прогнал сон из дома.
В полузабытье вышел я на улицу, по знаку энкаведиста сделал несколько шагов к автомобилю и, согнувшись, пролез через его низкие дверцы. Дважды щелкнул замок за моею спиной. Тьма окутала меня. Мотор автомобиля назойливым рокотом ворвался мне в уши.
Черный ворон полетел по кочковатым и пыльным улицам города.
Это было 5 августа 1937 года.
Глава 2 СЛЕДОВАТЕЛЬ
Дверцы тюремного автомобиля открылись. Лучи восходящего солнца ослепили меня и я зажмурился.
- Давай, выходи! - в тот же миг громыхнул хриплый резкий голос.
Медно-красное лицо с круглыми совиными глазами и козырьком надвинутой на лоб фуражки НКВД заглянуло ко мне.
Я вылез из автомобиля и осмотрелся. Несколько энкаведистов с помятыми невыспавшимися лицами окружили меня. Тех, которые меня арестовали, среди них не было. Мы находились в небольшом дворе, вымощенном каменными плитами. Со всех четырех сторон высились трехэтажные стены с множеством решетчатых окон, на две трети прикрытых снизу деревянными козырьками. Из-за них слышался гул, похожий на разноголосый приглушенный разговор.
В глубине двора, как раз напротив кованых железных ворот, в которые только что въехал автомобиль, виднелась узкая, также сделанная из железа, дверь.
- Пошли! За мной! - приказал мне один из энкаведистов, направляясь к этой двери.
- Куда вы меня привезли? - растерянно спросил я его.
- К теще в гости. Не разговаривать! - оборвал он и засмеялся хрипло и коротко.
Я направился вслед за ним. Второй энкаведист пошел сзади, находу вынимая из кобуры наган.
"Неужели расстреливать ведут?" - подумал я и все внутри меня похолодело.
Мы вошли в дверь, поднялись по лестнице и зашагали по войлочным дорожкам коридора.
- Руки назад! Смотреть прямо перед собой! Не оборачиваться! - командовал мне идущий впереди, коротко похохатывая. Он оказался не в меру смешливым.
Неожиданно задний конвоир крикнул:
- Стой! Лицом к стенке! Смотри вниз, на пол!
Ничего не понимая, я остановился.
В противоположном конце коридора показалась группа людей. Пятеро энкаведистов вели троих арестованных. Лица последних были бледны и в крови. Один вытирал рукой обильно струившуюся из носа кровь и стряхивал ее на пол. Второй хрипло кашлял, хватаясь за грудь. Третий шел, сильно прихрамывая и громко стонал.
- Ты, контра! Не слышишь, что-ли? Носом в стенку! - заорал смешливый энкаведист, толкнул меня в угол и коротко хохотнул…
Окровавленные люди скрылись за поворотом коридора, и мы пошли дальше'. Спустились снова в первый этаж и остановились перед дверью с надписью:
"Комендатура управления НКВД".
Смешливый конвоир постучал в дверь, приоткрыл ее и доложил:
- Привели товарищ дежурный! Хх-ха!
- Давайте его сюда, - послышался голос в ответ. Меня, ввели в комнату. В память, сразу врезалось: три телефона и наган на столе; вертлявый и чубатый юноша за столом, а над его головой на стене большие портреты - Сталина и наркома "внутренних дел Ежова.
- Куда прикажете девать арестованного, товарищ дежурный? - спросил смешливый.
- Посадите в собачник. Пускай там подождет. Островерхов хотел сегодня его допросить, - ответил чубатый юнец.
- Пошли! Хха! - коротко бросил конвоир. Я немного успокоился и осмелел. Захотелось немедленно выяснить положение.
- Скажите, пожалуйста, - обратился я к юноше, - куда меня привезли? Что со мной будет? Кто такой Островерхов?
Юноша надменно-иронически взглянул на меня.
- Интересуетесь? Любопытствуете?…Вас привезли в контрразведыватель ный отдел краевого управления НКВД. Островерхов - ваш следователь. Очень приятный даже, можно сказать, добрейший человек. Ласковый и сладкий. Одним словом, Сахар Иваныч. Подследственных любит, как собственных деток, - и он подмигнул конвоиру. Тот хрипло хохотнул в кулак.
- А что вас ожидает, затрудняюсь сказать. Может быть, даже это, - выразительно указал глазами юноша на свой наган.
Опять у меня внутри похолодело… Из комендатуры я вышел пошатываясь.
- Может быть интересуетесь также, что такое собачник? - крикнул мне вдогонку дежурный. - Помещение для ожидающих допроса. Шикарнейший кабинет!
Конвоиры засмеялись…
Меня ввели в большой зал, вдоль стен которого стояли вделанные в пол дубовые ящики с дверцами, каждый высотою в человеческий рост. Смешливый конвоир открыл дверь одного из них и приказал мне:
- Лезь туда! Скорей! Хх-а!
- Что это такое? - изумленно спросил я. - Собачник. Шикарный кабинет, - ответил он, захохотав на весь зал, втолкнул меня в ящик и захлопнул дверь.
В пол ящика была ввинчена табуретка. Я сел на нее и предался горестным размышлениям:
"За что меня арестовали? В чем обвиняют? Что они со мною хотят делать?
Долго размышлять мне не пришлось. Щелкнул замок, дверь приоткрылась и в нее просунулась краснолицая голова смешливого конвоира.
- Давай, выходи! Хх-а!
- Куда?
- На допрос…
Снова, уже начавшее надоедать, хождение по коридорам и нудные окрики конвоира. Но на этот раз в нашу "прогулку" вплелось нечто новое. Мы проходим мимо ряда обитых войлоком и плотно закрытых дверей. Из-за них еле слышно доносятся протяжные стоны, заглушенные крики и какие-то шлепающие удары, будто десятки людей бьют по чему-то мягкому и гибкому.
От этих звуков кровь стынет в моих жилах. Весь дрожа, спрашиваю конвоира:
- Что это?
Впервые за сегодняшнее утро, он серьезно и сочувственно, без малейшего признака смеха, смотрит на меня и говорит, покачивая головой:
- Это… большой конвейер… Там ночные допросы заканчивают.
И добавляет сквозь зубы:
- Тебе тоже этот самый конвейер пройти придется. Если не признаешься.
- Но мне не в чем признаваться. Меня арестовали по недоразумению. Я ни в чем не виноват. Он отворачивается и угрюмо хрипит:
- Здесь многие так. Не ты один. Сахар Иваныч заставит признаться. Он - главный спец по большому конвейеру…
Конвоир останавливает меня у одной двери. На ней эмалевая табличка с цифрой 5. Он трижды стучит в нее и нажимает кнопку рядом с цифрой. Дверь открывается. Мы входим.
В большой комнате, за письменным столом сидит человек в штатском. Его лысая голова низко склонилась над пухлой папкой с бумагами.
- Товарищ следователь, примите арестованного, - обращается к нему конвоир, протягивая листок "сопроводиловки" - бумаги, по которой принимают на допросы или отвозят в тюрьму людей, попавших в НКВД. Не отрываясь от папки, следователь подписывает "сопроводиловку" и возвращает ее конвоиру со словами:
- Можете итти!
Конвоир прикладывает руку к козырьку фуражки, молча поворачивается на каблуках и выходит. Человек за столом отодвигает в сторону папку с бумагами и поднимает на меня глаза.
Передо мной типичное лицо советского барина: полное, с выбритыми до синевы и слетка припудренными щеками. На лысом бугроватом черепе несколько волосинок напомажены и аккуратно уложены в подобие прически. Глаза выпуклые и масляные, как две большие сизые сливы, прикрыты стеклами квадратных пенснэ. По лицу расползлась необычайно ласковая и сладкая улыбочка.
- Добрый день, Михаил Матвеевич, - приветливо говорит он.
Голос у него протяжный и певуче-медовый.
- Здравствуйте, - отвечаю я, внимательно разглядывая следователя.
- Что же вы стоите? Садитесь! Вот здесь. Рядом со мной. Вы вероятно устали? Садитесь же, - предлагает он, пододвигая мне стул.
- Спасибо, - сажусь я и выжидающе смотрю на него.
Он устало вздыхает, трет пальцами виски и, сладко улыбаясь обращается ко мне:
- Ну-с, Михаил Матвеевич? Что же мне с вами делать?
Я молча пожимаю плечами.
- В неприятную историю вы запутались, дитя мое, - продолжает он. - Надо выпутываться.
- Произошло недоразумение. Никаких преступлений я не совершал. За что меня арестовали, не знаю, - говорю я волнуясь.
Его ласковый вид и явное сочувствие ко мне начинают внушать мне доверие.
- У нас недоразумений не бывает, сын мой, - перебивает он меня с улыбкой. - Мы работаем, как точный часовой механизм. Все заранее рассчитано, взвешено, продумано.
- Повторяю: я - невиновен.
- Ошибаетесь, дорогой мой. Разве не вы написали фельетон о стадионе "Динамо"?
Так вот оно что! начинаю припоминать. Месяц тому назад, в газете "Молодой ленинец" был, напечатан мой фельетон "Спортивные спекулянты". В нём сообщалось, - что спортивное. общество "Динамо" членами которого являются обычно работники НКВД, на своем стадионе в городе Пятигорске по бешеным ценам сдавало в аренду площадки рабочим спортивным коллективам для подготовки значкистов ГТО (Спортивный значек "Готов к труду и обороне"). Фельетон обсуждался в бюро краевого комитета комсомола и был признан соответствующим действительности. Я облегченно вздыхаю.
- Это небольшая вина. Крайком комсомола признал фельетон правильным. Неужели меня за него в тюрьму посадят?
Улыбка следователя становится еще слаще.
- Крайком? На днях его первый секретарь Чернявский будет нами арестован.
- За что? - вскакиваю я со стула.
- Как шпион в пользу японской разведки.
- Не может быть!
- В наше время, дорогуша, все возможно. Японский резидент завербовал Чернявского во время работы последнего секретарем Дальневосточного крайкома ВЛКСМ. Это произошло пару лет тому назад.
- Кто бы мог подумать?
- Да-а-а! Кто бы мог подумать, друг мой нежный, что и вы запутаетесь в эту грязную историю?
- Позвольте! у меня даже в мыслях ничего такого не было.
- Было, друг мой. Ваш фельетон, конечно, пустяк. Вашим встречам с иностранцами в санаториях, а также с лицами, подозреваемыми в сочувствии абрекам (Абреки - кавказские повстанцы против советской власти) мы особенного значения не придаем. О вашей принадлежности к дикой антисоветской оппозиции журналистов нам давно известно. За все это мы предполагали просто вызвать вас и сделать вам мягкое, так сказать, отеческое внушение. И на пару месяцев посадить под замок. Чтобы вы не заедались. Но потом на вас поступили некоторые материалы… Вы обвиняетесь в более серьезных вещах.
- В чем? - шепотом выдохнул я.
- Участие в работе контрреволюционной организации, вредительство, шпионаж. И, главное, измена родине.
Эти слова произвели на меня впечатление удара дубиной по голове. Я остолбенел. У следователя постепенно сползла с лица улыбка. Сливы глаз потемнели.
- Вот что, Михаил Матвеевич, - сказал он, вставая, - поговорим серьезно. Прежде всего, разрешите представиться официально: я следователь по вашему делу, Захар Иванович Островерхов. Считаю своим долгом помочь вам, освободить вас из сетей, в которые вы попали.
- Спасибо, товарищ Островерхов. Помогите, пожалуйста, - растерянно шепчу я.
- Сделаю все, что могу, - обещает он. - Вы, конечно, помните, что недавно нами был арестован редактор вашей газеты О-в? В ходе следствия он признался, что состоял членом контрреволюционной и шпионской организации. Далее он показал, что завербовал в эту организацию еще несколько человек, в том числе и вас…
- Это ложь! Меня никто и никуда не вербовал. Как он мог это говорить? Поверьте мне…
- Я вам верю. "Но в вашем положении лучше всего признаться. Иного выхода нет.
- Как же я буду призйаваться в том, чего не делал? Это абсурд! - Обожаемый мой! Вы должны признаться. Сейчас в стране проводится крупная политическая кампания. Много людей попало в тюрьмы. Среди них есть и не преступники, но они признаются в самых тягчайших преступлениях.
- Но почему? Для чего?
- Так нужно нашей большевистской партии. Она требует этого. Требует и от вас… Так надо. Понимаете? Ну, будем признаваться?
- Не могу.
- Разве вы не верите партии Ленина-Сталина?
- Верю, но не могу возводить на себя дикие обвинения.
- Неужели верите? А как же ваши связи с абреками и принадлежность к "дикой оппозиции"? Заврались, дорогой. Маловато верите.
Я молчу.
Островерхов снова заулыбался. Лицо его сморщилось в сладчайшую гримасу. Голос стал еще протяжней и медовее.