Все знали пылкий и горячий нрав Угара. Некоторые даже побаивались, как бы он не натворил бед, но большинству понравились его предложения, и они были приняты.
Клубные завсегдатаи, в том числе и поклонники Жумабаева, откуда-то узнали, что очередной вечер не будет обычным. Зрителей собралось много. Среди них мелькали петропавловские нэпманы. Раздался звонок. Обладатели билетов до отказа наполнили зал. Забиты были даже все проходы между рядами. Кто-то с шумом ломился в уже закрытые двери, но на этот шум никто не обращал внимания.
Несколько наших молодых поэтов, приготовившихся выступать на вечере, по предложению Угара собрались за сценой. Там же оказался и Магжан Жумабаев. Насупившийся, с опущенной головой, он стоял отдельно от них. Вероятно, в предчувствии неприятностей его довольно красивое лицо было искажено гримасой. Я вышел в коридор.
В это же мгновение открылась наружная дверь и появился наш Угар в сопровождении нескольких вооруженных милиционеров. Возбужденный и гневный, он действовал решительно.
– Закрыть двери и никого не выпускать! – скомандовал он милиционерам. Они немедленно отправились выполнять распоряжение своего начальника. – За мной! – кивнул он мне и направился к сцене.
Я поторопился за ним. Грозный вид Угара внушал страх не только алаш-ординским, но и нашим молодым поэтам. И без того большие карие глаза Жумабаева расширились еще больше.
– А ну-ка, открой занавес! – приказал Угар перепуганному администратору.
Тот немедленно потянул веревку.
Первым на сцену поднялся сам начальник милиции.
– Слушай-ка, ты, байский поэт, – повернулся он к Магжану Жумабаеву, – подойди сюда поближе.
Не рискуя перечить Угару, Жумабаев молча вышел на сцену.
– А теперь выходи сюда и ты, бедняцкий поэт, – позвал Угар меня.
Я шагнул к нему и увидел, что свет в зале уже погас. Среди зрителей поднялся ропот.
– Молчать! – заорал Угар. – Я тут всех вижу и знаю. Кто вздумает затеять беспорядок, с тем поговорю после концерта!
Зал напряженно притих.
– Ты, алаш-ординский выродок, – обратился Угар с речью к Магжану, – перестань морочить голову советским людям своими бредовыми контрреволюционными стихами! Они нам не нужны! Неужели ты не понимаешь, что твоя песенка спета?
Жумабаев испуганно посмотрел на пышущее гневом лицо Угара и быстро опустил глаза.
– Читай теперь свои стихи, бедняцкий поэт! – сказал мне Угар и, уже обращаясь к зрителям, крикнул: – Слушайте все!
С трудом преодолев свою смущенность и волнение, я прочитал стихи "Сын бедняка".
Стихи Баймагамбета об Октябре, гражданской войне и победе советского строя читал его школьный друг, коммунист-журналист Абдрахман Айсарин. Стихи-памфлеты, выводящие на чистую воду казахских буржуазных националистов, читал поэт Мажит Даулетбаев. Слушатели с удовольствием принимали фельетоны Байбатыра Ержанова, высмеивающие мусульманское духовенство… Словом, в Петропавловске обнаружилась целая плеяда молодых казахских поэтов и писателей. (Кто помнит теперь хотя бы одно имя из этой плеяды? – В.М.).
С этого вечера мы разошлись с видом победителей.
А на следующий день меня вызвал секретарь губкома… Крепко досталось мне за партизанщину. Секретарь пригрозил разобрать это дело на бюро губкома, но потом громко рассмеялся и уже дружеским тоном долго объяснял мне, как должна вестись идеологическая борьба на литературном фронте…
Попрощавшись с секретарем, я ушел, повторяя про себя его слова: "В литературе не может быть партизанщины". Но не мог я не радоваться и тому, что в нашей казахской литературе рождается новое".
Уроки идеологической борьбы в литературе, данные такими знатоками словесности, как начальник милиции и секретарь губкома, не прошли даром. Позже, в 1923 году, Сабит Муканов обучался в Оренбурге на рабфаке. Вдруг распространился слух о праздновании пятидесятилетия Ахмета Байтурсынова. "Студенты-казахи нашего рабфака и учащиеся других оренбургских учебных заведений разделились на два лагеря: в меньшинстве оказались те, кто решил от имени студентов преподнести юбиляру портфель с адресом.
Мы, противники Байтурсунова, неоднократно собирались и обдумывали свой план действий, ясно себе представляя, что устраивать праздничный юбилей этому "деятелю" могут только те, кому не по душе советская власть…
Я хорошо помню доводы, сформулированные в те дни. Правильно, до революции мы все уважали Ахмета, боровшегося за права казахского народа. Правильно, мы все, кто учился в казахских школах, познавали азбуку и грамматику по его книге. Но он, Ахмет Байтурсунов, ни в какое сравнение не может идти с теми, кто дал свободу казахским трудящимся. И ничего нет дороже для нас советской власти. И если Ахмет Байтурсунов против Советов, значит, он против нас, детей бедняков, против казахских трудящихся…
И нам удалось помешать торжеству. Мы заранее припасли к юбилейному вечеру гнилой капусты и других овощей, завернутых в газеты. Это были "гостинцы" для докладчика – Смагула Садвокасова.
Докладчик оказался хитрым. Опасаясь, что студенты сорвут его доклад, если он начнет сразу расхваливать Байтурсунова, Садвокасов прибегнул к своеобразной тактике – начал с истории, чтобы постепенно подвести слушателей к обоснованию выдающейся роли юбиляра.
По схеме докладчика, у казахского народа было пять национальных вождей – Кенесары, Чокан Валиханов, Ибрай Алтынсарин, Абай Кунанбаев и Ахмет Байтурсунов.
Но как ни старался Садвокасов, стоило ему дойти да Байтурсунова, как на трибуну и в президиум дождем полетели гнилые овощи. Собрание было сорвано, торжественный юбилей не состоялся.
Посоветовавшись с Сакеном Сейфуллиным, я написал статью, которая была сразу же напечатана вместо передовой в газете "Энбекши-казах" (№ 69, 1923 г.). Статья называлась "Ораторы, не угодите на черную доску!" В ней я разоблачал антисоветские действия Байтурсунова.
Заканчивалась моя статья так: "Короче говоря, дело господ в белых воротничках молиться на Ахмета и называть его не только ака, но и самим господом богом. Но все же казахские трудящиеся не присоединяются к его, Байтурсунова, лозунгам, а присоединяются к тем, кто призывает к единству и братству бедноты всех стран. Стало быть, ораторы, рассчитывающие на свое красноречие, должны отказаться от пустой затеи представить Байтурсунова в розовом свете. Ахметака для баев, для хамелеонов и двурушников, он отец для людей в белых воротничках. Но для трудящихся он не ака, не отец, не друг. У трудящихся казахов Отец тот, кто добыл им свободу, кто является вождем Октябрьской революции. Это – Ленин. И мы предупреждаем ораторов: смотрите, не угодите на черную доску, восхваляя кровных врагов – байтурсуновых".
Действительность подтвердила справедливость этого предупреждения. Имена Байтурсунова и его апологетов навечно занесены на черную доску истории казахского народа. Приговор совершился".
Время показало другое – навечно вычеркнуть имена просветителей казахского народа и выдающихся писателей не удалось. Но на шестьдесят лет – вычеркнули.
Политическая борьба с "феодальными пережитками", перенесенная на литературную почву, давала себя знать и через тридцать лет (воспоминания написаны в начале 50-х годов): Сабит Муканов видит "преклонение перед байским прошлым" в следующих строках из песен Ахмета Байтурсунова:
На утлой лодке мчимся без весла, Нет берегов, одни мы на просторе… Пусть буря грянет и сгустится мгла – Мы будем плыть, судьбу вручая морю;
И еще в таких словах:
Где твой нежный голос, Казбек? Где ты, черный силач Жакибек? Хоть на миг спуститесь с высот, – Сиротой остался народ…
Муканов вспоминает, что С. Садвокасов в те годы ругал его "леваком"; впрочем, и позже ему доставалось: так, "Казахстанская правда" от 1 июня 1932 года корила писателя за "ошибочный" лозунг – "Догнать и перегнать классиков литературы капиталистических стран.
Но в целом он совершенно точно понимал и улавливал политику партии в области литературы.
1 января 1925 года "Правда" поучала: "Писатели должны выкинуть за борт литературы мистику, похабщину, национальную точку зрения". За ярлыками "средневековые пережитки", "байское прошлое" скрывалась та цель, которую в первую очередь стремились поразить идеологи, – "национальная точка зрения". Обозначаемое терминами "великорусский шовинизм" или "местный национализм", национальное объявлялось врагом интернациональному и подлежало беспощадному искоренению. Провозглашенный Марксом лозунг "пролетарского интернационализма", конечно, был не более чем демагогическим прикрытием подлинной задачи коммунистической идеологии, которая стремилась лишить порабощаемые народы национальности, уничтожить, стереть в каждом из них самобытную духовность, веру, культуру, язык.
18 июня 1925 года ЦК ВКП(б) принял постановление "О политике партии в области художественной литературы", где, в частности, говорилось: "Гегемонии пролетарских писателей еще нет, и партия должна помочь этим писателям заработать себе историческое право на эту гегемонию". Чтобы стать гегемоном в литературе, единственным требованием было – соревноваться в изображении советского социалистического строительства.
Вслед за РАППом – Российской ассоциацией пролетарских писателей – возник КазАПП. Председателем оргбюро в Кзыл-Орде стал С. Сейфуллин, секретарем С. Муканов, членами – А. Байдильдин, X. Жусупбеков, О. Беков. 4 октября 1926 года была принята платформа КазАППа, состоящая из двенадцати параграфов. Основные положения этого документа ярко характеризуют не только время, но и место, отводимое в эти годы художественной литературе.
"…Казахские баи не почувствовали на себе такого удара Октября, как русские богачи. На жизнь в ауле до сих пор влияют баи, а также их представители – алашординцы. Об этом открыто говорит партия. С введением новой экономической политики (нэпа) казахские баи усилили расцространение своих взглядов, своих идей. Поэтому и в условиях Казахстана одним из важнейших видов борьбы является борьба идеологическая.
Одним из сильнейших идейных оружий является художественная литература…" (из § 2).
"Казахских трудящихся пробудила Октябрьская революция, однако казахские трудящиеся не кипели в котле революционных событий, как русские трудящиеся, и не имеют такого опыта борьбы в классовых схватках…
Писатели-националисты и пробайские писатели, выступающие против Октябрьской революции, пустили корни по всей казахской земле. Казахские писатели из трудящихся, появившиеся после Октября, не имея достаточного образования, не объединенные в свой союз, оказывали до сих пор слишком слабое сопротивление пробайским писателям… Необходим постоянный союз, который бы объединял их и вел воспитательную работу" (из § 3).
"В классовом обществе нет ничего внеклассового, и литературы не может быть вне класса. Классовая литература прежде всего воспевает свой класс, а потом уж говорит об общечеловеческом… Союз считает, что литература, не способная помочь рабочим и крестьянам в их стремлении к новой жизни, не нужна" (из § 5).
"Литература пролетариата и крестьянства противостоит байской литературе. Она будет вести с ней неустанную борьбу…
Мы будем писать о том, что воспитывает у казахских трудящихся марксистско-революционную идеологию. Мы будем писать о том, что действительно происходит в жизни. А если мы будем писать о прошлом, то только для того, чтобы показать его гнилостность, чтобы возбудить к нему ненависть…" (из § 7).
"Класс баев у казахов еще не исчез, не уничтожен. Значит, живут и его идеологи. Но с укреплением советской власти казахские баи будут слабеть… Баи будут из года в год лишаться земельных угодий, скота, власти. В момент наиболее острых столкновений пробайские писатели вместе с баями невольно встанут на дыбы. Поэтому наш Союз должен вести против них беспощадную борьбу" (из §12).
Голощекин начал массированную атаку на казахскую интеллигенцию лишь после того, как расправился с национально мыслящей – хоть в малой степени – партийной элитой. К тому времени "масса аульной бедноты" была уже в некоторой степени "организована".
На Шестой Всеказахстанской конференции (ноябрь 1927 года) он обвинил "академический центр" (Байтурсунова) в извращении партийной линии:
"Составлена и издана отдельная книга, содержащая около 5 тысяч терминов на казахском языке. Масса в них не разбирается. Имеются огромные извращения, кажется, всем известно, что "интернационал" там переведен чуть ли не как "насильник" – совершенно невероятная вещь".
Затем Филипп Исаевич весьма пространно заговорил о роли интеллигенции – и сквозь остатки тактического лицемерия стали прорезаться более искренние нотки:
"У нас нет сомнения, товарищи, что тут не может стоять вопрос о преследовании. Наоборот, мы должны вовлечь интеллигенцию, она должна работать с нами… Но мы должны руководить ею, а не она нами – вот и все. Нетерпимо такое положение, что она, чуждая, совершенно враждебная нашей идеологии (выделено мной. – В.М.), очень сильно влияет на различные стороны нашей жизни…
Среди старой интеллигенции мы имеем движение, напоминающее сменовеховство. Вы знаете известное стихотворение Джумабаева относительно "90", он теперь уже пишет о 90, он на стороне 90, а многие обманываются на этот счет, полагая, что он искренен.
На 100 они проиграли, и поэтому пробуют выиграть на 90; и, если идут к нам – хорошо, мы их погладим, но одновременно надо и ударить, чтобы 90 знали, что они не за них, что они пока против них, что они подыгрываются под эти 90".
Ударили – через два года, да так, что 60 лет имя выдающегося казахского поэта находилось под запретом и стихи его не печатались.
Что же за криминал содержался в стихотворений Магжана Жумабаева?
В 1969 году народный поэт Башкирии 75-летний Сайфи Кудаш обратился с письмом о судьбе Жумабаева к первому секретарю ЦК КП Казахстана Д.А. Кунаеву:
"…Из глубины сердца и с выстраданной искренностью М. Жумабаев говорил в этом стихотворении: "В прошлом, когда над всеми народами восходило яркое солнце, я ошибся. Однако я ошибся, служа своей отчизне. Я не поехал на съезд Алаш-Орды, я не участвовал в его работе. Я, подобно некоторым, не ходил в адъютантах у руководителей Алаша. Я осознал, что партия Алаш не нужна казахскому народу. Теперь я увидел своими глазами и понял, что лишь Коммунистическая партия может правильно решить судьбу казахского народа. Если Коммунистическая партия представляет 90 процентов народа, Алаш – всего 10. Я защищаю 90, потому что, всей душой отдавшись, служу советской власти" (смысловой перевод). Разве это не похоже на исповедь? Но ему не поверили. Почему? Трудно сказать, но, кажется, не последнее значение имели личная неприязнь, месть и ложно понятые принципы классовой борьбы".
На письмо ответа не последовало: реабилитированный в 1960 году, Магжан Жумабаев по-прежнему оставался для коммунистов сомнительной фигурой, и стихи его не выходили…
Обратимся к мнению комиссии ЦК Компартии Казахстана по изучению творческого наследия Магжана Жумабаева, Ахмета Байтурсынова и Жусупбека Аймаутова: "Стихотворение "Голос девяноста", написанное им в 1927 году, характеризует не только политическое лицо поэта, но и свидетельствует, насколько далеко продвинулся он как художник новой эпохи. В этом произведении поэт от чистого сердца заявляет, что он сторонник девяноста, то есть большинства народа, которое наперекор всему решительно ведет обновление родного края". Так, в 1988 году коммунистическая экспертиза наконец поверила М. Жумабаеву…
Стало быть, все заключалось не в содержании стихотворения, а в желании ударить – в том смысле, которое вкладывал в это понятие Голощекин. А смысл этот состоял в уничтожении, искоренении национального, Голощекин хорошо понимал, что национальный поэт, по сути своей, противостоит пролетарскому интернационализму, уничтожающему национальную духовность, – а, стало быть, такому поэту верить нельзя. Да и сам казахский народ не внушал Филиппу Исаевичу никакого доверия: самого "передового" класса – рабочего – он почти не имел, слушался своих баев и мулл, такой народ, по его разумению, подлежал долгой и кропотливой советизации, в которой, конечно, не следовало "бояться крови".
Вся интеллигенция была под подозрением, и потому Голощекин зорко следил за каждым ее шагом, время от времени вставляя в свои речи пассажи о том, что совершенно случайно обнаружил ту или иную вредоносную идею.
В том же докладе на Шестой конференции он говорил:
"Я случайно натолкнулся на одну статью в "Энбекши-казах" (по-казахски он, естественно, не читал, а потому следует, что явно издевался над делегатами-казахами. – В.М.) о художественной литературе… Статья построена на тенденции подыгрывания под марксизм, в частности по вопросу – может ли быть (?) социалистическая культура. Я вам зачитаю заключительный образ: "Казахский национализм – не имеет колонизаторствующего характера. Он не добивается верховенства и подчинения себе кого-либо, он лишь хочет защищать себя, спасти себя и, если сможет и сумеет, – достичь, добиться равенства. Пока на деле не будут приравнены массы национальных меньшинств – национализма не изжить".
…Абсолютно неверно, абсолютно вредная постановка.
"Национализм" казахского рабочего, бедняка-добиться равноправия с европейским бедняком. Это здоровый "национализм", правильный. Национализм наших баев, буржуазной интеллигенции, у них он какой – невинненький? Посмотрите, как в период до Октября и после Октября этот националистический щенок вырастает в очень большую националистическую собаку (смех). Есть "национализм" в кавычках, то есть стремление к равноправию, здоровый, правильный, и мы должны ему помогать, а по националистической верхушке байских идеологов надо бить".
И здесь казахский рабочий класс и "бедняк" противопоставлены – народу".
Кампания против "националистов", направляемая опытным режиссером, набирала силу, однако ее участники, послушные исполнители директивы, наверное, вряд ли тогда представляли, какой огромный урон ожидает национальную культуру.
11-12 апреля 1928 года "Советская степь" напечатала большую статью Г. Тогжанова "Против национализма, обывательщины и комчванства в казахской литературе и критике". Автор писал: