Розенфельд немедленно передал нам рассказ Гудкина. Каждый из нас до этого относился к бывшему энкаведисту с отвращением. Теперь же оно превратилось в ненависть и гневное желание расправиться с ним. Куча ругательств и проклятий обрушилась на его голову. Сжимая кулаки, заключенные готовы были броситься на Матвея.
- Стойте! - остановил нас Смышляев. - Предоставьте это дело мне. Я имею больше прав.
Он, с напряженно-спокойной медлительностью, подошел к Гудкину и с размаху отвесил ему звонкую пощечину.
- За что? - взвизгнул Матвей, отскакивая к стене.
- За мою жену. Завтра получишь еще одну, послезавтра - тоже. Каждый день по одной. За наших жен, дочерей и сестер, процедил сквозь зубы Смышляев…
Свое обещание он выполнил.
9. "Повстанец"
- Пустите меня, гады! Без вашей помощи обойдусь. Убери лапы, или в морду дам! - звонко разнеслось по привыкшему к постоянной тишине тюремному коридору.
На пороге открывшейся двери камеры выросла высокая и стройная фигура молодого парня. За его спиной виднелись черные шинели усатого и носатого надзирателей. Усатый, схватив парня за руку, угрожающе шипел:
- Ш-ш-ш!.. - шуметь не разрешается. Не то в карцер посадим… Ш-ш-ш!
- Не запугаешь. Убери лапы, говорю!
Парень замахнулся на усатого кулаком. Надзиратель шарахнулся назад, поспешно закрывая дверь.
Мы с любопытством разглядываем новенького арестанта. Он лет 25-и, с широким и открытым русским лицом, румянцем во всю щеку и буйным белокурым чубом.
Познакомились. Разговорились. Парень оказался довольно симпатичным на вид и откровенным. Рассказал свою автобиографию, охотно отвечал на наши вопросы, любопытно расспрашивал нас о тюремной жизни и громко возмущался.
- Вот гады! Посадили ни за что. Ну, я понимаю, врагов надо сажать. А нас за какие дела? Мы же не враги.
Он недоуменно пожимает широкими плечами. Мы посвящаем его в некоторые подробности страшной процедуры следствия, ночных допросов и большого конвейера. Парень не верит:
- Не может этого быть. Только в капиталистических странах возможны такие зверства. А чтобы это у нас…
Мы не в силах посмотреть ему в глаза, зная что его ожидает…
На следующий день Вася не вернулся в камеру. Прошло еще несколько дней, и мы решили, что он "переменил тюремную квартиру". В возможность его освобождения нe верили…
Через полмесяца, утром двое надзирателей втащили в камеру человека на носилках. Они молча перевернули их и человек, со слабым стоном, вывалился на пол. Надзиратели проделали это с профессиональным равнодушием и быстро ушли.
Староста нагнулся над человеком.
- Новенький. Видимо, прямо с допроса. Потом вгляделся в него, отшатнулся назад и хрипло прошептал:
- Ведь это Вася Пашковский!..
Мы окружили лежащего на полу. С трудом можно было узнать в нем, ушедшего полмесяца назад на допрос, молодого и здорового парня. Перед нами лежали кости, обтянутые дряблой желтоватой кожей; их можно было пересчитать на этом полуголом, страшно истощенном теле. Ребра, локти, позвоночник выпирали так, что казалось, будто кожа сейчас лопнет.
- Як же они его измучили, - дрожащим от ужаса голосом сказал Степан Петрович.
Мы бережно подняли Васю и положили в угол на разостланные нами пиджаки. Спустя пять минут в очко глянул усатый надзиратель и зашипел:
- Эй, там в углу. Встать! Днем в камере ложиться запрещено. Не знаешь, что-ли? Ш-ш-ш… Поднять его!.. Ш-ш-ш!
- Иди сам подними, - огрызнулся Смышляев. - Человека с допроса принесли. Он в обмороке.
Усатый вошел в камеру. Потрогал сапогом тихо стонавшего человека и махнул рукой.
- Ладно. Пуш-шай пока лежит, а я донесу по начальству. Ш-ш-ш! Тихо! Не ш-шуметь!..
Вася заговорил на третьи сутки слабым, прерывающимся голосом:
- Они меня… все это время… держали на стойке… Поставили в первую же ночь… Это вынести… невозможно. Я подписал все, что они… требовали… Сломалась морская косточка. И моя вера в партию тоже.
По его впалым, похожим на кости черепа, щекам катились крупные слезы…
Позже он нам рассказал, что его и еще два десятка крупных коммунистов района обвинили, без всяких улик и оснований, в подготовке вооруженного восстания против советской власти.
10. Вечный сиделец
- Почему вы все так на волю рветесь? Разве там лучше, чем в тюрьме? - спросил нас однажды Сергей Владимирович Пронин.
В первый момент мы, от удивления, не нашли ответа на этот, более чем странный, для заключенных вопрос. Потом заговорили наперебой:
- Но ведь там же воля. Без тюремных решеток.
- Ни следователей, ни надзирателей, ни большого конвейера. Ничего этого нет.
- Да там свежим воздухом свободно дышать можно.
- Свежим воздухом дышать, конечно, можно, - подхватил последнюю фразу Пронин, - но не совсем свободно. Дыши да оглядывайся и ожидай ареста. Нет, спасибо за такое удовольствие. Уж лучше в тюрьме сидеть. Здесь, по крайней мере, не арестуют и постоянно дрожать не нужно. Вот я только два месяца пробыл на воле и меня так потянуло обратно в тюрьму…
- Значит, вам советская тюрьма нравится? За неимением лучшего, конечно.
- И голодный паек?
- На воле он тоже не особенно сытный.
- Постоянное наблюдение надзора не надоело?
- А на воле разве надзора нет?
- Может быть, вам и большой конвейер нравится.
- Нет, конечно. Но за последние десять лет меня на нем не катали. Стараюсь избегать таких развлечений.
- Как же вам это удается?
- Очень просто. Всегда признаюсь во всех преступлениях, в каких следователям вздумается меня обвинить. За 19 лет сидения в советских тюрьмах я был обвинен в 48 различных преступлениях, начиная от простой антисоветской агитации и кончая попыткой покушения на Сталина. Меня допрашивали 112 следователей.
- Вы и нам советуете "признаваться"?
- Обязательно. И следователям меньше хлопот, и на конвейер не попадете. А захотят вас осудить, так и без ваших признаний обойдутся.
- Значит, признаваться и других вербовать? Зачем? Делайте, как я. Договаривайтесь со следователем, что готовы признать все обвинения, но только в качестве преступника-одиночки. Большинство следователей на такую комбинацию соглашается. И Для вас выгодно. Не запутаетесь в показаниях, как это "часто бывает при групповых следственных делах.
- А не расстреляют после признаний?
- И об этом можно договориться со следователями.
Одиночек с липовыми (Фальшивыми) обвинениями расстреливают очень редко. Двух-трех на сотню. Мне, вечному тюремному сидельцу, это точно известно. Опыт имею большой.
В камеру упрямых Сергей Владимирович попал не случайно. Один из очередных следователей попытался "пристегнуть" его к группе "врагов народа", но он заявил категорически:
- Допрашивайте и судите меня одного. По привычке готов признаваться во всем. С группой связывать и не пытайтесь: ничего не выйдет. Вербовать никого не буду.
Следователь рассердился и отправил его к нам в камеру "подумать"…
Биография Пронина весьма любопытна и вполне оправдывает данное им себе прозвище: "вечный тюремный сиделец".
Его сидение в тюрьмах началось еще до революции. В 1912 году он, будучи членом организации эс-эров, принимал участие в убийстве жандармского полковника. Было это в Сибири. Полковника эс-эры взорвали бомбой удачно, но сами попались. Группу террористов судили и приговорили к каторжным работам. Пронин получил десять лет каторги, но отсидел около пяти; сначала ему снизили срок "за хорошее поведение", а в 1917 году освободили по амнистии.
В дни революции 1917 года Пронин увлекся радужными перспективами грядущего "коммунистического рая", ушел от эс-эров и вступил в партию большевиков. Внимательно присмотревшись к ним поближе, он разочаровался и в большевиках, и в "грядущем рае"; стал все это называть "бандой", "лавочкой", "притоном" и другими более крепкими словами. А после неудачного покушения Фани Каплан на Ленина сказал своим приятелям-коммунистам:
- Как жаль, что Ленина не ухлопали. Эту бешеную, собаку надо было давно пристрелить.
Кто-то из приятелей донос в Чека и Пронин сел в тюрьму на 10 лет. Отбыл этот срок, но "за плохое поведение", выражавшееся в постоянной ругани по адресу коммунистов и критике всего советского, ему прибавили пять лет, а затем еще пять.
В 1934 году его выпустили из тюрьмы. Прожил он на воле два месяца и затосковал. Опять "вечного сидельца "в тюрьму потянуло; "вольная жизнь" очень уж ему не понравилась. Неожиданно его снова арестовали. В заключение короткого допроса следователь объявил Пронину:
- Вас, видите-ли, по ошибке освободили. Путаница произошла. Вместо вас должны были выпустить другого Пронина, уголовника.
Сергей Владимирович обрадовался:
- Так, значит, мне можно опять в тюрьме сидеть? Следователь удивленно пожал плечами.
- Можно, но неужели вас это не пугает?
- Нет, конечно. Ведь я на воле мечтал снова за" решетку попасть.
- Как? Почему?
- Ну, что мне на воле делать? Ведь я один, как палец. Сирота круглый. Родственников у меня нет. Работать не умею. А самое главное; в тюрьме свободы больше. Говорю, что хочу. Мнения свои выражало открыто. В концлагерь, меня не пошлют. Из-за моего пристрастия к свободе слова, я там буду социально опасным элементом…
В итоге этого разговора следователь состряпал новое обвинение "вечного сидельца":
"Обвиняется в попытке антисоветской агитации одного из руководящих работников Управления НКВД Северо-кавказского края.
Некоторые заключенные на допросах пытались пользоваться "пронинскими методами" признаний. Кое-кому это удавалось, но большинству и особенно тем, кого включали в "групповые дела", следователи говорили:
- Брось процинские штучки! Этот номер не пройдет. Ты не одиночка, а групповой каер (Контореволеционер). Признавайся, кого завербовал!..
11. Идеалист
Пронин всегда говорит о советской власти и большевистской партии в ядовито-насмешливом тоне, с издевкой и руганью. Его рассуждения часто вызывают в камере ожесточенные споры. Коммунисты, еще не потерявшие надежд выхода на свободу и возвращения в лоно своей партии, до хрипоты спорят с "вечным сидельцем", стараясь оправдать все, даже самые грязные, действия ВКП(б) исторической необходимостью, классовой борьбой, строительством коммунизма и тому подобными, весьма туманными доводами.
Победителем из этих споров, обычно, выходил Сергей Владимирович. Его обвинения партии и власти во всевозможных грехах перед народом были логичны и неотразимы.
Однажды в камере разгорелся спор о том, есть-ли в наше время среди членов партии идейные коммунисты, идеалисты, так сказать, чистейшей воды. Коммунисты заявляли, что есть и много. Пронин утверждал, что когда-то были, но "под мудрым руководством отца народов все перевелись или выведены в расход".
- Идейных коммунистов начали сажать в тюрьму еще при жизни Ленина, - говорил Сергей Владимирович. - Помню, в 1923 году, их в московских тюрьмах вдруг появилось очень много: герои гражданской войны, бывшие подпольщики, красные партизаны, члены общества политкаторжан. Не сажать их было нельзя. Они жизнь и кровь не жалели ради осуществления таких прекрасных, по книжкам, идеалов, а когда партия начала осуществлять эти идеалы на практике, то получилась невероятная дрянь… Да, что вам рассказывать? Вы "счастливую жизнь" на воле больше меня видели. Ну, вот. В конце концов идеалисты поворотили носы от "идеальной дряни" и кинулись в оппозицию. А за это, сами знаете, прямой путь в тюрьму…
- Неверно! Передергиваете! Клевета! Вражеская вылазка! - загалдели коммунисты.
- Вы не орите, - остановил их Пронин. - Крик не доказательство. Фактами докажите, что я неправ.
- Мало-ли, что было при Ленине, - заговорил Гудкин. - Ну, там оппозиция, правые уклонисты, левые загибщики, оппортунисты. В общем, враги. Потому их и сажали. А вот, как партией начал руководить товарищ Сталин…
- И что же? - вопросом перебил его Сергей Владимирович. - Все коммунисты, при Сталине, превратились в идейных и он, никого, из них не сажает?
- Не все, но многие. Есть и будут, упрямо твердил Гудкин.
Уж не вы ли идейный? - насмешливо прищурился Пронин.
- Что? Молчите? Да любой из вас, коммунистов, в этой камере пусть только попробует заявить, что он идейный. Такого я по косточкам разложу, все его партийное нутро наизнанку выверну. Теперь идейных нет. Всех Сталин перевел или же перевоспитал на свой лад. Вы стали шкурниками, карьеристами, мошенниками. Партийный билет называете хлебной книжкой. Вы - паразиты на теле народном. Сталину только такие и нужны. Других не требуется.
- Ну? Кто из вас идейный?
Коммунисты угрюмо молчали. Внезапно, из угла камеры раздался громкий и твердый голос:
- Не меряйте всех на свой аршин!
- Кто это там возражает? - обернулся на голос Сергей Владимирович.
- Я! Член партии с 1917 года.
Из угла камеры выдвинулся старик, остриженный по-тюремному "наголо" и в совершенно необычайном для тюрьмы одеянии. Он был одет в летний костюм курортника с пляжа: сетчатая рубашка без рукавов, трусики, тапочки и круглая тюбетейка; на плечах белый китель внакидку.
Это был Жердев, один из руководителей строительства системы водохранилищ и оросительных каналов Северного Кавказа. Его арестовали на пляже одного санатория в Сочи, где этот крупный коммунист отдыхал от своих партийных трудов. При аресте ему не дали одеться и прямо с пляжа погнали под конвоем в тюремный вагон.
В нашу камеру Жердев пришел позавчера. Два дня он молча прислушивался к спорам заключенных, а теперь и сам вмешался в разговор. Это случилось так неожиданно, что даже Пронин замолчал от удивления.
- Товарищи!.. Нет, вы мне не товарищи, - со злобной горячностью заговорил Жердев, сделав презрительный жест в сторону Пронина. - Вы с преступным равнодушием слушаете клеветнические измышления этого… этого трижды презренного, разложившегося, звероподобного антисоветского агитатора. Вместо того, чтобы заклеймить его и ударить ему по рукам, вы, притупив свою классовую бдительность и окончательно потеряв пролетарское чутье, примиренчески относитесь к нему. Это позор, товарищи! Какие же, после этого, вы коммунисты? Нет! Вы или враги народа или мягкотелые социал-предатели. Не успев присмотреться к нашей советской тюрьме, уже начали хныкать и переходить в лагерь контрреволюции,
- Попадете на конвейер, так тоже захнычете, - вставил Смышляев.
- Да с него и ножки от стула хватит. Полчаса побьют его ножкой на допросе, он и раскается в своих и чужих грехах, - мрачно заметил Гордеев.
Это гнусная ложь! Вражеская клевета! В советских тюрьмах не бьют! - воскликнул Жердев.
Камера захохотала. Бутенко присел, схватившись за живот. Гудкин с хохотом повалился на пол. У Розенфельда смех перешел в икоту. Даже Гордеев улыбался.
- Ох, уморил! Вот арап! Теленок! Не бьют, а? - слышались возгласы сквозь смех.
Из-за двери раздалось угрюмое шипение надзирателя:
- Ш-ш-ш! А ну, давай прекрати ш-шум! В карцер захотели?
Взрыв хохота умолк. Пронин, все еще смеясь, спросил Жердев.
- Вы что же, из идейных коммунистов?
- Да! Я верный сын ленинско-сталинской партии, с гордостью ответил Жердев.
Почему же вас в тюрьму посадили?
- Партия хочет испытать мою стойкость и крепость большевика. Даю слово коммуниста, что выдержу это испытание. А с вами, врагом народа, разговаривать не желаю.
- Посмотрим, надолго-ли хватит вашей стойкости, зло усмехнулся Сергей Владимирович и предложил ему:
- Давайте, все-таки, поспорим. Хотя бы о партии. Коммунист молча отвернулся. Жердевской стойкости хватило не надолго. В тот же вечер он был вызван на допрос к нам вернулся спустя три дня "весь в узорах", как говорят в тюрьме. Его на допросе основательно "обработали "ножкой от стула и куском резинового шланга.
- Ну, как ваше испытание? насмешливо обратился к нему Пронин.
Коммунист не удостоил его ответом, но, оглядев камеру, увидел, что все смотрят на него выжидающе. Тогда он потряс кулаком в воздухе и, покраснев, выдавал из себя несколько фраз:
- Так у них вредительство. Контрреволюционная организация в органах НКВД. Я напишу письмо товарищу Сталину.
Это не поможет. Сталин и без вас знает, что творится в тюрьмах, - заметил Смышляев.
Жердев вызвал дежурного по тюремному коридору и потребовал бумаги и чернил.
- Для чего? - спросил энкаведист.
- Написать письмо с протестом товарищу Сталину. Меня избили на допросе.
- По распоряжению из центра всякая переписка подследственным воспрещена, - объявил дежурный и, выходя из камеры, добавил с насмешливым равнодушием:
- Для вас вообще бесполезно заниматься писаниной. Управление НКВД и тюремная администрация действуют по прямым и личным указаниям Сталина и Ежова.
- Слыхали? Что я вам говорил? - воскликнул Сергей Владимирович.
Жердев опустил голову и ничего не ответил. Вечером его опять вызвали к следователю. Продержали четверо суток на стойке и несколько раз избили, Добивались от него признаний во вредительстве на оросительных каналах. Никакого вредительства там не было, и Жердев отказался признать обвинения. Отправляя его в камеру, следователь пригрозил:
- На следующем допросе ты дашь показания. Или я заставлю тебя посмотреть в зеркало. Понимаешь?
Жердев не понял…
К нам втиснули еще одного арестанта. На вопрос старосты он ответил с грузинским акцентом:
- Я - Сандро Загашвили. Из личной охраны Сталина.
Первые два дня. Загашвили упорно молчал, но потом разговорился. Много интересного рассказал он нам о том, как охраняет свою персону главарь коммунистов.
Жадно слушал Жердев эти рассказы задавал грузину вопросы и лицо его постепенно омрачалось. Простыми, бесхитростными словами Загашвили рисовал весьма непривлекательный портрет "вождя и отца народов".
- Скажите, как товарищ Сталин относится к людям, которые его окружают или приходят к нему с докладами? Как он относится к людям вообще? Что он говорит о рядовых коммунистах, рабочих, колхозниках? - спрашивал Жердев.
Ответ был неожиданным для нас и особенно для "идеалиста". Грузин простодушно сказал:
- Он не любит людей. Всяких не любит. Он говорит про них: "Люди - это тараканы". Так и говорит: "Таррраххханы!.."
Жердев застонал. Пронин расхохотался……
На третьем допросе Жердев был недолго, всего лишь сутки. Пришел он оттуда с покрасневшими, воспаленными и слезящимися глазами.
Следователь выполнил свою угрозу: заставил Жердева "посмотреть в зеркало". Его посадили перед аппаратом, состоящим из комбинации зеркал и разноцветных электрических лампочек. Руки и ноги приковали к стулу. Веки глаз оттянули вверх и вниз специальными зажимами. Затем аппарат привели в действие. Лампочки замигали, зеркала стали двигаться.
Шесть часов коммунист "смотрел в зеркало", а больше не выдержал. Чувствуя, что слепнет и сходит с ума от боли в глазах, он согласился подписать все, что от него требовали…
Войдя в камеру, Жердев, истерически зарыдав, упал на пол. Сквозь рыдания он визгливо выкрикивал: