В целом историкам этой эпохи, которая стала для них поистине "прекрасной" (belle époque), удалось ввести в научный оборот основной корпус источников, воссоздать канву всех крупных исторических событий. Если вы не владеете иностранными языками, но непременно хотите узнать, что произошло с молодым Людовиком IX в 1227 году, то надо обратиться к "Всемирной истории" Лависса и Рамбо, переведенной еще до революции. Из других, более поздних работ можно узнать многое и о социально-политической подоплеке тогдашних событий, и об их возможных символических истолкованиях, и о библейских параллелях в текстах, где они описываются, и даже о том, насколько историки Третьей республики уступают проницательностью современному автору. Многое, кроме одного: что же именно случилось в 1227 году?
Жорж Дюби, писавший в 1973 году о Бувинской битве начала XIII века, оправдывался: "Все уже сказано, и сказано хорошо, между 1856 и 1914 годом. Все уже сказано, и сказано хорошо, о том, как происходила эта битва, и о той сети интриг, для которой эта битва явилась одновременно и результатом и отправной точкой развития. Это освобождает от необходимости здесь вновь в том же духе анализировать источники и предпринимать их исследование: ничего нового из этого не выйдет". Нетрудно догадаться, что мэтр французской медиевистики сумел все же найти новый ракурс исследования. Но, как бы то ни было, в словах Дюби звучит невольное, а потому – высшее – признание заслуг историков периода Третьей республики, создавших фундамент для его работы.
При всем своем искреннем стремлении к объективности, эти историки, непрерывно повествуя о прошлом их главного героя – французского народа, вполне осознанно творили миф, призванный сплотить нацию. Их миссия походила на священнодействие – недаром библиотеки, архивы и роскошные учебные залы университетов той эпохи напоминают храмы. История в их описании сохраняла и даже усиливала свой целенаправленный, телеологический характер. В создаваемом мифологическом пантеоне причудливым образом сочетались вождь галлов Верцингеториг, император Карл Великий, мятежный купеческий прево Этьен Марсель, Людовик Святой и Жанна д’Арк, Ришелье и революционный маркиз де Лафайет. Эта история внушала уважение к государству и нации, приписывая им чуть ли не извечное существование; она удачно соединяла, казалось бы, взаимоисключающие традиции – монархическую и республиканскую; она была в меру антиклерикальна и рационалистична, отличалась верой в прогресс и гуманистические идеалы.
Разоблачать мифы республиканской историографии – не особенно сложная, а приятная и в известной степени необходимая работа любого историка, занимающегося сейчас историей Франции. Но само по себе создание великой саги национальной истории было неоценимой заслугой Третьей республики. Эта сага наделяла француза своеобразным "гирокомпасом", надежным механизмом ориентирования, благодаря которому можно было отличать "реакционное" от "прогрессивного" (пусть даже прогрессивного "лишь в конечном счете"), можно было определять вектор движения истории, связывающей прошлое, настоящее и будущее.
Огромную роль в ее создании сыграл уже упомянутый Эрнест Лависс, автор и редактор 27-томной истории Франции ("Большого Лависса") и других многотомных изданий, но также "Малого Лависса" – серии учебников для начальной и средней школы. За свои неоспоримые заслуги Лависс был назначен руководителем Высшей нормальной школы. Фольклор "нормальенов" увековечил его имя: золотые рыбки, живущие в фонтане во дворе школы со времен его директорства, до сих пор именуются "эрнестами".
Историкам этой эпохи удалось разрешить щекотливый вопрос сочетания патриотизма с требованиями беспристрастности и объективности. По мнению основателя "Исторического журнала" Габриеля Моно, историк является вместилищем традиций своего народа и всего человечества. Будучи ремесленником, работающим над национальной памятью, историк не может и не должен от нее отстраняться. Напротив, он "лучше всех осознает тысячи нитей, которые связывают нас с нашими предками". Любовь к Родине, поддержанная наукой, порождает не слепой и агрессивный национализм, но служит "прогрессу всего рода человеческого".
Как бы то ни было, битву на Марне немецкому учителю уже не удалось выиграть: видимо, французский учитель, вооруженный "Малым Лависсом", оказался на той же высоте, что и его немецкий коллега. Кстати, и в русской гимназии или реальном училище учитель истории так же хорошо знал свое дело. Беда только в том, что нижние чины нашей армии в гимназиях не обучались, а в церковно-приходских школах истории не преподавали даже по Иловайскому. Быть может, недостаточная убежденность русских солдат в исторической справедливости войны и привела к тому, что на Восточном фронте дела у немцев пошли намного лучше, чем на Западном.
Все же миллионные потери оказались слишком высокой платой за победу. После Первой мировой войны старая модель истории отчасти утратила свою привлекательность. Недаром Поль Валери осудил историю за то, что она помогает национализму политиков, который оборачивается войнами, и назвал ее "самым опасным продуктом, вырабатываемым химией человеческого интеллекта". Французские историки не могли оставаться такими же, какими были до войны.
Играл свою роль и общий кризис науки, вызванный научной революцией начала XX века, а также неокантианское влияние на гуманитарное знание. В образовательных структурах наблюдался застой: новых мест создавалось все меньше, а сильно постаревшее первое поколение профессиональных историков не спешило уступать свои места молодым. Исключение составлял вновь созданный университет в только что отвоеванном Страсбурге, где правительство решило создать своего рода "витрину" современной французской науки. Там были собраны перспективные и сравнительно молодые кадры: Морис Хальбвакс (социолог дюркгеймовской школы, прославившийся исследованиями социальной памяти), психолог Шарль Блондель, историки Люсьен Февр, Марк Блок, Жорж Лефевр и другие. Именно в Страсбурге в 1929 году начал издаваться журнал "Анналы экономической и социальной истории". Его издатели стремились сделать то, что не удалось Симиану, – превратить историю в социальную науку, отвечающую на вопросы, которые ставит время, ликвидировать трагическое отставание истории от других дисциплин, обнаружившееся в условиях научной революции. Многие авторы, публиковавшиеся в журнале, придерживались левых взглядов, некоторые находились под влиянием компартии. Движению "Анналов" было суждено большое будущее, но в 1930-х годах оно еще оставалось маргинальным явлением – подавляющее большинство историков жило по иным, традиционным законам, с которыми отцам-основателям "Анналов" приходилось считаться.
Традиционная историография продолжала господствовать, отчасти воплощаясь в фигуре престарелого Шарля Сеньобоса, опубликовавшего в 1933 году "Искреннюю историю французской нации". Этот труд, осмеянный Люсьеном Февром, сейчас оценивается французскими историками как смелая попытка создания крупного исторического полотна. О влиятельности традиционной концепции истории говорит и фраза из "Введения" к "Апологии истории" Марка Блока. Он вспоминает, как в день вступления немцев в Париж один из окружавших его французских офицеров пробормотал: "Так что же, история нас обманула?" Вдумаемся: в сознании офицера, собиравшегося воевать до победного конца, явно господствовали ориентиры истории по Лависсу, и только внезапность "странного поражения" заставила его усомниться в привычных представлениях об истории и ремесле историка.
Впрочем, бастионы "истории по Лависсу" были атакованы не только "слева", со стороны "Анналов", трактовавших историю как социальную науку, но и "справа". Никогда не пресекавшаяся монархическая традиция была представлена в это время трудами Пьера Гакзота и его последователей, противопоставлявших соблазнам современного мира ценности Старого порядка. Эта программа привлекла, например, молодого Филиппа Арьеса, который позже прославился исследованиями в области истории ментальностей, а в те годы был близок к Шарлю Морассу, одному из идеологов ультраправых. Арьес даже какое-то время возлагал надежды на вишистский режим, видя в нем особый исторический проект, призванный вернуть утраченную гармонию патриархального мира (о своеобразном традиционалистском "месседже" вишистской идеологии можно судить по любопытному архитектурному памятнику – реставрированному в 1940 году замковому ансамблю в городе Жьен на Луаре). Однако традиционализм вишистов не оправдал и самых скромных надежд; к тому же режим быстро скомпрометировал себя соучастием в нацистских преступлениях…
Итак, если в Советском Союзе и Германии (сперва Веймарской, а затем нацистской) открыли новые модели историописания, то во Франции старые традиции все же преобладали, хотя и утратили монополию. Да и после Второй мировой войны эти традиции оставались живы. Луи Альфан (давний соперник Марка Блока и Люсьена Февра) издал в подражание Сеньобосу свое "Введение в историю", не забыв подчеркнуть, что родную науку надо защищать от нападок, ибо "полезность исторических исследований никогда еще не оспаривалась столь ожесточенно, как теперь".
Хотя студентов Сорбонны еще долгие годы учили писать историю по пособиям Сеньобоса и Альфана, вне школьных и университетских стен Люсьену Февру и его преемнику Фернану Броделю все же удалось утвердить свое направление в качестве доминирующего. Этому способствовали и героический ореол расстрелянного гитлеровцами Блока, и репутация "бунтарей" и "левых", подкрепленная мощным послевоенным влиянием марксизма. Вместе с тем они умели находить общий язык с властью и, что немаловажно, добились благосклонности американских фондов (в частности, фонда Рокфеллера, предложившего нечто вроде "плана Маршалла" для европейских социальных наук). Истории Броделя удалось потеснить в этой конкуренции столь серьезных соперников, как социология Жоржа Гурвича и структурная антропология Клода Леви-Стросса. Борьба велась не только за деньги фондов, но и за то, какая дисциплина станет объединять гуманитарные науки. Материальным выражением этих успехов был рост влияния и тиражей "вторых "Анналов"" (как называют их историографы), а также создание особой Шестой секции Высшей школы практических исследований, позже ставшей Высшей школой исследований по социальным наукам.
Разумеется, эти успехи базировались на солидных научных достижениях. Славу Броделю принесло его "Средиземноморье в эпоху Филиппа II". В этом трехтомном исследовании было сформулировано представление о существовании трех различных скоростей исторического времени: времени "большой длительности", почти неподвижных, медленно меняющихся структур (аграрный пейзаж, типы семейной организации), времени "средней протяженности" (торговые пути, государственные структуры) и кратковременной истории, событийной. Бродель использовал для объяснения метафору моря. Взор человека, впервые увидевшего море, прикован к пене на гребнях волн, но опытный моряк знает, что все зависит от глубинных течений. Точно так же историки предшествующих поколений слишком увлекались внешним, событийным рядом, пеной политических катаклизмов, между тем как по-настоящему понимать события может лишь тот, кто знает их истинные, глубинные, читай – экономические и социальные, причины.
Схожим был подход и Эрнеста Лабрусса, ученика Франсуа Симиана, блестящего педагога, подготовившего несколько поколений историков. Начав с экономической истории, Лабрусс перешел затем к истории социально-политической, вскрыв, как он считал, подлинные причины Французской революции, заключавшиеся в совпадении нескольких конъюнктурных кризисов с кризисом структурным. Именно он предложил делить историю на три уровня: "экономики", "общества", "цивилизации". История на этих трех уровнях течет с разной скоростью. Быстрее всего – на уровне экономики; социальные структуры изменяются медленнее, лишь постепенно уступая требованиям экономики; еще медленнее трансформируются идеология и культура, выступающие чаще всего в роли тормоза, лишь задним числом реагируя на изменения, происходящие сначала в экономической, а затем в социальной жизни. Эта весьма внятная и стройная концепция на долгие годы была запечатлена в подзаголовке "Анналов", которые с 1946 по 1992 год именовались так: "Анналы. Экономики. Общества. Цивилизации".
Таким образом разрешался спор между Сеньобосом и Симианом. История – это не группировка единичных фактов политической жизни, событий и биографий королей или президентов, а социальная наука о наиболее общих, повторяющихся общественных явлениях. Мастерство историка определялось теперь не столько способностью осуществить внешнюю и внутреннюю критику документа, сколько разработкой научно обоснованного вопросника, при помощи которого можно было бы формализовать материал, удалить все случайное, единичное, связанное с локальным контекстом, а затем построить серии данных, относящиеся к истории "большой длительности", анализировать социальные структуры, экономические процессы. Такая история, изобилующая таблицами и графиками, считалась "научной", в отличие от истории традиционной – "историзирующей", "событийной".
Движение, рассматривавшее историю как социальную науку и теперь уже неоспоримо возглавляемое "Анналами", совпало во времени с очередным бурным ростом численности студентов и созданием новых преподавательских мест. Вместе с тем появилась и новая, ранее почти неизвестная, разновидность историков, которые не были ни университетскими преподавателями, ни архивистами, но работали в научно-исследовательских лабораториях и центрах. Хотя многие историки все еще предпочитали писать по старинке, а "национальный миф" Лависса сохранял свои позиции по крайней мере в образовании, это был золотой век "Анналов". Тиражи журнала росли, ширилась его международная слава, а изобретательные американцы придумали термин: "школа "Анналов"". Когда же за границей произносили слова "история à la française", то было ясно, что речь идет о "социальной", то есть о "научной" истории.
Важные изменения произошли к концу 1960-х годов. Франция перестала быть колониальной империей. Стало очевидно, что она покидает клуб великих держав. Стремительно изменился облик страны: деревни обезлюдели при жизни одного поколения, студенческая революция мая 1968 года бросила вызов обществу потребления и традиционным образовательным структурам. Все это влияло на сознание историков. Главной переменой было заметное охлаждение к идее прогресса. Победа Броделя в соперничестве с антропологией Леви-Стросса оказалась в некотором роде пирровой: новое поколение историков ринулось осваивать исследовательские территории, ранее бывшие уделом антропологов. Один за другим последователи Броделя и Лабрусса обращались к изучению обычаев, сопутствующих рождению, женитьбе и смерти; предметами их исследования становились тело, сексуальная жизнь, культура еды, картина мира в сознании простых людей. Причем с этой точки зрения изучались не только общества, затерянные где-нибудь в бразильской сельве, но и сама Франция. Книга Э. Ле Руа Ладюри о Монтайю, окситанской деревушке XIV века, где пустила корни ересь катаров, неожиданно стала бестселлером. Это произошло вовсе не потому, что читателя заинтересовали перипетии борьбы церкви против еретиков, его привлекало к этой книге то, что автор восстанавливал полную картину повседневной жизни крестьян, от их представлений о загробной жизни до содержания доверительных бесед кумушек, вычесывавших в головах друг у друга насекомых.
В то же время не слабела вера историков в количественные методы, – вера, подкрепленная стремительным развитием вычислительной техники. Оказалось, что можно не только строить графики колебаний хлебных цен, но и описывать, например, изменение представлений о смерти на основании массового анализа завещаний. Историки нового поколения Жак Эммануэль Ле Гофф, Ле Руа Ладюри, Марк Ферро, Андре Бюргьер и др., возглавившие новую редакцию "Анналов" ("третьи "Анналы""), сравнительно со "вторыми "Анналами"" больше увлекались историко-антропологическими сюжетами, изучением ментальностей, стремились безгранично расширить "территорию историка". Они усилили тенденцию, давно присущую "Анналам": еще Марк Блок писал, что историк должен не строить для себя башню из слоновой кости, где он вдали от шума толпы будет "объективно" изучать прошлое, но, напротив, интересоваться вопросами, волнующими современников, и задавать эти вопросы изучаемой эпохе, выступать в роли переводчика в диалоге прошлого и настоящего, чтобы помочь обществу лучше понять себя. Книга о Монтайю была и реакцией на стремительное исчезновение мира французского крестьянства, и ответом на активное движение окситанских автономистов, настаивавших на особом историческом пути французского Юга, насильственно ассимилированного Севером в ходе борьбы с еретиками. Дебаты вокруг книги Филиппа Арьеса, посвященной детям и восприятию детства при Старом порядке, были в известной степени созвучны спорам о снижении до 18 лет возрастного ценза для избирательного права (не отдаем ли мы решение судеб Франции в руки детей? Начиная с какого возраста ребенка можно считать взрослым? и т. п.). В дискуссиях историков о контрацептивных практиках и сексуальной жизни французских средневековых крестьян можно было находить параллели к полемике левых и правых о свободной продаже противозачаточных пилюль.