Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 12
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 34
ОТ АВТОРА 42
Примечания 42
Операция в зоне "Вакуум"
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Горбачев выброшен в координатах 91-18… Зажег два термитных шара, что означает: "Упали кучно, все живы".
"Могикан".
13 августа было Заговенье. И шут бы с ним, когда б не бабкино пророчество:
- Как в Заговенье дождь, так две недели дождь, нет дождя - так до самого Успенья - вёдро.
Старуха обкашивала горбушей угол аэродрома. А день едва начинался - нехотя, без солнца. Небо было близким, однотонно-серым, словно его обтянули давно не стиранной, но хорошо отглаженной парашютной тканью. Лишь часам к двенадцати заморщилась пелена, собралась темно-синими складками, продырявилась. Получилось то, что обещала метеосводка: "Небо пасмурное, с просветами…"
Трава холодила спину. Горбачев поднялся. Слегка поташнивало после тренировочного прыжка, в ногах все еще ныла жесткая встреча с землей.
Глянул на домик летчиков - там у крыльца маячил кто-то, Фиклёнкин, похоже, размахивал руками и, судя по всему, звал его. Горбачев дал отмашку и прибавил шагу…
Группа отсиживалась в Девятинах четвертый день. Все не было в небе того самого просвета, через который могли бы пробиться У-2.
Осваивали парашюты. По строчкам разыгрывали план действий на территории противника. Изучали устройство рации "Север" и шифр номер 015. В ушах, как вода после купания, - голос радистки Сильвы: "После того, как буквенный текст превращен в цифровое значение, производим перешифровку. Берем присвоенный для нашего шифра лозунг: "Кто в беде оставит друга, тот познает горечь бед". Зашифровываем его"… Но ожидание, чем бы ни заполнялось, - бездействие…
Фиклёнкин озабоченно протянул метеосводку:
- Положительная.
- Ну, наконец-то!
- Да, в дорогу, Дмитрий Михайлович.
…После обеда группа получила задание отоспаться в счет предстоящей ночи. Горбачева отозвал в сторону провожавший группу секретарь ЦК комсомола республики Юрий Андропов - "Могикан".
Шли краем поля. Под ногами ромашки, последние цветы Большой земли.
- Как настроение?
- Летное.
- Хочу, Дмитрий Михайлович, еще раз напомнить - вы не диверсионно-террористская группа… - Андропов высок, интеллигентен, та ненаживная в нем основательность, что уже к неполным тридцати прочно ставит человека на ноги… - Оружие, повторяю, дается вам для самообороны, на черный день. Никаких открытых столкновений с врагом! Ваша главная забота - население оккупированного района. Станьте для него советской властью. Думаю, понятно, как это важно, как сложно.
- Ясно, Юрий Владимирович.
- И еще. Командование Карельского фронта многого ждет от вас. Ваш район - это побережье Онежского озера, это близость к Петрозаводску, это Свирь. Армии срочно нужны сведения о дислокации воинских частей врага. Расположение аэродромов, количество и типы самолетов, линии оборонительных сооружений, состояние охраны военных объектов, населенных пунктов, комендатур - все это сведения чрезвычайной важности.
- Понятно, - Горбачев обвел взглядом поле.
Старушка, предсказав до Успенья вёдро, собрала в копну вчерашнюю кошу, прикрыла ее шапкой сырой осоки и на поводу потянула козу в Девятины. Небо разветривалось, но, видно, не проведешь старую: переменчивым выдался август сорок третьего года.
- Как действовать? - продолжал Андропов. - Разработанная Центром версия вашего поведения может оказаться неточной. Всего не предусмотришь. Потребует обстановка - действуйте на свое усмотрение. Вы - парторганизатор ЦК партии в районе, который знаете лучше многих…
Это были нужные слова. В инструкциях действительно недостатка не было. Последние дни Горбачев укладывал их в переполненную память не без опаски, понимал: главное все-таки - самостоятельность… И он сосредоточенно растил ее в себе, оберегал от категоричных советов, заранее принятых решений. Был доволен, что после долгих обсуждений так и остался открытым вопрос о постепенной легализации группы в оккупированном районе. Такую задачу издалека не решишь.
- Сделаем все, что в наших силах, Юрий Владимирович. Так передайте Центру, - сказал Горбачев.
- Ну что ж, тогда по коням!
В 22 часа самолеты были готовы к взлету. Горбачев обходил свой маленький экипаж и молча пожимал руки… Впереди всего час лета по прямой, вертикальные минуты под парашютом. Но встретятся они, если все будет хорошо, на чужой земле.
Удальцов вооружался: автомат повесил на шею, маленький бельгийский пистолет - в потайной карман, семизарядный, с барабаном наган втиснул в старенькую кобуру.
Михаил Асанов совмещал несовместимое: пытался засунуть автомат в мешок с концентратами.
Сильва сидела не шевелясь. Слева - рация, справа - питание к ней. На поясе наган и "лимонка", мешочек с продуктами на коленях.
- Как устроились, товарищ Сима?
- Села, как в поезд: думаю, что дальше будет.
Неплохой ответ для девятнадцатилетней.
Этой девочке доводилось думать в поездах. В Беломорске Горбачев перелистал ее личное дело. Оно было крохотным, но каждая строчка - из драмы.
Родилась в финском городе Кеми.
"Имеете ли за границей родственников или близких знакомых?"
"В Финляндии по маме 8 теть и 5 дядей. По папе 1 тетя и 3 дяди".
Ее отец Карло Ерикович Паасо - финский коммунист. Вел физкультурную работу в рабочем клубе. В 1929 году, с началом фашизации Финляндии, ушел в подполье. Несколько раз скрывался в Швеции и Норвегии. В 1931 году бежал в Советский Союз. Работал воспитателем при финской девятилетке в Петрозаводске.
В Кеми Сильву исключили из школы.
Через год, раздобыв чужие паспорта, уехали с мамой в Швецию. Там получили советские визы.
"Приехала в СССР семилетней".
В 1937 году не стало отца…
Образование - 8 классов.
Партийность - комсомолка с 1939 года.
Горбачев ждал от нее мужества.
…Внизу темная неразличимая земля. Слева скребут небо прожекторы. Там Волховский фронт. У-2 идут гуськом. Курс - Шелтозерский район, координаты 91-18.
Как мало пятидесяти минут, когда так круто разворачивается судьба. Для Горбачева Шелтозерский район - родной. Там - страна детства. Там отец и мать. Сестра и ее муж Митька Тучин, финский староста в Горнем Шелтозере.
"Воспользуйтесь родственными связями", - говорили в Центре, имея в виду прежде всего Тучина. Но как бы эти родственные связи не затянулись на шее петлей…
Снизу косо, дав вдруг масштаб высоте, встал столб прожектора. С Сухого носа, - решил Горбачев. До Шелтозера километров семь…
Фикленкин поднял руку: группа над целью. Горбачев, изогнувшись, навалился на левую плоскость крыла. Было холодно, поток воздуха рвал из рук обрез кабины. Приспособился, нащупал правой рукой кольцо парашюта. Слезящимися глазами следил за пилотом. Взмах!
Податливая бездна. Нарастающая тяжесть тела. Толчок. Под ногами - болото…
Самолеты ушли для второго захода. Нащупал руками сухой пень, зажег два термитных шара. Пламя сгустило темноту, но сверху должны были четко видеть, ориентир…
3
Через десять минут все были в сборе. Погасили костер. Закопали парашюты. Быстро двинулись на юго-запад.
Темнота. Ни звезды, ни проблеска неба над головой. Там, в кронах сосен, тихо шепелявил дождь. Хруст под ногами. И тяжелое дыхание за спиной.
Обернулся к Сильве. Нащупал ее локоть:
- Кто за тобой?
- Асанов.
Локоть мелко вздрагивал. Сжал на нем спокойные пальцы. Надеялся, что пальцы спокойны.
- Это я после бани, Дмитрий Михайлович.
После бани прошло пять часов.
Шли в том же порядке, в каком приземлялись: он, Горбачев, Сильва, Асанов, Удальцов. Видимо, первое, за что машинально хватается человек в минуты опасности, - это отработанный, привычный порядок действий.
- Часиков десять ходу, - сказал Горбачев. - Сапоги в небе никто не потерял?
Кто-то хмыкнул, откликнулся женский голос - строго:
- Я же их веревочками привязала.
И тогда вдруг в цепочке раздался смех, робкий, скованный… Каждый, видно, чувствовал, знал, что не в сапогах и в веревочках тут дело, что только повод тот случай в Яровщине, на полевом аэродроме 7-й армии, когда во время тренировочного прыжка приземлился сначала кирзовый сапог Сильвы, потом сама парашютистка, потом портянка… Да и не смех то был. Насмешка, что ли, - над страхами, неопределенностями. И только для отвода глаз, наверно, а, может, из опаски, что угаснет эта искорка бодрости, добавлялись все новые детали.
- Мне даже показалось, что сапог свистел, - тихо сказал Павел. - Не хотел бы я под такой каблук попасть.
Асанов добавил:
- Андропов тогда смеялся сильно. Вы, говорит, так все обмундирование по ветру пустите.
И умолк смех разом, как спичка догорела. И не грохнули с боков выстрелы, не ослепили фонари из засады. Дорога не стала легче, а зашагалось свободней.
Шли девятый час, когда за росным болотом у тихой неживой речушки, окутанной зарозовевшим туманом, Горбачев объявил привал.
- Что за речка? - спросил Удальцов.
- Пришли к назначенному месту. - Горбачев сбросил рюкзак и неторопливо, по колено погружаясь в рыжую мякоть, обошел болото. Вернулся с тяжелым дыханием.
- Завтра сюда должны сбросить продукты. Товарищ Сима, сообщите Центру, чтобы сбросили на километр восточнее, - сказал с той усталой простотой, с какой говорят домашним: "Подай-ка ковшик!"
Сильва утащила в сторону противовес, развернула антенну, забросила ее конец на приземистую сосну. Настроилась на волну, а рация - ни гу-гу…
Через полчаса Горбачев сказал Асанову:
- Разведи-ка, Миша, костер, подсыхать будем…
Ночью 15 августа далеко в стороне кружил самолет. Разожгли три костра, но летчик едва ли мог их заметить.
- На то ли место вышли? - спросил Удальцов.
Развернули карту, наметили двигаться по азимуту на север… Азимут должен был вывести к Калинострову и Сюрьге, а они оказались у Каскесручья и Карповки. Стало ясно, что группа выброшена километров на девять юго-восточнее условленного места.
Глава 2
Командир группы тов. "Егор" направляется в Калиностров и устанавливает связь с отцом и матерью, через которых выясняет обстановку, а также собирает данные о свояке, муже сестры Тучине Дмитрии Егоровиче, работающем старостой в дер. Горнее Шелтозеро, и определяет возможность связи с ним, его использования для работы в пользу Советской власти. В случае невозможности этого, уничтожить его, как предателя Родины.
Из оперативного плана.
1
Утром 16 августа Горбачев и Удальцов направились в Горнее Шелтозеро. В полдень вышли к поселку Уорд. Здесь, в преддеревенском мелколесье, Горбачев с неожиданной для него сноровкой забрался с биноклем на вершину ели. Ему открылись крыши Уорда, дым электростанции у пристани, крутой изгиб тракта Вознесенье - Петрозаводск… Надушив лес кислой осиновой гарью, прошли три финских газогенераторных полуторки. Через пару минут, едва улеглась на тракте пыль, - солдаты. Отчетливо различил форму sotapoliisi . Пересчитал - семнадцать автоматчиков. Долговязая фигура офицера. Две овчарки на поводках. Повозка. На ней человек навзничь. Убитый, раненый, свой или из этих - восемнадцатый?..
Тракт опустел. Горбачев глянул вниз. Там, за рябиновым кустом, с автоматом наготове, стоял Удальцов…
Удальцов стоял внизу. Мимо прошли каратели. Откуда? Сильва и Асанов остались на болоте…
Сжал бинокль зыбкими, добела напряженными пальцами.
На лесистой горе напротив Уорда уловил вдруг искристую вспышку. Звука выстрела не последовало. Поднял голову: солнце на месте. Значит, сверкнуло стекло или зеркало. Навел бинокль, увидел наблюдательную вышку, часового со стереотрубой - двадцатипятикратные увеличительные стекла, казалось, разглядывают в упор.
Скользнул вниз. Удальцов принял его на руки.
- Чего там хорошенького, Дмитрий Михалыч?
- Да ничего особенного, Паша. - Горбачев тщательно отряхивал фуфайку. - Насмотрел один поворот покруче. Недалеко, шагов четыреста. Там дорогу и перескочим. А окурок-то подбери, зачем зря мусорить…
Остаток дня прямиком шли к Горнему. Лесовал, болота, скалы - кривой карельский азимут.
2
Между Залесьем и Ропручьем, в узком выеме скалы, остановились на ночлег. Натаскали хвороста. Горбачев раздувал огонь, Павел, вытащив из рюкзака банку консервов, сухари, кусок шпига, шоколад, привалился спиной к холодному камню, смотрел, как подступает к костру темнота, как бессильно вязнут в ней искры. Думал: вот она, тоска собачья - огонь в темноте.
- О чем молчишь? - спросил Горбачев.
- Так…
- Так только лошади молчат.
- В госпитале читал Тургенева. Стихи, только без рифмы. Стихотворения в прозе. Одно называется "Порог"… Ну вот, там узкая такая дверь.
- Где - там?
- Да в стихотворении… За дверью мгла и холод. У высокого порога стоит девушка… Вот как Сильва. А из глубины здания голос доносится:
- О ты, мол, что желаешь переступить этот порог; знаешь ли ты, что тебя ожидает? Холод, голод, насмешка, презрение, обида, тюрьма, самая смерть… И еще там что-то такое… Ну вот… Ты погибнешь, - говорит голос, - и никто не будет знать, чью память почтить!
- Ну, а девушка что?
- А девушка отвечает: знаю, мол, знаю, и все-таки хочу войти.
- Значит, цель у человека была, - просто решил Горбачев. Помолчал. Его не покидала тревога за Сильву и Асанова. Добавил: "Все мы, Павел, сейчас стоим у такого порога".
- А Тучин - какой человек? - спросил Павел.
Горбачев долго подкатывал к костру камень. Сел. Финским ножом вскрыл банку.
- Не знаю.
- Как же так? Он же… Ваша сестра за ним замужем?
- Все равно не знаю. Спроси, какой он был, скажу. Скажу: твердый, был человек, волевой. А что все это - твердость, воля? Солдаты, нанятые убеждениями. Измени убеждениям, и твердая воля пойдет брататься черт-те с чем… Так или не так?
Павел промолчал. Видно, Горбачев хорошо продумал, о чем говорил.
- Знаю, что в финскую войну Тучин хорошо воевал. Был в 18-й дивизии. Под Сортавалой попал в окружение. Вырвался. С перебитой рукой пять или шесть часов добирался Ладогой к своим. Это было в сороковом. А в сорок первом стал старостой. Говорят, выдал партизан. В сорок втором, в феврале, принял из рук Маннергейма медаль "свободы"… Звучит?
- Под финнами-то он как оказался?
- Просто. В армию его не взяли - какой из него солдат: рука руку не моет… А началась эвакуация Петрозаводска, уехал на родину, в Шелтозерский район. В Беломорске смотрел его личный листок, заполнен со слов отца. Так там сказано: "Август 1941 года - завхоз Шелтозерской больницы, где и остался до прихода финнов". Почему? - отцу не известно… В графу "Последняя высшая должность" какой-то чудак сунул запись: "В финскую войну был в окружении и получил ранение в левую руку, рука не действует, хотя и не отнята"… Вот тебе Тучин. Что скажешь?
- А помолчу, - сказал Павел. - Время придет - скажу… за словом в карман слазаю. У меня там много слов, и все меткие, - Павел рассмеялся, ему, кажется, все было ясно, и лихая эта ясность встревожила Горбачева.
- Павел! - предупредил Горбачев, - у того порога, о котором ты говорил, с людьми придется заново знакомиться. Такой уж это порог. Словами без нужды бряцать не будем. А теперь приляг, я подежурю.
- Не хочется. Какой сон к чертям.
- Тогда расскажи что-нибудь. Как в госпиталь попал?
- На Свири было, - нехотя ответил Павел.
- Ты же калининский.
- Калининский, - Удальцов лег на спину, протянул к костру ногу в дырявом сапоге - подметку на азимуте потерял, автомат уложил поперек живота. Костер догорал, в чахнущем его свете едва виднелось лицо Горбачева.
- Семья у нас была - раз, два, три, четыре, пять, - вздохнул Павел. - А работников - раз, два. А тут брата в армию забрали. На границе служил, в Проскурове… Ну вот. Окончил я девять классов и махнул в отход - Свирь-II строить. Ох и нравилось мне это дело, признаюсь. На Свирь утром выбежишь, потянешься, - майка на груди трещит, здоров, что бульдозер…
Потом война началась. Далеко, как в Испании. Испугаться толком не успел. Брату завидовал: пойдет по Европе гулять! А тут - беженцы, маткин берег, батькин край! За Свирь бегут… Один мужичок, вологодский такой, из Ошты, тот так сказал: "За Свирь-то - не пройдут, мосты только поснимать…"