Таким образом, целый ряд причин – предполагаемая позиция Германии, провокационный тон сербских министров и сербских газет, соображения военного порядка и общее убеждение, что самое существование двуединой монархии зависит от прекращения сербской пропаганды, – побудили Тиссу отказаться от своей оппозиционной тактики.
Итак, Берхтольд преодолел главнейшие препятствия предъявлению ультиматума, не приемлемого для Сербии. Форма ультимативных требований еще не была окончательно установлена на совещании 14 июля, но Берхтольд в тот же вечер обещал Чиршки, что, как только окончательный текст ультиматума будет установлен на втором заседании Совета министров, которое должно было состояться 19 июля, он немедленно в самом конфиденциальном порядке покажет ему ультиматум, еще прежде чем он представит его Францу-Иосифу на одобрение. Однако этого обещания, как мы увидим дальше, Берхтольд не сдержал.
Теперь Берхтольд и один из секретарей Министерства иностранных дел, барон Музулин, немедленно приступили к составлению ультиматума.
Старания Австрии обмануть Европу
В эти дни, пока составлялся ультиматум и пока Берхтольд выжидал окончания визита Пуанкаре, он прилагал все старания к тому, чтобы сохранить содержание ультиматума в величайшей тайне. Он уверял, что, прежде чем предъявить требования к Сербии, он хочет выждать окончательных результатов сараевского следствия.
Для того чтобы устранить всякие подозрения относительно своих действительных намерений, Берхтольд устроил таким образом, что австрийский начальник штаба и военный министр покинули Вену и как будто бы уехали в отпуск; все австро-венгерские должностные лица усвоили в своих выступлениях более миролюбивый тон.
Когда Тисса вернулся в Будапешт и на следующий день должен был отвечать на интерпелляцию в венгерском парламенте, он заявил:
"Наши отношения с Сербией, конечно, должны быть приведены в ясность, но каким образом… этого я, ввиду особого характера вопроса, сказать не могу. Вопрос находится еще в стадии обсуждения. Я могу только снова подчеркнуть, что правительство вполне сознает всю силу доводов в пользу сохранения мира. Правительство не считает, что решительное выяснение отношений должно обязательно повлечь за собой военные осложнения. Поэтому я не буду заниматься здесь никакими предсказаниями, а только укажу, что война – неприятное крайнее средство, которое надлежит применять лишь тогда, когда исчерпаны всякие возможности соглашения. Но всякое государство, всякая нация должны быть в состоянии прибегнуть к войне как к ultima ratio, если они хотят продолжать существовать в качестве государства и в качестве нации".
Это заявление, выдержанное в стиле Дельфийского оракула, в общем, оказало успокаивающее действие. В Вене некоторые усмотрели в нем намерение спокойно выжидать дальнейшее развитие событий, указание на то, что австро-венгерское правительство держится спокойной тактики; другие усматривали в этом скрытое намерение предпринять действия, которые пока еще не решены. В Париже даже "Temps" благосклонно отзывался об умеренности Тиссы и сказал несколько добрых слов об австрийском правительстве, но другие французские газеты указывали на контраст между тоном, в котором была выдержана речь венгерского премьера, и той нетерпимостью, которую проявляла до этого времени венгерская пресса; отмечали также пламенную речь лидера оппозиции Смерчани.
По счастью для Берхтольда, венгерский парламент был единственным законодательным органом, перед которым приходилось объясняться. Делегации и австрийский рейхсрат в это время не заседали.
Для того чтобы в дальнейшем избежать неприятных вопросов, Берхтольд прекратил свои обычные еженедельные приемы и перестал обсуждать сараевское убийство с представителями иностранных держав. Если же все-таки в Министерстве иностранных дел возникали какие-нибудь разговоры, то они велись в таком тоне, что должны были устранить всякие опасения и подозрения о приготовлениях Австрии к серьезным действиям против Сербии. Чиновники Министерства иностранных дел признавали, что в Белграде будут предприняты какие-нибудь шаги, как только расследование в Боснии установит наличие связи между Белградом и сараевским убийством. Но в то же время они говорили, что шаги эти не вызовут никаких осложнений. Французский посол в Вене Дюмен писал, что
"требования австро-венгерского правительства относительно наказаний за преступление и относительно гарантии контроля и полицейского надзора, по-видимому, будут совместимы с достоинством сербов; Йованович полагает, что они будут приняты. Пашич желает мирного решения конфликта, но говорит, что он готов и к активному сопротивлению".
Русский посол в Вене Шебеко несколько раз беседовал о положении с Форгачем, заменявшим отсутствовавшего Берхтольда, но не мог выяснить действительные намерения Австрии. Австро-венгерский посол в Петербурге Сапари, случайно по семейным делам находившийся в это время в Вене, сказал ему, что шаги, которые предполагают предпринять в Белграде, будут носить примирительный характер и не вызовут недовольства у России. Ввиду таких успокоительных разъяснений Шебеко отправился в Россию и не находился в Вене в первые дни развернувшегося вскоре кризиса.
В Белграде барон Гизль уверял 11 июля одного венгерского журналиста, что по окончании сараевского следствия "мы предпримем какие-нибудь шаги в самой примирительной форме и в пределах, допустимых в международной дипломатии". Неделю спустя он сказал своему английскому коллеге, что лично он не сочувствует слишком большому нажиму на Сербию, так как убежден, что сербское правительство готово принять всякие меры, которые можно от него требовать в пределах разумного, что и он не смотрит на положение пессимистически. А между тем генерал Гизль был известен как враг сербов, и назначение его в Белград, состоявшееся за несколько месяцев до этого, было равносильно тому, чтобы бросить зажженную спичку в пороховой погреб.
Сам Гизль в заключение обширной секретной иеремиады, направленной против Сербии, писал Берхтольду 26 июля, что, по его убеждению, самым лучшим было бы
"сокрушить врага, который угрожает нам, и, таким образом, обеспечить Австрии спокойствие после нескольких лет кризиса. Полумеры, предъявление требований, длительные переговоры и завершение их гнилым компромиссом было бы самым тяжелым ударом, какой можно нанести престижу Австро-Венгрии в Сербии и ее положению в Европе".
Такова была хитрая, макиавеллистская политика, при помощи которой Берхтольд и его подчиненные пытались убаюкать Европу перед тем, как должна была взорваться их дипломатическая бомба.
V. Ультиматум
Составление окончательного текста ультиматума
Окончательный текст ультиматума, или "ноты с ограниченным сроком для ответа" (befristete Demarche), как ее эвфемистически называли, был представлен на втором секретном заседании Совета министров, состоявшемся в воскресенье 19 июля. Для того чтобы лучше оберечь тайну совещания, его устроили в 10 часов утра на частной квартире Берхтольда, а не в Министерстве иностранных дел, и участники совещания прибыли на обыкновенных автомобилях, а не на казенных машинах без номера. Новый приезд Тиссы в Вену был "объяснен" тем, что ему необходимо получить дальнейшую информацию. Объяснение это могло показаться достаточно убедительным, так как венгерский парламент продолжал еще заседать и жаждал новостей, Конрад на короткое время вернулся в столицу якобы вследствие болезни своего сына.
Прежде чем председательствующий (Бертхтольд) открыл объединенное заседание Совета министров, состоялся неофициальный обмен мнениями относительно ультиматума Сербии и его окончательного текста. После этого председательствующий открыл заседание совета и предложил одобрить вручение ноты сербскому правительству в четверг 23 июля в 5 часов дня, с тем чтобы по истечении 48-часового срока – в субботу 25 июля в 5 часов дня – можно было в ночь с субботы на воскресенье разослать приказы о мобилизации.
По мнению Берхтольда, представлялось невероятным, чтобы предпринятые нами шаги стали известны в Петербурге еще до отъезда президента Французской республики. Но даже если бы это и случилось, то он не усматривает здесь большого неудобства, так как мы проявили достаточно внимания и вежливости, выждав окончания этого визита. С другой стороны, он по дипломатическим соображениям решительным образом возражает против всякой отсрочки, потому что в Берлине уже начинают нервничать и сообщения о наших намерениях уже проникли в Рим, так что он не может взять на себя ответственность за нежелательные последствия, могущие произойти от дальнейшей отсрочки.
После этого начальник Генерального штаба Конрад сделал сообщение о военных операциях и уверил Тиссу, что Трансильвании не грозит никакой опасности в виде румынского восстания или вторжения со стороны Румынии. Затем Тисса снова выдвинул требование, поставленное им еще 14 июля, чтобы совет единогласно заявил, что
"с выступлением против Сербии Австрия не связывает никаких завоевательных планов, за исключением исправления границ, необходимого по стратегическим соображениям. Австрия не намерена аннексировать ни одного кусочка сербской территории".
Берхтольд сказал, что он принимает это только с некоторой оговоркой.
"В случае победы над Сербией Австрия не должна аннексировать ее территории, но должна постараться сократить размеры Сербии до таких пределов, чтобы она впредь не была опасна; для этого придется уступить как можно большую часть сербской территории Болгарии, Греции, Албании, а может быть, и Румынии. Положение на Балканах может измениться: не исключена возможность, что России удастся свергнуть стоящий в Софии у власти кабинет и снова поставить на его место правительство, враждебное Австрии; Албания тоже ненадежный фактор. Как лицо, ответственное за внешнюю политику, он (Берхтольд) должен считаться с возможностью, что к концу войны вследствие условий, которые создадутся к тому времени, нельзя будет совершенно воздержаться от аннексий, если мы захотим создать на нашей границе лучшие условия, чем теперь".
При этом австрийский премьер граф Штюргк указал, что публичный отказ от всяких намерений аннексировать сербскую территорию не устраняет возможности необходимых стратегических исправлений границы или же возможности установления зависимости Сербии от Австрии путем свержения династии либо посредством какого-нибудь другого пригодного для этого способа.
Военный министр соглашался голосовать за отказ от аннексий только при условии, что этим не исключается постоянная оккупация предмостного укрепления на Саве в пределах Сербии, а также исправление границ.
Но Тисса был непреклонен и ставил свое согласие и согласие венгерского правительства, которое он представлял, в зависимость от единогласного принятия его требований. После этого было единогласно постановлено:
"В самом начале войны иностранным державам должно быть заявлено, что монархия не предпринимает завоевательной войны и не намерена присоединить к себе королевство [Сербию]. Настоящее решение, разумеется, не исключает возможности исправления границ, поскольку оно окажется стратегически необходимым, а также и сокращения пределов Сербии в пользу других государств или временной оккупации отдельных частей Сербии, если в этом явится необходимость".
Это торжественное обещание заявить державам в начале войны о "территориальной незаинтересованности" Австрии было, как мы увидим дальше, вторым обещанием, которого Берхтольд не выполнил вопреки данному слову. А когда эта декларация в конце концов последовала, то неискренность ее явствовала из оговорок, сделанных отдельными министрами, и из замечания Конрада, брошенного военному министру, когда они оба уходили с заседания совета:
"Ну, что же, посмотрим! Перед Балканской войной державы говорили о сохранении status quo, а потом никто из них об этом и не думал".
На следующий день, 20 июля, нота была отправлена Гизлю в Белград с курьером и с инструкцией – вручить ее сербскому правительству в четверг 23-го числа. Одновременно она была отправлена в строго секретном порядке также австрийским послам в Берлине, Риме, Париже, Лондоне, Петербурге и Константинополе и всем дипломатическим представителям при менее значительных дворах. При этом всем была преподана инструкция, что в пятницу утром 24 июля они должны уведомить правительства, при которых они аккредитованы, о "ноте", врученной Сербии накануне, разъяснить справедливость позиции Австрии, а в некоторых случаях сообщить, что досье, в котором будут содержаться более подробные обвинения Австрии против Сербии, может быть представлено на рассмотрение великих держав.
Берхтольд отправил этот ультиматум без ведома и одобрения Франца-Иосифа. Престарелый император, находившийся в Ишле и знавший, что нота должна была быть выработана на Совете министров 19 июля, больше о ней ничего не слышал. Поэтому 20 июля он запросил о ней по телеграфу.
Берхтольд поспешил ответить, что 19 июля не было возможности закончить составление ноты (!), но что теперь она готова и будет доставлена с курьером в Ишль, а что он сам прибудет на аудиенцию на следующее утро, 21 июля. Не имеется никаких записей относительно объяснений, которые были представлены Францу-Иосифу на этой аудиенции, происходившей во вторник утром. Но мы знаем, что по окончании аудиенции Берхтольд телеграфировал своему подчиненному барону Маккио в Вене:
"Его величество одобрил без всякого изменения текст ноты Сербии и ноты к державам. Я прошу вас поставить в известность германского посла Чиршки, что мы можем дать ему ноту только завтра утром, так как нужно еще внести некоторые поправки".
К чему была эта ложь? Почему Берхтольд нарушил свое обещание, данное Чиршки за несколько дней до этого, о том, что лишь только
"текст [ноты] будет установлен в воскресенье [19 июля] на Совете министров, он немедленно сообщит его императорскому [германскому] правительству в самом доверительном порядке, еще до того как нота будет представлена на одобрение Францу-Иосифу".
Если окончательный текст был установлен 19 июля и в секретном порядке сообщен австрийским послом 20 июля и "одобрен без изменения" императором 21 июля, то почему же Берхтольд не хотел его давать Чиршки и утверждал, что нужно "внести еще некоторые поправки"? По всей вероятности, из опасения, что даже германское Министерство иностранных дел не одобрит резкого и непримиримого тона ноты и в последний момент станет удерживать Австрию. Берлин, как Берхтольд уже сказал на Совете министров 19 июля, начинал "нервничать", и Берхтольд не хотел брать на себя ответственность "за нежелательные инциденты, которые могут вызвать новую отсрочку". Поэтому нужно было, чтобы Берлин оставался в неведении, пока уже не будет слишком поздно что-нибудь предпринять. Берлин должен был принять как совершившийся факт отправку весьма резкого ультиматума, который уже нельзя было вернуть обратно или изменить.
Что знала Германия об ультиматуме
Точно так же Берхтольд после 14 июля не обращал особого внимания на просьбы Германии информировать ее относительно окончательных намерений Австрии и относительно формулировки требований, которые она предполагает предъявить Сербии. Это обстоятельство вместе с утверждениями Ягова, последовавшими несколько дней спустя, что он "не знал заранее содержания австро-венгерской ноты", а также новые факты, которые вскрылись впоследствии благодаря опубликованию германских документов, породили большие споры по вопросу, в какой мере Германия была заранее осведомлена об австрийском ультиматуме.
Как уже было указано выше, в течение первых недель после потсдамских разговоров Берхтольд почти исчерпывающе информировал германского посла в Вене относительно своих планов и относительно того, какие приблизительно требования он собирается включить в ультиматум. Эти сообщения были переданы баварскому уполномоченному в Берлине, который резюмировал их в обстоятельной депеше от 18 июля:
"Как мне сообщил Циммерман, нота, поскольку уже определилось ее содержание, будет заключать в себе следующие требования.
1. Опубликование сербским королем прокламации, в которой должно быть заявлено, что сербское правительство совершенно отмежевывается от великосербского движения и осуждает его.
2. Возбуждение судебного следствия против лиц, виновных в соучастии в сараевском убийстве, с привлечением представителей Австрии к этому следствию.