2. Возможно, что Иованович, как он сам говорил, сделал свое сообщение по собственной инициативе, но надо заметить, что в более раннем своем письме к Богичевичу он об этом не упоминает. Более того, представляется странным, чтобы он предпринял столь важный шаг без разрешения или инструкции со стороны сербского министра иностранных дел.
Если же он действительно действовал по собственной инициативе, считая, что эрцгерцогу угрожает опасность быть убитым на маневрах вследствие нелояльности его собственных войск и возможной замены холостого патрона боевым, то почему он ждал до начала июня? О поездке было сообщено в газетах еще в марте; Иованович сам говорит, что это было решено уже в марте, и, таким образом, он знал о поездке еще на два месяца раньше. Относительно общего настроения боснийских войск, их лояльности или нелояльности он знал тогда столько же, сколько и после. Поэтому можно было бы ожидать, что если бы он действовал исключительно по собственной инициативе, то указал бы на эту опасность значительно раньше.
Является ли только случайным совпадением, что предостережение это последовало немедленно после того, как Пашич в "конце мая или начале июня" сказал Любе Иовановичу и другим членам кабинета, что какие-то люди собираются отправиться в Сараево и убить Франца-Фердинанда? Нет ли после всего этого некоторой доли истины в утверждении профессора Дени, что Пашич пытался осторожно указать на опасность, которой подвергался эрцгерцог, и поэтому поручил своему посланнику в Вене предпринять шаги для того, чтобы по возможности предотвратить трагедию?
Маститый сербский премьер был человеком достаточно хитрым и прекрасно понимал, до какой степени будет скомпрометирована Сербия, если обнаружится участие в заговоре Димитриевича и "Черной руки". Разоблачения Любы Иовановича достаточно красноречиво говорят об этой ужасной возможности. Сербия и так уже была слишком забрызгана кровью, чтобы выдержать обвинение в новом политическом убийстве, и притом особы столь высокого ранга. Сербия могла подвергнуться остракизму в Европе. Больше того, Пашич, которому хорошо были известны австро-сербские трения, существовавшие за последнее время, прекрасно понимал, что если заговор увенчается успехом, то Австрия предъявит Сербии очень резкие требования и, пожалуй, даже воспользуется преступлением для того, чтобы начать войну с беспокойным соседом.
Между тем Пашич в то время не хотел войны – или по крайней мере войны, вызванной такими обстоятельствами. Он знал, что Сербии нужно как минимум еще несколько месяцев мира, прежде чем она сумеет начать борьбу не на жизнь, а на смерть с Австрией. Ей нужно было предварительно оправиться от Балканских войн, навести порядок в своих новых территориях, которые она только что приобрела. Кроме того, он сомневался, согласятся ли Россия и Франция поддержать его в конфликте с Австрией, если вскроется истина, что убийство было организовано в столице Сербии при содействии офицера, занимающего высокий пост в сербском Генеральном штабе, а также при содействии других членов тайного сербского общества, известных политическими убийствами, совершенными ими в прошлом.
Пашич, несомненно, оказался в очень затруднительном и щекотливом положении. Он хотел предупредить убийство, опасаясь его возможных ужасных последствий. Но предостеречь Австрию таким путем, который один мог привести к цели, означало для него признаться, что он посвящен в заговор; этим признанием он еще пополнил бы длинный список убийств, которые замышлялись в Сербии против двуединой монархии. При таких обстоятельствах разве не исключена возможность, что он сделал некоторый намек сербскому посланнику, который заставил последнего выразить Билинскому свое сомнение относительно лояльности боснийских войск и вообще желательности предполагавшейся поездки эрцгерцога?
В таком случае, конечно, Иованович должен был стараться сделать вид, что он говорит неофициально и исключительно по собственной инициативе. Это весьма обычный дипломатический прием. Документы, опубликованные за последнее время из германских, русских и английских архивов, содержат бесчисленное множество примеров такого рода. Когда одно правительство желает позондировать почву у другого или сделать какой-нибудь намек по особо щекотливому вопросу, то общепризнанная тактика рекомендует дать послу поручение начать разговор об этом вопросе, предварительно заверив, что в данном случае посол выражает только свое личное мнение и действует исключительно по собственной инициативе.
То обстоятельство, что Сполайкович вскоре после убийства мог заявить в Петербурге, что Белград предостерегал Вену, дает основание думать, что Пашич сделал ему такое же указание, как и Иовановичу, относительно угрожающей опасности и косвенных шагов, которые надлежит предпринять для предупреждения ее. Далее, дипломатический этикет вряд ли допускает, чтобы сербский посланник в Вене позволил себе вмешиваться в такое чисто внутреннее дело другой страны, как маневры или поездка члена правящего дома. Поэтому трудно предположить, чтобы Иованович предпринял столь важный шаг и нарушил дипломатический этикет без специальных инструкций из Белграда. Пока сербские власти не найдут возможным полностью опубликовать переписку между Пашичем и Иовановичем за те несколько недель, которые предшествовали убийству, или по крайней мере опубликовать тот документ, в котором Иованович должен был сообщить Пашичу о своей беседе с Билинским, до тех пор можно сомневаться, действительно ли он действовал по собственной инициативе.
3. "Предостережение" было сделано в самых общих выражениях. Оно не содержало никакого намека на возможность убийства штатскими заговорщиками или на наличие какого бы то ни было заговора. В этом сходятся все сообщения, которые в остальных вопросах полны разногласий. Иованович говорил только о возможной опасности вследствие нелояльности войск. Поэтому не приходится удивляться, что Билинский не обратил особого внимания на такое заявление. Во всяком случае, это не снимает с сербского правительства вины за сокрытие сведений, касавшихся заговора на убийство, – заговора, в котором участвовали его собственные офицеры. В частной жизни такое преступление называется укрывательством.
IV. Подготовка австрийского ультиматума
Убийство Франца-Фердинанда и его жены сразу вывело Берхтольда из состояния нерешительности, в котором он пребывал. Он пожелал воспользоваться этим преступлением как хорошим предлогом, для того чтобы внести ясность в неудовлетворительные отношения с Сербией, а также раз и навсегда положить конец той опасности, которая угрожала двуединой монархии вследствие великосербской пропаганды и русских интриг против австрийского влияния на Балканах.
Уже давно в некоторых кругах в Вене все более крепло убеждение, что политическое положение на Балканах становится для Австрии опасным и нетерпимым. Благодаря Балканским войнам Сербия сильно расширила свою территорию и увеличила свое население; вместе с тем выросли и ее притязания. Великосербское движение при поддержке растущего национального движения южных славян монархии Габсбургов становилось все более мощным. Весной 1914 года ходили слухи о предстоящем слиянии Сербии и Черногории. Это дало бы Сербии выход к Адриатическому морю и угрожало бы существованию еще непрочного, находившегося в младенческом состоянии албанского государства; тем самым ставились под угрозу мероприятия, при помощи которых Австрия пыталась защитить себя от славянской опасности на южной границе.
На Румынию уже нельзя было полагаться как на надежного союзника; ирредентистская румынская агитация в Венгрии нисколько не ослабевала. Существовало подозрение, что Балканская лига в составе Сербии, Румынии и Греции пользуется тайной поддержкой России и только выжидает удобного момента – смерти престарелого Франца-Иосифа или европейской войны, чтобы расчленить Австрию, освободив ее угнетенные национальности. Сама же Россия овладела бы тогда проливами и получила бы свободный выход в Средиземное море.
Россия быстро вооружалась, строила стратегические железные дороги и производила пробные мобилизации. Франция предоставляла России на это дело многомиллионные займы и одновременно усиливала свои собственные вооружения. Албания, созданная Австрией специально в противовес Сербии, пребывала в состоянии хаоса и бунта, поднятого против слабого правителя, которого посадили на ее престол после долгих поисков. Бегство принца Вильгельма Вида породило насмешливый каламбур: "Les caisses sont vides, le throne est vide, tout est vide".
Постоянное скрытое раздражение, существовавшее между Италией и Австрией и вызывавшееся претензиями итальянских ирредентистов на Триест и Триеит, а также соперничество между Австрией и Италией на Балканах снова обострились вследствие издания Австрией закона, по которому лицам, родившимся в Италии, запрещалось занимать муниципальные должности в Триесте. Даже Германия, по мнению австрийцев, проявляла раздражающее невнимание к интересам своего союзника на Балканах и к тем опасностям, с которыми там сталкивалась Австрия. Для того чтобы заставить Германию уважать Австрию как ценного союзника, рекомендовалось усвоить более энергичную политику и показать, что Австрия способна действовать решительно и что она действительно является положительной, а не отрицательной величиной в Тройственном союзе.
Таким образом, еще до Сараева многие государственные деятели в Вене считали, что надо что-то предпринять для того, чтобы монархия Габсбургов не разлетелась вдребезги от внутренней слабости и нерешительности или от жестоких ударов, которые ей могли нанести в недалеком будущем ее враги. Известие об убийстве эрцгерцога чрезвычайно усилило это настроение. Считали, что если Австрия не будет активно реагировать на удар, нанесенный ее династии, и не примет решительных мер для того, чтобы положить конец великосербской опасности, ее престиж на Балканах и в Европе будет утрачен навсегда, ибо тогда может укрепиться мнение, усиленно распространяемое сербами, что Австрия подтачивается изнутри и что она скоро подвергнется разделу подобно Турции и для нее окажется место только в "историческом музее".
В Вене считали, что ее противники будут теперь еще более склонны игнорировать ее интересы и даже напасть на нее и что поэтому нужно показать, что у нее достаточно жизненных сил для восстановления своего престижа и для того, чтобы укрепить свои позиции. Лучше всего рекомендовалось сделать это немедленно: в дальнейшем положение может только ухудшиться, так как Россия закончит свои вооружения, а националистические вожделения еще больше усилятся. Указывали, что существование Австрии как великой державы поставлено на карту.
Начальник австрийского Генерального штаба и глава военной партии в Вене Конрад фон Хетцендорф впоследствии писал:
"Две возможности резко противостояли друг другу: либо сохранение Австро-Венгрии в виде конгломерата различных национальностей, которые сплотятся в одно целое по отношению к внешнему миру и будут сообща строить свое благополучие под управлением общего монарха, либо образование отдельных и независимых государств, которые захватят австро-венгерские территории, заселенные представителями их наций, и таким образом разрушат монархию.
Конфликт этих двух взаимно исключающих возможностей давно уже предвиделся раньше и теперь благодаря действиям Сербия обострился. Нельзя было дальше откладывать решение.
Вследствие этого, а не из мести за убийство Австро-Венгрия должна была обнажить меч против Сербии…
Австро-Венгрия не могла больше сохранять холодное безразличие, спокойно выносить эти провокации и проявлять христианское смирение, которое велит, если вас ударили по одной щеке, подставить другую. Дело не в рыцарской дуэли с "бедной маленькой" Сербией, как она любила себя называть, и не в наказании за убийство. Здесь прежде всего стоял практически чрезвычайно важный вопрос о престиже великой державы, и притом великой державы, которая своим постоянным терпением и уступчивостью (в этом была ее ошибка) создавала впечатление бессилия и делала своих внутренних и внешних врагов все более агрессивными, вследствие чего они все стали настойчивее добиваться разрушения старой империи.
Новая уступка, особенно теперь, после насильственного акта, совершенного Сербией, дала бы волю всем стремлениям, которые уже подтачивали здание империи, – южнославянской, чешской, русофильской и румынской пропаганде и итальянскому ирредентизму…
Сараевское убийство разрушило карточный домик, сооруженный дипломатией, в котором Австро-Венгрия считала себя в безопасности. Монархию схватили за горло, и ей приходилось выбирать между возможностью быть задушенной или попыткой сделать последние усилия, для того чтобы предотвратить свою гибель".
Поэтому Конрад, убежденный, что Австрия в интересах самосохранения должна воевать с Сербией, добивался у Берхтольда согласия на немедленную мобилизацию против Сербии. Но Берхтольд сказал, что это встречает затруднения: нужно подготовить общественное мнение, необходимо сначала найти основания для войны, почерпнув их из следствия, производимого в Сараеве; Франц-Иосиф не соглашается на немедленное выступление, а венгерский министр-президент граф Стефан Тисса вообще против всякой войны с Сербией, так как опасается, что Россия нападет на Австрию и что Германия и Румыния не окажут ей помощи. Конрад был вынужден признать, что действительно рискованно начинать войну с Сербией, пока нет уверенности, что Германия будет защищать австрийский тыл от нападения со стороны России.
Однако Берхтольд подобно Конраду пришел к убеждению в необходимости локализованной воины с Сербией. В течение следующих дней он старался набросать план помощи, которую должна была оказать Германия, сконструировать обвинение против Сербии и преодолеть два основных внутренних препятствия, мешавших немедленной локализованной войне с Сербией, – нерешительность Франца-Иосифа и оппозицию со стороны графа Тиссы.
Император Франц-Иосиф
Когда произошло сараевское убийство, император Франц-Иосиф еще не вполне оправился от болезни, которой страдал всю зиму и которая, как многие предполагали, могла иметь роковые последствия для престарелого монарха. Все войны, которые он вел в прошлом, кончались поражением, а иногда утратой части территории или же тем и другим. Он не был в большом восторге от Конрада как начальника Генерального штаба и далеко не оптимистически расценивал те реформы, которые тот произвел в австрийской армии. Не подлежит сомнению, что он хотел мирно закончить свою жизнь. Но теперь, под влиянием сообщений о панславянских интригах Гартвига в Белграде и о великосербской пропаганде, а также под воздействием последней трагедии, постигшей его семью, он стал опасаться, что отношения с Сербией сделаются в конце концов нетерпимыми.
"Я очень мрачно смотрю на будущее, – сказал он германскому послу 26 июля, – особенно меня беспокоит пробная мобилизация в России, намеченная на осень, как раз в то время, когда мы сменяем у себя контингенты новобранцев. Гартвиг – полный хозяин в Белграде, и Пашич ничего не делает, не посоветовавшись с ним".
"Все, с кем я связан, умирают", – с грустью сказал он по поводу внезапной смерти начальника итальянского Генерального штаба генерала Поллио, который был одним из немногих верных сторонников Тройственного союза в Италии.
Однако при всем своем унынии и пессимизме Франц-Иосиф, очевидно, не ожидал в ближайшем будущем даже локализованной войны с Сербией, ибо он говорил о своих планах на лето и о предстоящей охоте на оленей.
Три дня спустя, 5 июля, когда Конрад настаивал на мобилизации, Франц-Иосиф отказался дать на нее разрешение. "Нет, это невозможно", – сказал он и указал на опасность нападения со стороны России и на неуверенность в помощи Германии. Перед свиданием в Конопиште он просил Франца-Фердинанда добиться от императора Вильгельма безоговорочного заявления, что Австрия может рассчитывать на Германию. Но Вильгельм II не пожелал связать себя таким обещанием. 7 июля Франц-Иосиф отправился на летний отдых в Ишль, не пожелав принять никакого решения, которое могло бы повлечь за собой войну. Некоторые чрезвычайно важные документы, которые Берхтольд представил ему в течение следующих дней, подписаны дрожащей его рукой. Подпись, сделанная карандашом, означает, что он читал эти бумаги; но на них нет уже тех проницательных пометок, какие он делал на докладах в прежние годы, когда был еще полон сил. Вполне возможно, что престарелый монарх уже не вполне уяснял себе последствия той политики, которую стремился теперь проводить Берхтольд. У нас нет удовлетворительного изложения тех бесед, которые происходили между ним и его министром иностранных дел. Но, по-видимому, Берхтольд без большого труда добивался одобрения предлагаемых им мероприятий. Сладить с Тиссой было труднее.
Мирная программа Тиссы
Граф Стефан Тисса, знаменитый сын знаменитого отца, был, пожалуй, наиболее способным и выдающимся политическим деятелем того времени во всей двуединой монархии. Со своими коротко остриженными волосами, квадратным темным лицом, одетый в развевающийся венгерский ментик, он производил среди мадьярских аристократов впечатление маленького гиганта, когда выступал в качестве руководителя партии большинства, как это делал до него его отец. Он отчетливо видел опасности, угрожавшие со всех сторон, и умел хладнокровно оценивать их.
Он в точности знал, чего хочет, и когда в июне 1913 года он стал венгерским министром-президентом, то благодаря своему официальному положению сумел заставить прислушиваться к своему мнению. Еще весной 1914 года он разработал дипломатическую "политику дальнего прицела", "politique de longue main", о которой мы еще будем подробно говорить дальше. Ее задачей было привлечь Болгарию на сторону Германии и Австрии и обеспечить по крайней мере на несколько лет мир на Балканах. Эта мирная программа была усвоена с некоторыми изменениями Берхтольдом и положена в основу обширного меморандума, предназначенного для Берлина, как раз перед тем, как известие, полученное из Сараева, побудило Берхтольда внезапно заменить эту программу военной программой Конрада.
Но Тисса не принадлежал к числу людей, у которых мнения, сложившиеся по зрелом размышлении, могут быть опрокинуты в один миг, хотя бы под впечатлением такого преступления. 29 июня, на другой день после убийства, он поспешил в Вену, чтобы выразить Францу-Иосифу соболезнование от имени Венгрии. Тогда он еще не представлял себе, что политика монархии должна будет измениться вследствие этого события. Выразив соболезнование императору, Тисса посетил министерство на Баальплаце, ничего не подозревая о внезапной перемене в позиции министра иностранных дел. Но здесь он, к неприятному своему удивлению, узнал о намерении Берхтольда "использовать ужасное сараевское преступление как повод для окончательного сведения счетов с Сербией".