* * *
И все же сыскался в те годы, еще в XIX веке, один такой человек, который ничуть не смирился с безнадежной обстановкой в родильных отделениях больниц. Не смирился он также с тем, что в больничных условиях, это еще в лучшем случае, умирает каждая десятая вполне здоровая роженица. И происходило это не где-нибудь, в каком-то отдаленном захолустье, куда даже в полгода на коне не доскачешь, но в чопорной австрийской столице, в Вене, на веселых берегах голубого Дуная, в акушерской клинике, где ассистентом служил двадцатишестилетний врач по имени Игнат Филипп Земмельвейс, человек необычной, быть может, – даже болезненной впечатлительности.
Эта печальная статистика не давала Земмельвейсу покоя.
Он всячески пытался отыскать причину гибели рожениц. Он сравнивал обстановку в разных подобных клиниках, и его нисколько не удовлетворяли ответы как со всем смирившихся его коллег, так и стоявшего над всеми ними высокого начальства.
Одни объяснения казались ему просто вздорными, другие – невероятно глупыми или же слишком заумными. Его настырность привела к тому, что на него самого стали посматривать как на деревенского дурачка, ищущего для себя приключений там, где их вовсе не следует искать, где все идет как по маслу.
Ну, умирают женщины – так ведь это назначено Богом, сказано ведь в Священном писании: в муках будешь рожать детей, а где мучения – там и смерть. Остаются сиротами дети – так Всевышний не обойдет их своим повседневным вниманием…
Как не раз уже бывало на свете, на правильную мысль Земмельвейсу помог набрести один трагический случай. Профессор судебной медицины, быть может, в тысячный раз вскрывавший бездыханные трупы, исполняя привычное для него ежедневное дело, – неосторожно однажды порезал палец – и в результате скончался через очень непродолжительное время. Набившийся в рану трупный яд привел к заражению крови, к так называемому, как нам уже точно известно, сепсису.
Все это было ясно – как Божий день.
Покойный профессор пользовался в Вене завидной популярностью. Его все любили, в том числе и сам доктор Земмельвейс. Безвременная кончина такого великолепного наставника, друга, – надолго выбила молодого врача из привычной для него колеи, все-таки, как ни говори, это были совершенно несопоставимые утраты: какие-то многочисленные роженицы, крики осиротевших младенцев, постоянные вопли и визг осаждающих клинику растерянных родственников… И совершенно другое дело – пустота в кабинете, где еще совсем недавно раздавался приятный голос такого до боли знакомого человека, у которого всегда найдется отклик на твои сомнения, печали, даже на маленькие твои успехи.
А вместе с тем случившаяся утрата заставила Игната еще крепче задуматься. Одно неосторожное движение, одно неконтролируемое скольжение лезвия необыкновенно острого ланцета, которое только что погружалось в мертвую ткань, по живой нетронутой коже, и все, и нет тебе никакого спасения!
Но ведь точно так же поступают врачи, которые, не успев как следует вымыть руки, да и не усматривая в том ни малейшей необходимости, отправляются прямо в клинику, где, следуя призывным крикам рожениц, тут же бросаются к их кроватям. А ведь к рукам врача прилипают крупинки всего того, к чему они только что прикасались, что знаменует собою полную противоположность жизни.
Остатки невидимого глазу трупного яда сохраняются на коже даже после того, как их недостаточно тщательно вымоют. Родовые же пути, по которым выходит плод…
Конечно, все это – давно известный физиологический акт, облагороженный самой природой, а все же, даже при идеальном его осуществлении, сплошь и рядом наносится масса мелких или даже очень значительных травм, повреждается много разновеликих сосудов, порою – даже очень весомых, через которые открывается доступ в вездесущую кровеносную систему. Один только миг – и загадочные грозные вещества вызывают то, что затем приходится наблюдать уже только на вскрываемом трупе…
Да, вот где таится причина заражения!
Конечно, в трупе…
Да только кто же отнесется всерьез к словам начинающего врача, который всего лишь без году неделя обретается в клинике, во главе которой стоят такие авторитетные люди? Что может значить для них слово простого, рядового ассистента? В науке принято верить лишь неоспоримым доказательствам.
Доказательствами могли служить многочисленные опыты, проведенные на животных. Заручившись поддержкой своих молодых друзей, Земмельвейс заразил подопытных кроликов секретом, взятым из маток нескольких женщин, метавшихся в родильной горячке, – и полученные результаты подтвердили его самые мрачные предположения.
Все животные заболели.
Что было делать дальше?
Прежде всего – предстояло переманить на свою сторону коллег, убедить их в целесообразности обязательного мытья рук перед тем, как приблизиться к любой роженице. Да и не просто мыть руки, но и непременно употреблять при этом какое-нибудь сильно дезинфицирующее вещество, которое убивает многие болезнетворные начала.
Для роли такого вещества всего лучше подходит хлорная вода. Хлор, как известно, впервые был получен шведским ученым Карлом Шееле, и его обеззараживающие свойства, к тому времени, уже в достаточной степени были изучены всеми медиками.
Конечно, не все пошло просто даже на этом, казалось бы, совсем безобидном уровне. Не все коллеги с пониманием откликнулись на его предложение, не только не исходящее от начальства, но даже как бы отвергаемое им, во всяком случае – почитаемое им за никчемное, зряшное баловство, если даже не просто за глупость, за блажь. Да еще при этом – какое начальство! Имелись в виду крупнейшие авторитеты в мире медицинской науки.
Однако все результаты этого эксперимента, устроенного Земмельвейсом путем обращения к совести коллег, при помощи личного примера, – оказались просто ошеломляющими! Уже в первые месяцы введения новой практики кривая смертности дрогнула и пошла неизменно клониться вниз, как делает это изъезженная дорога на крутых склонах самых высоких альпийских гор! Еще через полгода она напоминала собою тропинку на таких извилистых берегах Дуная, по которой способны спускаться разве что дикие козы, кажется, как бы специально созданные лишь для подобного ловкого передвижения.
В течение года смертность в акушерской клинике снизилась в целых пятнадцать раз!
Но была ли это победа? Очень трудно сказать.
Попытка внедрения в размеренную медицинскую практику более радикальных новшеств обернулась, в конце концов, катастрофой для самого Земмельвейса.
Спустя какое-то время он сам превратился в "белую ворону". Его вытеснили из Венской акушерской клиники. Оказавшись в полной изоляции, он вынужден был вообще оставить Вену и уехать в свой родной Будапешт, где ему все-таки удалось обосноваться в тамошнем университете, в котором он, пусть и слишком непродолжительное время, учился еще в ранней юности.
Он даже добрался там до профессорского звания, – потому что знания есть знания, этого не отнимешь ни у кого, ни при каких условиях. Однако душевного равновесия он уже не обрел. Не помогли ему в этом даже опубликованные статьи по мучившей его тематике, и даже выход в свет его довольно объемистого, капитального труда по этиологии и профилактике родовой горячки у рожениц (Die Aethiologie der Begriff und die Prophylaxis des Kindbettfebers). Указанная книга стала итогом всех его неустанных исканий.
И тогда, уже как ultimum argumentum, как последний жест отчаявшегося человека, вышли его письма, адресованные к знаменитым врачам персонально. Одно из них – это творилось уже в начале 60-х годов, – обращено было непосредственно ко всем акушерам мира…
Земмельвейс призывал их к соблюдению, как мы бы теперь сказали, всех правил антисептики и асептики (о ней, родной сестре антисептики, поговорим еще более подробно, в своем месте). Если же они, коллеги, так и не найдут в себе силы учесть его доводы и доказательства и не станут соблюдать все меры предосторожности при обследовании и лечении рожениц, – автор письма грозил им своим прямым обращением к широкой мировой общественности.
Однако – ничто не помогло…
* * *
Жизнь этого замечательного человека оборвалась трагически.
Так и не найдя сочувствия и достойного понимания, отвергнутый обществом, обманувшийся в своих благородных намерениях, к тому же склонный к депрессивным состояниям, – Игнат Земмельвейс оказался, в конце концов, в доме для умалишенных и вскорости умер там, как говорили… от заражения крови!
Он заразился, вроде бы, при вскрытии трупа, как раз накануне своего помещения в психиатрическую клинику. По иронии судьбы, ему так и не удалось избежать этой, совершенно печальной участи, от которой намеревался он избавить всех женщин мира.
Трудно даже сообразить, не скрывается ли во всем этом чего-то задуманного им, своеобразного сведения счетов с такой незадавшейся жизнью… Кто теперь может сказать что-то противоположное, противоречащее этому утверждению…
Человек ушел из этого мира в возрасте всего сорока семи лет. Это было очень рано даже для тех времен.
Неким оправданием опрометчивому поведению современников Игната Земмельвейса стал разве что памятник, сооруженный ему в Будапеште через тридцать с лишним лет после его безвременной кончины. На памятнике красуется явно запоздавшая, хотя и весьма признательная надпись: Retter der Mutter – "Спаситель матерей".
Этим сказано многое.
Здесь же нужно добавить, что очнувшиеся земляки – потомки перевезли туда же, в родной для него Будапешт, и его покоившиеся на чужбине останки.
Глава 13. Луи Пастер
Безусловно, это был человек, по своей натуре исключительно близкий к титанам эпохи Возрождения.
Природа одарила его необыкновенными талантами, и он был готов плодотворно заниматься всевозможными науками и разного рода искусствами.
Вот только родиться ему выпало уже в такое несуразное время, когда человечество, как и следовало того ожидать, уловило глубокий, а вместе с тем – и бесконечно трагический смысл предостережения, исходящего из уст еще мудрого Гиппократа: "Наука беспредельна, а человеческая жизнь – коротка…"
И он вынужден был согласиться с этим, довольно очевидным предположением.
В XIX веке весь цивилизованный мир уже почти вплотную приблизился к той неотвратимой грани, у которой люди вдруг почувствовали, что наука, искусство и прочие виды интеллектуальной человеческой деятельности достигли, наконец, такого уровня и такого масштаба, при котором отдельному человеку совершенно непозволительно рассеивать свое внимание на разных предметах. Чтобы достичь каких-либо, более или менее ощутимых результатов, отдельному человеческому индивидууму необходимо было сосредоточиться на чем-то одном, более узком, то есть – решительно ограничить себя.
По мнению его сослуживцев и современников, Пастер умертвил в себе великого художника. А сделал он это ради того, чтобы сказать свое слово в науке.
Нам же остается лишь довериться этой утешительной сентенции, будто бы все, что ни совершается в мире, – совершается к лучшему.
* * *
Луи Пастер родился в 1822 году, в городе Доль, что в департаменте Юра, на востоке французских земель.
Отец его, Жан-Жозеф Пастер, до конца своей жизни с восхищением говорил о "маленьком капрале", о Наполеоне Бонапарте, в войсках которого ему посчастливилось когда-то служить, под водительством которого сам он проделал массу труднейших военных походов, истоптав несколько дюжин твердых солдатских сапог.
Уважение к памяти великого человека этот старый солдат внушил и всему своему многочисленному семейству, в том числе и – своему единственному сыну.
Не получив в свое время подходящего образования, Жан-Жозеф Пастер-старший старался наверстать упущенное внимательным чтением и тщательным собиранием разного рода книг.
А еще – он лелеял надежду, что все несправедливости выпавшей ему судьбы не повторятся в жизни его детей, главным образом – в жизни сына, который показался ему исключительно смышленым мальчишкой.
Само отцовское пыхтение над школьными правилами, действительно, оказывало на его детей исключительно благодатное воздействие.
Вскоре после рождения сына семейство Пастеров навсегда покинуло Доль и обосновалось в недальнем от указанных земель городке Арбуа.
У отставного наполеоновского солдата, даже фельдфебеля, завелся там свой небольшой кожевенный завод, или, можно сказать – своя обширная мастерская. Это уж как судить.
Однако запахи этой родительской мастерской навечно запечатлелись в памяти его детей, особенно – в душе его сына, будущего ученого. Все его письма к отцу преисполнены уважительным отношением к родителю. Уважительное отношение к неустанным трудам Жана-Жозефа Пастера – старшего чувствуется также в каждой строке его посланий…
Самому же Луи Пастеру постоянно мечталось и грезилось перенестись, хотя бы на краткое мгновение, в те невозвратные, милые времена, когда ему позволительно было всей грудью вбирать незабвенные запахи своего детства…
Учиться маленькому Луи, как и большинству его сверстников, пришлось в довольно шумной начальной школе. Правда, сразу же после окончания этого учебного заведения, – он тут же оказался в лицее, предназначенном чуть ли не для избранников судьбы, уже в городе Безансоне.
Именно там, одно время, всем окружающим казалось, будто талантливый отрок непременно станет очень большим художником, однако, как уже было сказано наперед, ничего подобного с ним не случилось.
Ощущения цвета в мальчишеской душе уступили страстному желанию разгадать какие-то иные, научные тайны, что ли. Вот хотя бы секреты запахов брожения, которые наполняли весь родительский дом, но еще резче исходили из глубин растекавшихся во все стороны многочисленных сточных канав. В клокочущих бореньях этих сильных, весьма необычных запахов, каким-то непонятным образом, из мохнатой шкуры получалась исключительно гладкая, удивительная кожа, годная для изготовления самых изящных женских сумочек, которые выставляются в витринах безансонских лавок.
Такие же резкие, вроде бы даже похожие, запахи доносились к нему из аккуратных белостенных домов и домишек, как бы приклеенных к склонам освещенных солнцем холмов, утыканных, к тому же, участками сквозящих на солнце, полупрозрачных, удаленных, зато воистину родных виноградников…
Что касается занятий изобразительным искусством, то из тогдашних его упражнений сохранились разве одни лишь портреты весьма энергичного отца и совершенно не чуждой образованности, зато слишком чадолюбивой матери его, выполненные средствами мягкой, переливчатой на солнечном свету, пастели…
Зато первым достижением для будущего ученого стали его глянцевые дипломы: сперва – лишь как свидетельство о присвоении ему степени бакалавра литературы, а затем – и бакалавра математики. А все это означало, что молодому человеку позволительно будет учиться дальше, хоть бы и в самом Париже. Потому что уже в лицее ему часто говаривал старейший преподаватель химии, науки очень и очень загадочной: "Послушайте, Пастер, ведь я здесь не для того, чтобы подвергаться вами какому-то бесконечному экзамену… Вы всегда задаете мне слишком много различных вопросов".
И он, действительно, отправился в эту, такую загадочную для провинциалов столицу и был зачислен в тамошнюю Эколь нормаль, сразу же, после первой своей попытки. Однако заниматься в ней он не стал, поскольку довольно критически оценивал уровень своих собственных знаний. Молодой человек решил подготовиться еще, после чего, ровно через год, возвратился в Париж и с успехом закончил это избранное им учебное заведение – уже в двадцатипятилетнем возрасте, в 1847 году.
Учителями Пастера в Эколь нормаль оказались весьма известные ученые, среди них – знаменитые химики Жорж Дюма и Александр Балар.
А что знания, вынесенные оттуда, были на должной высоте, – о том свидетельствуют хотя бы следующие факты: после завершения курса он как-то сразу добился звания доцента физических наук, а через год защитил даже докторскую диссертацию по избранному им предмету – по химии.
Надежды старого наполеоновского солдата, которые он связывал с подрастающим сыном, тут же стали, пусть и постепенно еще, но уже явно сбываться.
В 1849 году, сразу же после предшествовавших революционных событий, потрясших весь европейский материк, а Францию больше всего, – Луи Пастер, который также участвовал в революции, после работы преподавателем в Безансонском лицее становится профессором химии в старинном Страсбургском университете. Более того, едва появившись на месте своей новой службы, молодой профессор задумал жениться… на дочери самого университетского ректора, красавице Мари Лоран! Забегая несколько вперед, скажем, что они прожили после свадьбы целых сорок девять лет в любви и согласии…
Мог ли представить себе нечто подобное поседелый при своем ничтожном заводишке Жан – Жозеф Пастер, уже в солидном возрасте, без стеснения, изучая правила написания французских слов, то есть, совершая то, чему отец его невестки, наверняка, обучился в самом нежном возрасте?
Пять лет спустя, Луи Пастер назначается профессором химии в только что созданном Лилльском университете, одновременно – и деканом тамошнего факультета естественных наук. Еще через три года он возвращается в Париж, чтобы занять в нем пост вице – директора в своей родной Эколь нормаль, где получает, наконец, и свою собственную лабораторию, – очень крохотное помещение на темном чердаке, которое сам же приводит в порядок и сам же регулярно убирает его.
Но и это не беда для него.
В своей нехитрой лаборатории он совершит все то, что по – настоящему обессмертит его имя. На мраморной доске, приделанной впоследствии к стене довольно неприметного здания, в котором располагалась указанная лаборатория, впоследствии спустившаяся все-таки с чердака в более или менее подходящее для нее помещение, перечисляются главные этапы всей его жизни.
Вот они:
1857 год – изучение процесса брожения;
1860 год – изучение так называемого процесса самопроизвольного зарождения микроорганизмов;
1865 год - изучение болезни вина и пива;
1868 год - изучение болезней шелковичных червей;
1881 год – изучение заражения организма и его предупредительной вакцинации;
1885 год - изучение предохранительных прививок от бешенства.
Как видим, интересы ученого полностью были сосредоточены исключительно на том, что легло в основу новой науки – так называемой микробиологии.
Собственно говоря, у истоков этой науки, можно сказать, стоял изобретатель микроскопа голландец Левенгук, который еще в 1695 году выпустил книгу под названием "Тайны природы, открытые Антонио Левенгуком".
Да, в глазах современников Левенгука это были настоящие тайны, и он не ошибался, полагая, что явился первооткрывателем некоего, никому не ведомого мира.