На стройке у нас истребительный батальон формировать стали. Побежал, записался - винтовку дали. Истребительный батальон номер 100. В Подпорожье по мишеням постреляли, упражнение номер два. Ну вот… А тут под Лодейным Полем финны прорвались, нас туда, на затычку… Из 90 человек только 25 отступили к станции Свирь… Окопались кое-как, у железнодорожного моста оборону заняли… И пошло! Трое суток головы не поднять. Подпорожье горело… Остервенел кто-то, в атаку побежал, мы за ним. Тут мне ногу осколком и прошило. 12 сентября дело было…
Когда же это в меня стреляли? - задумался Горбачев. - Тридцать первый год. Мосток у Погоста. Осень. Сентябрь, что ли? Нет, ледок на болоте был, верно: будто по парниковым рамам бежал. Не помню. Не попали потому что… А Павел помнит.
Горбачев впервые почувствовал, что рядом с ним не просто юнец с хмельной неосторожной силой, и к нему впервые за эти дни пришло спокойствие.
- …Полежал малость в Вознесенье, перевели в Петрозаводск. В здании университета лечили. Потом госпиталь эвакуировали в Медгору, - все с ленцой продолжал Павел, словно и говорил-то потому, что ночь скоротать надо. - Ну вот… слышу, ребята о выздоровительном батальоне толкуют. Встал, ногой подрыгал - дело швах. Нянька говорит: "Лежи, тяжелый, тебя в Сибирь повезут". "Какая, нянька, Сибирь!" Утром ребята в дверь, я - в окно. У Щукина, начальника штаба полка, встретились. Тот глянул, усмехнулся. Что, говорит, молодо-стреляно, в кружок кройки-шитья пришли? Марш к военкому! Дал нам записку и два часа сроку…
А в военкомате мне отказали. Твой год, говорят, не призывается. Хочешь, говорят, иди добровольцем, в лыжный батальон… Какой - лыжный, я пешком еле гребу.
Иду в райком комсомола, думаю, может, в партизанский отряд какой… А в райкоме Веня Зуев, секретарь, затурканный такой, хромай, говорит, выше, мы не формируем. Я - в ЦК партии. На Ивана Владимировича Власова попал, на зав. орготделом. Тот - свое: "Понимаю, сочувствую. А только партизанские отряды все ушли. Кстати, мне боевой завхоз нужен".
ЦК готовился в Беломорск переезжать. Туда меня и направили - хозяйство заводить. Ну вот… До декабря заводил хозяйство. Потом включили в бригаду лыжников-инструкторов. Два месяца в калевальских частях украинцев учил. Только вернулся, Иван Владимирович вызывает. То да се. А потом и выложил: "В партизаны, помню, рвался. А вот как смотришь на такое предложение - в тылу врага поработать? Подумай, не торопись…" Стою, для вежливости думаю. Думаю, а чего думать-то…
Ну и все - спецшкола, Яровщина, Девятины, и биография кончилась. - Павел развел руками - извините, мол, больше и занять нечем.
- Так уж и кончилась, - отозвался Горбачев. Поднес к часам головешку. - Пора, пойдем, Павел.
Затоптали, прикрыли валежником костер. Темнота сомкнулась и разрядилась. Обозначились стволы сосен, горбы камней. Воздух был сырым и стылым - в самый раз для ходьбы.
3
Когда вышли к болоту Гладкое, оно уже было достаточно высвечено, чтобы осмотреться. Над ним недвижно висел туман. Пригнувшись, Горбачев высмотрел в северном конце болота еще до войны нежилую избушку. Рядом темнел шалаш. Не было раньше шалаша. Потянул Удальцова в сторону - логика простая, обходи все, чего не было до войны.
Через час на крутом зеленом холме открылась Сюрьга. Видно было, как лезет вкось, словно не в силах одолеть подъем напрямую, матвеевосельгская дорога. Еще не дымились трубы: люди не торопились начинать очередной свой день.
- Это Запольгора, - пояснял Горбачев и все лез на угор, пока в низине перед Сюрьгой не показались крыши Калинострова.
Залегли на лесистом скате. Выше не было места вокруг. Горбачев, тяжело дыша, осматривался.
Перед ним была родина.
Она состояла из озера Кодиярви, долбленых осиновых челноков у берега, отцовского дома в низине, ручья почти под самыми окнами, мостика в шестнадцать бревен, полей, холмов, дорог, Теткиного болота. И еще из щемящего чувства, которому ни имени, ни истолкования нет.
Павел взял бинокль.
- Сюрьгу видишь, - не глядя подсказывал Горбачев. - Глянь-ка на первый дом справа, приземистый, задом к озеру. Живой?
- Живехонек, дымок пустил.
- Миша Кузьмин живет. А за ним, соседский?
- Стоит.
- Ивана Сергеевича Савостьянова дом. В "Красном онежце" партизанит… А это Тихоништа. Двухэтажный дом видишь? За рекой, тесом шитый? Сельский Совет был… Был сельский Совет, Паша. В доме бывшего кулака Белкова… Я, Паша, в тридцать первом году тут первый колхоз организовывал. "Красный борец" назывался. И хороший колхоз был. Перед войной его объединили с "Первым Маем" и "Егерем" - колхозами Сюрьги и Тихоништы, и всё вместе стало называться "Вперед", с центром в Погосте… Вон там Погост, в километре - видишь, где каменная церковь на горе?..
Горбачев хотел показать Павлу тот мосток у Погоста, у которого тогда, в тридцать первом, пальнули в него не по моде, из необрезанного дробовика. Да застеснялся как-то: не попали, да и число из памяти выскочило…
Заморосило. Дождь снял с Кодиярви туман, и у дальнего берега завиднелись рыбацкие челноки. Горбачев приближал к себе лодку за лодкой. Вдруг торопливо нащупал конец шарфа, протер объективы. Замер. И Павел заметил, как залихорадило бинокль.
- Чего там? - спросил.
- Батя, Павел… Батя мой там, на луде! - вскочил, зачем-то похлопал ладошками по бедрам. И приговаривал удивленно: "Батя… батя… батя…" Павел дернул его за сапог, Горбачев рухнул и виновато осмотрелся:
- Тьфу, черт, как меня вздыбило! Три года не видел, а тут батя. Рыбу ловит, живой, в общем…
И долго не мог успокоиться. То и дело брался за бинокль. Комментировал: "На червя плюет", или "Цыгарку крутит"…
К полудню угомонился дождь. Пробилось справа солнце, томительно запарилась земля… Мало что произошло вокруг. Вышли в поле косари. Горбачев узнал Реполачеву Ольгу с дочкой, Аверьяна Гришкина с женой. Прошли из Сюрьги трое солдат с собакой. Из Погоста проехала в Тихоништу машина с солдатами - частокол винтовок в кузове.
К вечеру на поле высыпала вся деревня. Метрах в трехстах бабы жали овес. Одна из них, в длинном старушечьем платье, одиноко копошилась у самых кустов. Махнув Павлу рукой - сиди, мол, не рыпайся, Горбачев бесшумно скользнул вниз.
Выбрался к краю поля, тихо позвал:
- Тетка Дарья!
- Ау! - баском откликнулась старуха. Схватилась за поясницу, мучительно разогнулась. И, никого не увидев вокруг, перекрестилась.
- Тут я, Дарья Андреевна, ты оборотись к леску-то.
Подошла к кустам, увидела, остановилась в испуге.
- Да не бойся, иди поближе-то! - повеселее сказал ей. - Свой я, не признаешь что ли?
- Осподи, помилуй! - старуха выронила серп, сгребла руками передник. - Митрий Михалыч! Куда ж ты, пойгайне… тясся ведь он война .
- Знаю, тетка Дарья, все знаю, - взял ее за плечи, маленькую, обмякшую. - Не плачь, мать, не до плаксы теперь. Мне бы своих повидать… Сходи тетка Дарья, скажи, Дмитрий ждет… И никому больше ни слова, мать!
- Ой, пойгайне, пойгайне… - старуха осушила обеими ладошками лицо, замотала передником левую руку и, держа ее на весу, ни слова не сказав больше, потихоньку вышла на стерню.
Горбачев вернулся к Павлу. Молча лег рядом. Сказал, словно объясняя все неясное:
- Дарья Буравова. До войны ударницей была…
С высоты хорошо было видно, как тетка Дарья подошла к дому отца, шмыгнула за угол. Да, видать, только потопталась там и свернула, ведьма, к дому старосты Тучина…
Глава 3
Староста обязан:
1. Доводить до населения приказы военных властей.
2. Следить за неблагонадежными и доносить о них местным комендантам.
3. Участвовать в обысках и облавах.
4. По требованиям финских властей назначать население на работы, выдавать наряды и следить за их выполнением.
Из инструкции шелтозерского штаба военной полиции.
1
Когда приходит Леметти, лицо у него похоже на повестку: глянь и лезь на печку за портянками, да поторапливайся. Ясно все - начальство прибыло в чинах. (Ноги у Ивана по колено в грязи, локти прижаты к туловищу, кисти рук опущены, и между пальцами пленки незасохшей глины - торопился, падал.) А требует начальство неспроста. (На мокром важном лице так и значится: его, Леметти, переводчика, помощника шелтозерского коменданта, на мелочь разменивать не станут.)
Слова у него несколько отстают от жестов. Говорят, в молодости его пришибла лошадь. С тех пор он посмеивается своим мыслям, шевелит губами, будто слова из мякиша лепит, а руками в воздухе всякие кренделя выписывает.
Раз его заело на сходке, доклад в Посаде делал. Правой рукой на север тычет, левой на юг, а слова не идут. Комендант Саастомойнен шепчет:
- Suur-Suomi Uralille saakka… saatana!
Другой раз, пьяненький, подошел к Матвею Лукичу Четверикову. Долго хлопал старика по плечу, шевелил губами. Махнул рукой, отошел. Вернулся:
- Хочешь знать, война кончится, тебя в работники возьму, хорошо кормить буду…
А недавно того же Матвея Лукича сшиб кулаком с ног. Встал над ним:
- Не будешь работать, я, хочешь знать, ударить тебя могу.
Кулак у него быстрый, незадумчивый.
…Леметти потоптался у порога, поднял руки к потолку, округлил рот буквой "о", и Тучин понял: приехал начальник штаба полиции Ориспяя. Быстро оделся, вышел. Уже в дороге спросил:
- Какое дело у капитана?
Леметти наморщил лоб, ухмыльнулся, махнул рукой влево, куда-то в сторону Залесья:
- Партизанов поймали… Одного наповал. А радистка живая. Пять пуль, а она, хочешь знать, живая…
- Где поймали?
Леметти не ответил. Он шел, как лось на соляник, скользя и брызгая грязью.
В Шелтозере в его подчинении около трехсот рабочих. Поговаривают, он уже сейчас добивается отправки в Финляндию двадцати человек на свое имя. И еще говорят, капитан Ориспяя, крупный землевладелец, согласился временно устроить этих людей в своем maatila .
Еще год назад у Леметти другие планы были. "Хочешь знать, в Ленинград вернусь. Транспорт заведу, подряды брать буду". Какой транспорт, какие подряды… Впрочем, дело ему знакомое: до революции держал в Петербурге пятьдесят лошадей и два дома на Лиговке…
2
В небольшом кабинете Саастомойнена сидело человек двенадцать. Бегло осмотревшись, Тучин заметил рядом с Ориспяя офицера тайной полиции Коскинена. Слева разместились на скамье начальник горне-шелтозерской полицейской группы сержант Туоминен, сержант Аарнэ Мустануйя, капрал Калле Маява, полицейский Нийло Аувинен. Справа, у окна, нависнув над широко расставленными квадратными коленями, исподлобья, по-бычьи смотрел Вели Саастомойнен.
По тому, как смотрел Саастомойнен, как оборвался разговор, как повернулись к двери головы, Тучин понял, что здесь только что говорили о нем.
- Нехорошо, господа! - Тучин покачал головой, пронзительно рассмеялся: - Приятные вещи надо говорить в глаза. - Поздоровался, бодро прошел вперед, оттолкнул ногу Саастомойнена, небрежно развалился на скамье.
- У меня действительно есть для вас новости, господин Пильвехинен , - хмуро сказал Ориспяя.
- Новостям да гостям всегда рады! - весело отозвался Тучин.
Ориспяя встал. Он был почти двухметрового роста. Ему пришлось согнуться, чтобы опереться руками о стол.
- Я только что ездил в Кашканы, господа.
Тучин удивленно повернул голову: Кашканы - по ту сторону железной дороги, в Пряжинском районе, километров на сорок южнее Святозера. Из Шелтозера туда дороги нет.
- Четырнадцатого августа, - продолжал Ориспяя, - я был вызван в штаб-квартиру Восточной Карелии. В непродолжительной беседе начальник отдела разведки при штабе армии полковник Меландер лично обрисовал мою задачу. Он сообщил следующее… Двадцать девятого июля разведка шестьдесят четвертой колонны Лагуса получила донесение о том, что накануне, ночью, точнее в двадцать три часа тридцать пять минут, наши прифронтовые истребители рассеяли цепочку вражеских самолетов типа У-2. К сожалению, ни сбить, ни вернуть их за Свирь не удалось. Поддержанные зенитным огнем, самолеты рассредоточились и ушли на юго-восток, в сторону Шелтозера. Есть все основания полагать, заметил полковник Меландер, что красные предприняли очередную попытку создать в окрестностях Петрозаводска диверсионно-разведывательную базу.
- Какого черта они прутся в окрестности! - возмутился Саастомойнен, - если им, ясно же, нужен Петрозаводск?
- Петрозаводск - зона вакуума, господа, - ответил, ни на кого не глядя, Ориспяя, и было ясно, что он выдает истину в последней полицейской инстанции. - Система лагерей почти не оставила в Петрозаводске свободного населения. Полагаю, отсюда и попытки создания баз в окрестностях…
Итак, самолеты ушли на юго-восток. Это было двадцать девятого июля. Через девять дней, седьмого августа, отряды военной полиции обнаружили в районе Педасельги три парашюта, спрятанных на значительном удалении друг от друга. Очевидно, рассеянные над Свирью, самолеты вышли на цель не одновременно. Группа выброшена россыпью, и это осложнило поиски.
- Господин капитан, - поднялся сержант Туоминен. - А если те самолеты, так сказать… и эти парашюты… То есть, если люди вообще, они не те, и даже, так сказать, не знают один о другом?
- Исключено! - раздраженно ответил Ориспяя. Его коробило косноязычие. Он не терпел, когда его перебивают. - Следы трех парашютистов сошлись в восемнадцати километрах южнее Педасельги. Еще через два километра они привели к двум трупам наших солдат. Дальше следы поглощены болотом…
Примерно в те же дни, - продолжал Ориспяя, - седьмого и восьмого августа радиопеленгаторами были обнаружены в районе Ладвы две радиостанции. Их разделяло расстояние в десять-двенадцать километров. Но с каждым выходом в эфир это расстояние резко сокращалось. Очевидно, радисты установили связь с центром, и тот ориентировал их на соединение друг с другом… Были вычерчены схемы их движения. Две линии сошлись конусом у реки… у реки Таржеполка. Туда, на острие, к месту вероятной встречи была немедленно направлена засада…
Ориспяя распрямился, вытер платком углы губ. Стояла такая тишина, что слышно было, как платок шершаво трет щетину. Ориспяя вдохновился. Теперь это надолго: при всей своей недюжинной проницательности и редком здравомыслии капитан увлеченно грешил красноречием.
Тучин зашелся хриплым кашлем, отошел в угол, к печке, сплюнул. Снова уселся и даже подался вперед, что должно было означать: лично он, Тучин, с волнением слушает.
- Я упускаю детали, господа. Днем двенадцатого августа в пятнадцати метрах от засады радисты встретились. Точнее радист и радистка. Они обнимались, когда у какого-то шалопая не выдержали нервы. Одной очередью все было испорчено, радист убит, радистка без сознания. Пять ран почти не оставляли надежды на допрос. Но она жива. Я видел ее в Кашканах. Ей не больше семнадцати. При мне врач вытащил из нее три пули и две оставил в спине, опасаясь, что она не выдержит операции. А я смотрел ей в глаза. Ни слезы, ни крика. Только расширялись и сужались зрачки, словно жизнь подмигивала смерти. Кто этого не видел, тот не может считать себя психологом, господа. Я видел. Я знал, что она будет жить, но эта жизнь для нас бесполезна. Слова у нее, как пули в спине: у живой не вытащишь… Покойник оказался разговорчивей. Его труп в тот же вечер был опознан. - Ориспяя вытащил из папки бумажку, разгладил ее на ладони и вдруг, уронив вдоль тела руки в знак какого-то тяжкого недоумения, бросил взгляд на Тучина. - Морозов… Николай… Петрович. Он ваш земляк, господин Пильвехинен?
Горбачев Дмитрий Михайлович.
Тучин вопросительно вскинул светленькие брови:
- Вы меня, господин капитан?
Ориспяя взорвался:
- Вы что, спите, черт побери?
- Как можно, господин капитал! - возмутился Тучин.
- Я спросил, - почти шепотом сказал Ориспяя, - знаете ли вы Морозова Николая Петровича?
- Морозова? Ну как же, хорошо знаю Морозова.
- Он вепс?
- Карел, по-моему.
- Когда вы с ним виделись последний раз?
Тучин поднял глаза к потолку, прищурился.
- Дай бог памяти… году в тридцать третьем, господин капитан. Он был поученей и поумней нас… Я имею в виду Ивана Леметти, Семена Коскинена. Учился в дорожно-строительном техникуме. Работал в Лоухах, в Сегеже, в Падозерском лесопункте, мастером, кажется…
- Можете ли вы предположить, с кем он надеялся установить связь и где - в Сюрьге, Тихониште, Калинострове, Погосте? Отвечайте!
- Могу… Могу, господин капитан.
- Итак! - шумно выдохнул Ориспяя.
- А со мной, господин капитан, - простенько сказал Тучин. Поднял бровь, искоса, с выжидающей усмешкой в глазах уставился в лицо Ориспяя. - Со мной! - Для полной ясности яростно ткнул себя большим пальцем в грудь. - Поздравить с высокой наградой маршала Маннергейма, господин капитан.
И прежде чем Ориспяя успел опомниться, встал со скамьи, добавил запальчиво, по слогам:
- Не по-тер-плю ни-ка-ко-го до-про-са! Мне сам Рюти вежливо руку жал, вежливо! - Тучин выбросил вперед эту самую руку, ладошкой кверху, словно в пригоршне покоились бесценные доказательства его оскорбленной дружбы с президентом Великой Финляндии.
Ориспяя сел. Лицо его было несчастным. Он был похож на человека, у которого нет сил ни на ссору, ни на примирение. Его не поняли. Он зря тратил слова. Кого он обидел? Чем? - спрашивали его глаза у Саастомойнена, Коскинена, Мустануйя, Леметти… Он не одобрял нелепой игры в соплеменные чувства, в родство кровей, в вепско-карело-финское братство. Но правила этой игры были писаны и для него, начальника штаба полиции, и он обязан держать свой гнев в кобуре. Пока в силе игра…
- Нельзя так, господин Пильвехинен, - с мягким укором сказал Ориспяя, - Я сожалею об этом маленьком недоразумении и надеюсь, оно останется между нами, не так ли? Только наш общий долг вынудил меня задать вам несколько вопросов, господин Пильвехинен. - Ориспяя протянул Тучину руку, и тот, помедлив секунду, пожал ее молча, насупленно.
- Итак, - продолжал Ориспяя, - мы должны ждать гостей. Что нам известно? Их трое. Может быть, больше. Две рации на пятерых - многовато. Но пока три следа ведут прямо к нашему порогу. В девятнадцать часов десятого августа трое неизвестных были замечены с дрезины вблизи железной дороги Петрозаводск - Токари. В дрезине сидело шесть солдат, но они не могли устроить погоню - в четырехстах метрах за ними шел поезд. Двенадцатого августа, около семнадцати часов, трое неизвестных пытались получить хлеб и сведения у шестидесятилетней жительницы деревни Ржаное Озеро. Дали ей триста финских марок. Женщина немедленно сообщила об этом полиции. Ее сын в плену. Она надеялась, что выдав партизан, облегчит его судьбу.