Россия в прозе Андрея Платонова 1920-х гг., начиная с повестей "Ямская слобода", "Сокровенный человек", "Происхождение мастера" (являющейся первой частью романа-утопии "Чевенгур"), – это обычно Россия "уездная", полудеревенская. Здесь проходят не магистрали, а как бы "проселки" революции. Сюда же, как на некий освещенный перекресток истории, выталкиваются самые пытливые люди, не боящиеся странствий за истиной. На этих "проселках", в среде вязкой, косной, доисторической и завязываются главные конфликты платоновских повестей. И решается извечный гуманистический вопрос: "маленький человек, что же дальше?"
Да кто же оставил народ в такой доисторической темноте? Виновников много – это и старый режим, и оторвавшиеся от "неученого" народа "ученые" с их книжным знанием. И что же остается этому пробудившемуся народу? Искать путь из темноты самостоятельно, опираясь на стихийную волю к правдоискательству, на мечту о рае, о земле обетованной. Да еще – это часто будет повторять Платонов! – на силу своей мольбы: "Мы идем снизу, помогите нам, верхние... Из нашего уродства вырастет душа мира".
Произведения А. Платонова, написанные на рубеже 20 – 30-х гг. ХХ в. и увидевшие свет в последнее время – "Чевенгур", "Котлован", "Ювенильное море" и другие, – не только о трагедии народа, но и о глубоко сокрытой в комическо-юродивой стилистике мучительной мировоззренческой драме самого художника.
Написавший в начале своего творческого пути большое количество вульгарно-социологических и упрощенно-прямолинейных статей, очерков и рассказов, где история и человек низводились до уровня пластической глины, из которой легко можно лепить "новых" людей и дворцы невиданного человеческого счастья, А. Платонов словно предвосхитил недалекое будущее страны. И когда уже пересматриваемые им самим же его собственные бюрократические прожекты стали превращаться на исходе 1920-х гг. в жестокую реальность, непосильную для воображения по своим насильственным масштабам, писатель пришел к болезненному разладу и с самим собой, и с официальными установками общества, и с подлинным состоянием современной ему исторической действительности. Ясность письма, пусть и питаемая прежде абстрактным теоретизированием, в "Чевенгуре", "Котловане", "Ювенильном море" и других произведениях этого времени начала заметно затушевываться и отчасти нарочито усложняться косноязычием, "бессюжетной" разбросанностью материала, вводом героев, возникающих ниоткуда и исчезающих в никуда... Так что порою приходит на ум простое читательское соображение о том, что если бы непронумерованные страницы рукописи того же, допустим, "Чевенгура", перетасованные как попало, наобум, очутились в руках квалифицированного литературоведа, вряд ли он скоро разобрался бы в последовательности ее страниц.
Эта уникальная особенность художественного мышления А. Платонова конца 20-х – первой половины 30-х гг. отражает не только ужас, кошмар, гротеск, абсурд действительности, но и депрессивное, смятенное, кризисное состояние духа и мироощущения самого художника.
В романе "Чевенгур" Платонов предстал как достойный наследник великих этических учений, мечтаний о "восстановлении погибшего человека" (Ф. Достоевский), провозвестник идей этической равноценности всех людей. Герои "Чевенгура" – странные, нелепые, часто ужасающие искренностью своей жестокости и привязанности к миражным целям.
Платонов предупреждал: зло казарменного коммунизма – не всегда внешняя сила по отношению к тому или иному народу, не зло абстрактных книжных теорий, но часто и результат стихийных исканий. Чевенгурская коммуна, или ассоциация, или "город Солнца" – хотя в нем после ряда насильственных "чисток" остается порой всего одиннадцать человек! – это модель казарменного коммунизма, мечта, реализуемая уродливо, извращенно в условном пространстве.
И еще одну, воистину пророческую, истину можно расслышать среди пестрого хора голосов его романа: не растеряйте в упоении дальними целями реальной души, не превращайте в жертву ни отдельного человека, ни тем более целое поколение.
Судьба "Чевенгура" сложилась печально... Даже М. Горький, помощи которого искал Платонов, ответил ему рядом неопределенно-заботливых писем. В одном из них он писал:
"Человек вы – талантливый, это бесспорно, бесспорно и то, что вы обладаете очень своеобразным языком... Но, при неоспоримых достоинствах работы вашей, я не думаю, что ее напечатают, издадут. Этому помешает анархическое ваше умонастроение, видимо, свойственное природе вашего "духа". Хотели вы этого или нет, – но вы придали освещению действительности характер лирико-сатирический... При всей нежности вашего отношения к людям – они у вас окрашены иронически, являются перед читателем не столько революционерами, как "чудаками" и "полоумными".
Исследователи Платонова справедливо оценивают "Чевенгур" (и его стиль) как явление универсального жанра: это роман, трагедия, социальная фантастика, хроника, исповедь с резкой самокритикой любимых мыслей. Пространство и время в романе легко "прерываются", сменяясь внепространственным временем и воображаемым пространством.
Язык "Чевенгура" крайне своеобразен. Чаще всего – это так называемый "канцелярит". Андрей Платонов не был ни "за", ни "против" "канцелярита": в 30 – 40-е гг. он создаст целый ряд рассказов, шедевров русской прозы ("Фро", "Июльская гроза", "Возвращение" и др.), где не будет ни одного казенно-официального, трафаретного слова...
Но в 1929 – 1934 гг., когда созданы были "Котлован" и "Ювенильное море" (1934), Платонов был так захвачен лихорадкой перемен, желанием вмешаться в опасный ход событий, что это беспокойство "передалось" и сюжету, прерывистому, изломанному, и языку, утратившему всякую правильность, литературность.
Повесть "Котлован" (1930) по праву считают самым совершенным, "мыслеемким" произведением Платонова. Она гораздо короче "Чевенгура", и потому не так очевидна всегдашняя у Платонова слабость сюжетосложения, вернее, "равнодушие" писателя к сюжету, некоторая произвольность нанизывания эпизодов, сцен.
В "Котловане" – произведении глубоко лирическом, автобиографичном – все уравновешено, гармонизировано. И сквозь условный художественный мир этой трагической повести-поэмы свободно, но не выпячиваясь, проступают мучительные реальности 1929 – 1930 гг. И здесь еще строят чудо, утопический город счастья, но каждый реальный шаг строителей разрушает надежды на чудо.
Опять Платонов резко опережает свое время. Все начало 30-х гг. было отмечено и реальными успехами – построены сотни новых заводов, дорог, реализована во многом идея популярных в те годы лозунгов – "Мужика – на трактор", "СССР – на автомобиль!", – но Платонов, не отрицая важности технической революции, напоминает о жестокости всяческих "ликвидаций" ("кулака" и середняка, инженерного корпуса, военных и т.п.).
В "Котловане" Платонов, вновь, как и в "Чевенгуре", собрал все крайнее, предельное, что вымечтали социальные низы России в своих снах о будущем. Он собрал все светлое и мрачное, болезненное, даже страшное, что породили в нем же века рабства, разобщения, гнета, невежества. Все делается этими людьми, верными своей идее жизни, неискушенными, наивными и порой жестокими, как дети, с редкой категоричностью, максимализмом решений, с четко заявленной потребностью резкого, волевого изменения всего мироздания.
Бюрократия засорила мысль и чувство искренних и чистых людей каким-то чудовищным потоком слов из резолюций, приказов, "повесток дня".
Платонов – единственный писатель, который уже в момент крутой ломки судеб миллионов людей, в дни, когда многие упивались цифрами поголовной, сплошной коллективизации, были очарованы магией больших чисел, призвал не к спешке, а к разумной оценке всего, что свершилось. Не повлечет ли многих успешность поголовного обобществления, легкость и безответственность планирования сверху даже в мелочах (когда сеять, когда косить, что сеять и т.п.) на путь голого администрирования, бумажного руководства, бездумного исполнительства? В сущности, Платонов предсказал судьбу целого антибюрократического направления в деревенской публицистике. Он же увидел и слабость, элементарность душ множества новых людей.
Образы новых людей в "Ювенильном море" (1934) – последней повести, прямо соотносящейся с "Чевенгуром" и "Котлованом", – Платонов также создавал в мучительном противостоянии распространенным схемам, нормативам, всей поэтике иллюстративности, создавал по законам своего художественного мира.
Первая половина 30-х гг. знаменует собою перелом в социально-нравственных исканиях А. Платонова: прозаик почувствовал настоятельную необходимость расширить круг своих художнических интересов, замкнувшийся на герое, исчерпавшем свои духовные ресурсы в неконструктивной борьбе со злом, стеснявшим писателя и уже не годившимся для передачи авторского "я" без искажения его реальной сущности.
Суть творческой эволюции А. Платонова – в додумывании вопросов, поставленных перед обществом революцией. Меняясь вместе с эпохой, он отличался исключительной верностью юношеским пристрастиям и, на поверхностный взгляд, не интересовался злобой дня и теми задачами, которые ставила перед литературой критика его времени, однако оказался прозорливее многих писателей, потому что шел вглубь, пытаясь дойти в познании жизни и человека до первооснов.
Написанное А. Платоновым в 1934 – 1935 гг. (рассказ "Мусорный ветер", с одной стороны, и "Такыр" и "Джан" – с другой) – произведения о путях развития человечества и судьбах цивилизации в современном мире. Герой "Мусорного ветра" Лихтенберг понял, что с приходом Гитлера к власти в царстве мнимости, тотальной государственности, расизма и милитаризации всех сфер общественной жизни народ, из которого в течение двадцати лет вытравляли душу, становится послушным рабом, обезличивается, истощается "в ужасе и остервенелой радости, а не в творчестве, и ограждает себя частоколом идолов".
...К середине 30-х гг., заново переосмыслив свой опыт публицистики 20-х гг., достижения романтика и сатирика, Платонов сделал еще одно великое открытие. Оно обогатило и гармонизировало его художественный мир. Он заново открыл для себя Пушкина. Именно Пушкин стал для Платонова 30 – 40-х гг., создателя классических советских новелл "Фро", "Река Потудань", "Июльская гроза" и "Возвращение", неизмеримо дороже и выше любых утопистов, инженеров, ослепленных мощью машин. Андрей Платонов 30-х гг., открывший для себя Пушкина и частицу Пушкина в себе, – это действительно новый художник. Пушкину посвящена и статья Платонова "Пушкин – наш товарищ" (1937), и самая крупная, тоже ставшая известной читателю после смерти Платонова, пьеса "Ученик Лицея" (1950).
Величие простых сердец... Величие людей, без которых "народ неполный"... Их способность преображать мир, побеждать невыносимое, жить и тогда, когда, кажется, невозможно жить... Это истинно платоновская тема, открытая при свете Пушкина.
Это открытие сказалось уже в совершенном величии героини новеллы "Такыр" (1934), пленницы, сумевшей принять все удары судьбы и как бы истереть, освоить и победить "каменное горе". Оно сказалось и в классической новелле "Фро" – подлинной поэме о бессознательной красоте чувства любви, ожидания материнства.
Но даже на фоне этих новелл выделяется подлинный шедевр советской и мировой прозы – повесть "Джан" (1934). Созданию этой повести предшествовала поездка Платонова в Туркмению. Пустыня с ее аскетизмом, волей к жизни оказалась желанной "натурой" для проявления, воплощения любимой идеи Платонова о способности жизни, к бесконечному развитию.
Человек среди песков... Среди особого пространства, где этот человек стоит ровно столько, сколько стоят его мужество, его душа... Где нельзя быть – по крайней мере, долго – иждивенцем, перекладывающим все трудности на других. Главный герой повести Назар Чагатаев решает откровенно гуманистическую задачу – он спасает, выводит из мрачной песчаной теснины народ джан, условное сборище сирот, жертв бессмысленного устройства мира. Народ джан напоминает тех самых "прочих", людей без рода, без имущества, памяти, которые появляются в "Чевенгуре".
В 30-е гг. А. Платонов продолжал углублять разработку тематики, связанной с трудовой деятельностью человека. Понимание мира, считал писатель, – единственная предпосылка к покорению его. Наука, как и мастерство, родились в тот момент, "когда человек почувствовал себя отделенным от вселенной, когда природа извергла из себя это существо и человек захотел снова слиться с ней для своего спасения".
А. Платонов сумел с необычайной художественной силой, эстетическим восхищением и артистизмом раскрыть характер человека труда в единстве его плоти и духа, обнажить органические связи трудящегося человека с природой, народом и историей, постигнуть не только социологию, но и биологию трудовой деятельности, приобретшей в воззрениях писателя значение главной, универсальной жизненной основы, через которую осуществляется кровная, нерасторжимая связь отдельного индивидуума с миром, "одному человеку нельзя понять смысла и цели своего существования. Когда же он приникает к народу, родившему его, и через него к природе и миру, к прошлому времени и будущей надежде, – тогда для души его открывается тот сокровенный источник, из которого должен питаться человек, чтоб иметь неистощимую силу для своего деяния и крепость веры в необходимость своей жизни".
Цельные по характеру герои А. Платонова – машинист паровоза Петр Савельич ("Жена машиниста", 1940), стрелочник Сергей Семенович Пучков ("Среди животных и растений", 1940), землекоп Альвин ("Свежая вода из колодца") и другие целиком, кажется, растворены в природе, в народе, в деле. Это обстоятельство подчеркивается даже названиями произведений – "Среди народа", "Среди животных и растений"... Не около, не над, а именно среди – среди пространства, среди горя, среди трудового энтузиазма. Короче говоря, среди такого состояния действительности, которое переживается народом в целом. На таких героев как бы приходится центр жизненной тяжести, от них зависит истинное движение жизни. Связанные с миром непосредственно, постоянно находясь "среди", они не могут занять внешней по отношению к окружающему позиции, "выйти" из течения жизни для рефлексии над ней. Связь платоновского героя с микросредой, а через нее – с народом и человечеством настолько крепка, естественна, что он, кажется, не осознает себя личностью (это А. Платонов видит в нем неповторимую индивидуальность) и не знает личного интереса в жизни. Во всяком случае, в его сознании категории "общественное – личное", "я – народ" существуют слитно, не отграниченно.
Чувство ответственности за происходящее вокруг развито в героях писателя до гипертрофии – их томит и мучит ожидание работы, необходимость давать организму отдых, им постоянно кажется, что без них – может быть, во время сна или в часы законного отпуска – что-нибудь случится на свете, а они не будут знать и не смогут предотвратить последствий зла. Поэтому герои А. Платонова всегда настороже, чутки к пульсу действительности, их трудно застать врасплох.
Отец Фроси ("Фро"), уже редко водящий поезда из-за старости и вызываемый в депо только в экстренных случаях, ложился отдыхать не раздеваясь и заранее подкреплялся пищей – вдруг среди ночи кто-нибудь занедужит и его вызовут ехать. Отставной механик жил сочувствием и воображением труда, он проводил очередной день "в наблюдении", в слезах, в фантазии... в неистовстве одинокого энтузиазма. "Муж Фроси имел свойство чувствовать величину напряжения у электрического тока, как личную страсть".
В последние предвоенные годы Платонов создал серию рассказов, в которых он активно отстаивает исчезавшую уже идею домашнего очага, семейной теплоты дома как великой нравственно-исторической ценности. В памяти о доме, о детстве, о наивности – огромная воскрешающая сила. Рассказ "Река Потудань", повествующий о любви красноармейца Никиты и учительницы Любы, – первая из таких элегий о воспитании чувств, о высокой ответственности одного человека за другого, более нежного и хрупкого, о созидательной силе души. Эта же тема звучит и в упомянутом уже рассказе "Фро".
Центром всех событий становится героиня Фрося, Фро. Она хочет быть сподвижницей мужа-технократа, боится выглядеть мещанкой. Фрося тем больше "душечка", чем больше стремится жить подражанием мужу, фанатику технических идей, чем больше начинает забивать себе голову "микрофарадами", "релейными упряжками", "контакторами". Она искренне и наивно надеется, что если между ней и мужем будет, скажем, диаграмма резонанса токов, то воцарится полнейшая гармония интересов и чувств в семье. Но ничто не пригибает героиню до некоего эталона жены-сподвижницы, борца без слабостей, не ослабляет ее жажды традиционного счастья – с детьми, женскими "слабостями" и капризами. Вроде бы вросла она в мир техники или службы, но... "Ах, Фро, Фро, хоть бы обнял тебя кто-нибудь!" Она нарочито поддерживает в себе дух антимещанства, антидомашности.
"Фро" и "Река Потудань" – рассказы о самой интимной, сокровенной стороне человеческой жизни, о воспитании чувств и культуре эмоционального поведения мужчины и женщины в любви. Психология семейных отношений слишком многое определяет в судьбе отдельного человека, считал А. Платонов, и обходить молчанием "древнейшее учреждение", семью, или касаться его поверхностно – значит облегчать художественную задачу постижения людей: как ни в какой другой сфере жизнедеятельности, человек обнажается до конца именно в строительстве домашнего очага и достоверного счастья.
Резкие, отрицательные отзывы в печати, которыми сопровождалась проза А. Платонова, поставили его перед необходимостью объясниться с читателем напрямую, без посредничества критики, и в открытой публицистической форме высказать свои взгляды на сущность и назначение литературы в общественной жизни. А. Платонов второй половины 30-х гг. – с 1937 г. и до самого начала Великой Отечественной войны – интересен прежде всего не как прозаик, хотя он продолжал писать и публиковать рассказы, а как литературный критик, публицист, автор статей и рецензий, регулярно – зачастую под псевдонимами Ф. Человеков, А. Фирсов, А. Климентов (настоящая фамилия А. Платонова) – появлявшихся в журналах и газетах.
Платонов жил и развивался внутри советской культуры. Однако и сам образ революционного народа, и тем более то, что мы долго называли идеалами, "правдой" революции, концепцией нового человека, по-разному интерпретировались писателем в разные годы.
На раннем этапе еще нет никакого народа. Народ – это некий абстрактный великан, начисто отрицающий все прошлое, собирательная великая личность, одержимая разрушительством. Автор создает абстрактнейший образ революции, образ всемирной, почти космической свободы...