- Что они делают? О-о-о, как они мучают! Это в стране строющегося коммунизма… Проклинаю такую страну… проклинаю партию!.. И всех… всех!
- Вот! Был один идейный и тот весь вышел, с сожалением произнес Пронин.
На этот раз в его словах и голосе не было насмешки.
За неделю Жердев совсем ослеп.
12. Дверехранитель
Рост у Сандро Загашвили почти двухметровый, сила бычачья, а воспитание чекистское.
В раннем детстве он остался сиротой. Его отец и мать погибли в маленьком грузинском селении во время горного обвала. Сандро стал беспризорником. Всю страну объездил под вагонами поездов, научился воровать и убегать из детских домов, куда его сажали после милицейских облав на беспризорных детей.
Когда Сандро исполнилось 15 лет, он попал в детскую трудовую колонию ГПУ. Управлявшие колонией чекисты поставили ему и другим беспризорникам "твёрдые условия": или они будут жить и работать в колонии, или их отправят в детский лагерь строгой изоляции.
Сандро слышал от своих приятелей, что в северных лагерях чекисты морят детей голодом и холодом. Поэтому, скрепя сердце, согласился жить в колонии. Здесь мальчика научили работать в поле, читать, писать и… драться по всем правилам бокса и джиу-джитсу. Обучали его чекисты и классовой - ненависти, и методам борьбы против врагов советской власти.
В колонии он прожил три года, вступил в комсомол, а потом был отправлен на комсомольскую работу в один грузинский район, там, спустя год, его приняли кандидатом в члены ВКП(б), а через пять лет комсомольской и партийной работы "выдвинули" в личную охрану Сталина. Казалось, что перед 24-летним коммунистом открывается путь к блестящей карьере, но в начале второго года службы его арестовали. Это было в порядке вещей. Каждые год-полтора среди кремлевской охраны производится чистка и на места арестованных охранников набираются новые…
Попав в тюрьму, Сандро Загашвили люто возненавидел своего "подохранного". Называя его Иоской, он к этому имени обязательно прибавляет ругательства.
Заключенные нашей камеры буквально засыпают Загашвили вопросами о его жизни в Кремле. Он отвечает на них с сильным грузинским акцентом, но довольно толково и подробно.
- Как же ты Сталина охранял?
- Очень хорошо. По-стахановски. Половина сутки работал, половина - спал. Я охранял Иоскины двери, так его…
- Какие двери?
- Не понимаешь? Ну, я ему всегда двери охранял. Он в Кремле ходит в разный двери. На даче в Сочи то же. В других зданиях тоже двери.
- Значит, ты охранял все двери?
- Зачем все? Одна дверь. Другой дверь - другой охранял.
- Ага! Таким образом, у каждой двери в Кремле еть охранник?
- Конечно, есть.
- И все вы стояли у дверей?
- Зачем все? Разный люди, разный работа. Один - двери охранял, другой - окно, третий ходит, смотрит: ""туда-сюда, туда-сюда.
- Для чего смотрит?
- Ну, понимаешь: ты пришел к Иоске. На тебя смотрят: какой у тебя лицо? Приятный лицо - иди, пожалуйста, неприятный - тебя спрашивают: -"Почему брови сдвигаешь? Почему губа кусал? Почему лицом не улыбался?…" С неприятный лицо к Иоске не пустят.
- Отчего же?
- А если ты захочешь Иоске неприятность сделать? Если ты на него плюнешь или кулаком погрозишь?
- Значит Сталин трус? Загашвили смеется.
- У нас в охране на ухо говорили: -"Кто самый большой трус в Кремле?" - "Иоска, так его" …
- Кого он боится?
- Всех. Молотова, Ворошилова, Кагановича, своих детей, докторов, охрану. Он ночью спать боится. С большим палком по свой комната ходит. Двери закрыть боится. Всю ночь ходит, дрожит, зубам щелкает, как горный волк. Днем спит.
- Чего же он ходит с палкой, а не с револьвером?
- Он стрелять не умеет.
- До сих пор не научился?
- Нельзя ему учиться. Для него учителя нет.
- Его бы Ворошилов научил. Или Буденный.
- Приходить к Иоске с оружием никто не имеет права. Запрещено…
- Может быть, он ночью работает? Ходит, думает и работает.
- Как работает? - не понял Сандро.
- Ну, пишет, витает, подсчитывает, составляет планы.
- Зачем пишет? Он ходит… ходит…
- Говорят, что Стадий по ночам усиленно работаете
- Не знаю, не видал. За письменный стол он не пишет. Только людей принимает. На стол всегда чистый бумага лежит.
- Людей, что к нему приходят, он ведь тоже боится?
- Тоже. Кто к нему идет, большой контроль проходит.
- Какой контроль?
- Самый разный обыск. Весь тяжелый и острый предмет отбирают?
- Что именно?
- Портфель, перочинный нож, портсигар. Пояс тоже.
- Почему же пояс?
- Поясом человека задушить можно.
- Кроме обыска еще какой контроль?
- Всякий проверка личности. Потом разъяснительный работа: -"Перед Сталиным сиди спокойно, не волнуйся, говори тихо и мало, рука в карман не клади".
- Отчего нельзя руку в кармане держать?
- Иоска боится. Он думает: ты из кармана будешь наган вынимать.
- А если кто из посетителей или охраны на него бросится, чтобы убить?
- Нельзя на Иоску бросаться. На столе кнопка есть. Иоска ее нажимает. В полу дырка делается. Человек туда падает…
Загашвили рассказывает, что во всех комнатах Сталина сделаны замаскированные коврами люки ведущие под пол. Охранник однажды видел, как какой-то важный партиец, разговаривая с "отцом народов", сильно закашлялся и вскочил с кресла. Сталин нажал кнопку на столе и коммунист провалился в люк. Его вытащили из-под пола со сломанной ногой и куда-то увезли. Со
Сталиным от страха сделался сердечный припадок. Испугавший его партиец в Кремле больше не появлялся.
Когда Сталин бывает на съездах или конференциях, то сопровождает его туда почти весь состав личной охраны. Ее расставляют всюду с таким расчетом, чтобы за каждыми двумя-тремя участниками съезда наблюдал один охранник. Никто из охраны не имеет оружия, но у каждого здоровые кулаки и он специально обучен для рукопашной борьбы.
Из Кремля Сталин выезжает обычно так: Не меньше десятка закрытых автомобилей выскакивают из ворот один за другим и мчатся по улице. В каком находится "отец народов", неизвестно. Улицы, по которым он проезжает, переполнены нарядами милиции и множеством шпиков в штатском, а в домах этих улиц живут, исключительно семьи энкаведистов и тщательно проверенных коммунистов.
- Сколько всего охранников в Кремле? задает вопрос Смышляев.
- Много, - отвечает Сандро.
- Ну, сто, двести, тысяча?
- Больше. Не знаю сколько. Очень много. И все грузины?
- Зачем грузины? Разный люди: грузины, русские, армяне, евреи, калмыки.
- Разве Сталин не боится, что кто-нибудь из охраны попробует его укокошить?
- Иоску нельзя убить. Мы его охраняем и один за другим следим. Я за тобой, ты - за мной. Каждый день начальнику охраны доносим, кто что делал. И за начальником тоже следят; Порядок такой.
- Тебе нравилось в Кремле служить?
- Нет. Плохой служба. В Кремле, как в тюрьме сидел. Понимаешь? В Москву ни один раз не ходил. Не пускают. С девочками гулять нельзя, водка пить нельзя, никому письмо писать нельзя…
- Кормили вас как?
- Хорошо. Кушай, что хочешь, сколько хочешь.
- Вино давали?
- Мало. На один день два стакана вина и бутылка пива. Разве может грузин так мало пить? Нет, совсем плохой служба. От нее человек скучный делается, злой делается. Иоску ругает…
- За что, все-таки, тебя в тюрьму посадили?
- Понятий не имею. Совсем не знаю. Я Иоске хорошо двери охранял… Теперь мне очень хочется ему горло резать, так его.
- Теперь поздно, - вздохнул Гордеев.
- Да-а! Умеет "отец народов" свою шкурку сохранять! - воскликнул Пронин…
Сандро Загашвили пробыл в нашей камере четверо суток. Оказалось, что в пятигорскую внутреннюю тюрьму его привезли по ошибке. Это случилось в те дни, когда горячка "ежовщины" перепутала многие дела НКВД.
Ночью грузина вызвали "с вещами" из камеры и он отправился в неизвестные для нас места.
13. Очень просто
Как-то, в разговоре, я спросил Пронина:
- Почему в тюрьмы сажают невиновных людей? В нашей камере я видел более двух десятков заключенных, но ни одного настоящего политического преступника среди них не было. Каковы, по вашему мнению, причины такой странной карательной политики и практики?
- Причины простые, - ответил Сергей Владимирович. - Маниакальное пристрастие партии большевиков к "планированию" вам, конечно, известно. Вы знаете, что на воле "планируют" будущий урожай и рождение детей, удой коров, количество предполагаемого метания икры рыбой и даже распределение по отдельным районам дождя на неделю вперед. Пользы от этого ни на копейку, но возразить против "плана" или не выполнить его, это значит - сесть в тюрьму. За выполнение же, вернее за видимость выполнения и умело втертые очки начальству, люди получают ордена и премии.
"В НКВД тоже существует "планирование". Например, Северо-кавказскому управлению НКВД прислали из Москвы полугодовой план: арестовать и осудить 50.000 врагов партии и советской власти. А где их взять? Настоящих, закоренелых врагов столько не наберешь. Кроме того, они куда умнее энкаведистов и не хотят ловиться: уходят в горы к абрекам, укрываются в тайных местах или беспрерывно кочуют из одного района в другой. Попробуй, поймай их. Вот и приходится бедненьким энкаведистам выполнять и перевыполнять свои "планы" за счет таких голов, как ваша, голов не преступных, но все же оппозиционных или ненадежных. И получать за это ордена. И держать население страны в страхе и трепете… Очень просто. Не правда-ли?
Его слова не убедили меня и я с сомнением покачал головой. Он взглянул на меня, усмехнулся и продолжал:
- Вам, конечно, известно, что во многих гиблых местах СССР строятся всякие индустриальные гиганты. Добровольно на эти стройки никакой дурак не поедет. Откуда же взять рабочую силу для выполнения планов такого строительства? Кроме как из тюрем, неоткуда. Вот и берут дешевы" и безропотных рабов, коммунизма с "воли" в тюрьму, а оттуда - в концлагерь. Получается тоже очень просто.
- Следовательно, советская тюрьма создана для невинных?
- Не совсем. Среди заключенных есть много настоящих, непримиримых врагов большевизма. У такой власти, у такого государства не может не быть врагов. Возможно, что вы их встретите в других камерах. Вам, новичку в тюрьме, многое кажется странным и непонятным, но пройдут месяцы, может быть, годы и вы поймете все. Когда-то Толстой сказал: "Кто не был в тюрьме, тот не знает, что такое государство". Он вполне прав…
Глава 4 УПУЩЕННАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ
Вызовы на допрос из "камеры упрямых" в эту ночь начались поздно. Во втором часу ночи открылось "очко" в двери и сонный голос надзирателя проворчал:
- Кто на Сы?
В переводе с тюремного на русский язык это означало: "У кого из заключенных фамилия начинается с буквы С?"
Такая фамилия в камере только у одного и он откликается на вопрос:
- Смышляев!
Надзиратель смотрит в свой список и ворчит:
- Давай на допрос! Выходи!
Заспанное лицо Смышляева сразу стало пепельно-бледным. Лихорадочно вздрагивая, он зябко поежился и, одеваясь, никак не мог попасть в рукава пиджака. Конвоиры так и увели его полуодетым…
Надзирателям тюрьмы строжайше запрещено, при вызовах заключенных из камер, произносить их фамилии. Делается это в целях конспирации: чтобы другие арестанты случайно не подслушали и не узнали, кто сидит в соседних камерах…
Спустя несколько минут, после увода Смышляева, опять вызов:
- Кто на Бы?
- Бутенко, - отвечает аргентинец.
- Не-ет… еще кто-о? - лениво тянет ворчливый толос за дверью.
Белевский глухо мычит, силясь ответить. Между зубами его рта беспомощно ворочается безобразно тупой конец языка.
Меня охватывает страх. Хриплым дрожащим голосом я называю свою фамилию.
- Давай выходи! - сонным равнодушием раздается ленивый приказ.
Набрасываю пиджак на плечи. Руки так дрожат, что я, подобно Смышляеву, не в силах справиться с рукавами. Усатый надзиратель торопит:
- Хватит тебе копаться!.. Готов, ш-што-ли?… В коридоре он передает меня двум конвоирам и, "на прощанье", шипит:
- Не ш-шуметь!..Тих-хо! Ш-ш-ш!..Конвоиры быстро меня обыскивают, выводят во двор и вталкивают в "воронок". При свете электрического фонарика одного из конвоиров успеваю разглядеть, что внутри автомобиля восемь отделений, по четыре с обеих сторон узенького прохода, каждое с дверью, запертой на замок. За дверями слышно движение; справа кто-то кашляет приглушенным басом, слева тихонько плачет женский голос. Рокот внезапно для меня заведенного мотора заглушает эти звуки; автомобиль срывается с места и, подпрыгивая на булыжной мостовой, мчится вперед…
Прошло несколько минут. Автомобиль остановился. В дверь моей кабинки просунулась жирная, краснощекая физиономия в форменной голубой фуражке и скрипучим алкоголическим тенорком спросила:
- Как фамилие? Имя, отечество? И поспешно добавила:
- Говори шепотом! Называю свою фамилию.
- Давай, выходи!..
Меня ведут по коридору краевого управлении НКВД. По обе стороны теснятся матово-белые прямоугольники дверей. Их десятки здесь и на каждой черный эмалевый номер. Из-за них слышатся уже знакомые мне звуки, от которых по моему телу проходит лихорадочно-холодная волна ужаса.
Вот за одной дверью что-то шлепает, словно веслами плашмя по воде; за другой - кто-то протяжно, по звериному воет; рядом слышны частые удары, как будто палками выбивают пыль из матраса; дальше раздаются пронзительные женские крики; еще дальше плачет детский голос и зовет мать.
Когда-то, до революции в этом доме была гостиница, а теперь его превратили в конвейер пыток.
Старший из двух моих конвоиров оказался очень беспокойным и торопливым. Он рысит по войлочной дорожке коридора, тащит меня за рукав и беспрерывно торопит хриплым назойливым шепотом:
- Шибчее, гражданин! Ну, што вы, как черепаха, двигаетесь? На свои похороны идете, што-ли? Или к вашим пяткам пудовые гири привешены?
Внезапно он прерывает свой бег, дергает меня за рукав и толкает к стене. За спиной у меня раздается окрик второго конвоира:
- Стой! Отвернись! Носом в стенку!
Послушно выполняю это приказание, но, скосив глаза в сторону, вижу, как из-за угла коридора двое энкаведистов тащат под руки человека. Он без сознания. Его лицо сплошная кровавая маска; кровь с него большими каплями капает на войлочную дорожку. Ноги человека волочатся, цепляясь за нее носками сапог.
Сердце начинает колотиться в моей груди. Мозг сверлит пугающая мысль:
"Неужели и меня так будут?…" Младший конвоир сердито шепчет мне:
- Не верти головой! Куды глядишь? Я тебе погляжу… Интересант.
Человека протащили мимо и мы рысью двинулись дальше. Поднялись по лестнице на второй этаж и перед дверью в конце коридора остановились. Старший из конвоиров вошел в нее и сейчас же вышел. Шепнул мне торопливо:
- Давай заходи! Следователь ждет…
Вхожу в маленькую комнату, скорее похожую на чулан, чем на следственный кабинет. В углах ее лежат кучи сора, смятые бумажки, щепки и пустые бутылки. Мебель - письменный стол с прямоугольником зеркального стекла на нем, мягкое кресло, два стула и драный с продавленным сиденьем диван.
В кресле, опершись локтями на стол, в позе уставшего до последней степени человека, сидит Островерхов. Из-под стекол квадратных пенсне он поднимает на меня свои глаза-сливы и они кажутся мне тоже очень усталыми. За время, прошедшее от нашей последней встречи, внешность следователя несколько изменилась: он похудел, пожелтел и осунулся.
На столе перед ним лежат кипа папок со следственными делами, стопка чистой бумаги, и рядом с массивной малахитовой чернильницей, похожей на миниатюрную гробницу, новенький вороненый наган. Все это ярко освещено большой настольной лампой под зеленым абажуром.
- Здравствуйте, Михаил Матвеевич! Рад вас видеть, - встречает он меня приветливым возгласом. Лицо его расползается в так знакомую мне приторно-сладкую улыбку.
- Здравствуйте, Захар Иванович! в тон ему отвечаю я, присаживаясь на кончик стула, стоящего возле стола.
Начало нашего разговора напоминает встречу старых и хороших знакомых.
- Как поживаете, Михаил Матвеевич?
- Плохо.
- Почему так? Разве в камере упрямых вам не нравится?
- А вам бы там понравилось?
- Не знаю. В подобных местах не был. С языка у меня готово сорваться пожелание побывать ему там да подольше, но я во-время сдерживаюсь. Нет никакого смысла портить сравнительно хорошие отношения со следователем. Иначе… Только что виденное в коридоре еще слишком свежо в моей памяти.
- Так, значит, не нравится? - продолжал он. - В таком случае можно устроить ваше освобождение из нее. Хотите?
- Буду вам очень благодарен.
- Не за что. Кстати, я вижу, что мы почти договорились.
- О чем?
- О вашем… уходе из камеры упрямых. Вы подпишете кое-какие показания, а затем…
- Ничего подписывать не стану.
- Не упрямьтесь, родненький. Бесполезно… Здесь Островерхов, как будто впервые, замечает, что я сижу на стуле. Улыбка сползает с его лица и он говорит менее приветливо:
- Со стульчика вам придется встать. У нас, дорогой мой, такое правило: стой, пока не признаешься. Некоторые стоят очень долго, но, в конце концов, признаются. Мне бы не хотелось применять к вам этот… метод физического воздействия.
Я молча встаю. Островерхов зевает, прикрывает глаза рукой и тянет усталым голосом:
- О-о-ох, Михаил Матвеевич. Если бы вы знали, как я измучился. Совсем выбился из сил. Веду 24 следственных дела. И все дела групповые. Днем и ночью работаю. Сплю только 2–3 часа в сутки. Перегружен, как вол… А в каких условиях работать приходится. Вы только взгляните.
Он обводит рукою комнату.
- Вот. Начальник контрразведывательного отдела Дрейзин выселил меня из моего кабинета и перевел сюда. В эту кладовку. Ее, на скорую руку, очень небрежно приспособили для допросов. И даже решетки в окна вставить еще не успели… Разве это кабинет ответственного работника НКВД?…Вы, подследственники, не хотите всего этого понять. И не желаете мне помочь.
Я неопределенно выражаю сочувствие его "воловьей" перегруженности и кабинетной неустроенности.
- Да-да, - подхватывает он, - за сочувствие, конечно, спасибо. Но лучше бы вы, все-таки, признались. А? Признавайтесь, миленький.
- Мне признаваться не в чем.
- Ну, тогда стойте. А я посижу.
Он склоняется над столом ниже. Проходит несколько молчаливых минут. Затем Островерхов кладет руки на стол ладонями вниз и опускает на них голову. Свет настольной лампы заливает лоснящуюся жирным потом макушку его лысого черепа…
Следователь дремлет, склонившисьна стол. Я стою, и скучая, разглядываю комнату, лысый череп спящего и лежащий рядом с ним на стекле стола наган. В голове моей начинают шевелиться обрывки мыслей:
"Револьвер… череп… окно… "
Я припоминаю слова Островерхова:
- Даже решетки в окна вставить еще не успели…
Бросаю быстрый взгляд в сторону окон. Их два и решеток действительно нет. Обрывки мыслей оформляются в одну определенную: